§ 3. Коммуна
§ 3. Коммуна
Г. Уэллс называл В. И. Ленина «кремлевским мечтателем». Однако мечтательность была свойственна не только одному создателю советского государства. Большинство современных западных исследователей считают, что грандиозные утопические идеи пронизывали все деяния большевиков.
Наибольшей глобальностью среди утопических проектов отличалась идея о коренной переделке человека. Для этого в стране советов использовались самые разнообразные средства, вплоть до психоанализа, с помощью которого удалось создать по сути дела систему зомбирования всего общества. «Новый массовый человек» должен был составить основную опору советского режима. Самым подходящим «материалом» для создания такого человека теоретики марксизма и лидеры русской революции считали рабочих. Они неоднократно отмечали наличие у представителей пролетариата особого классового инстинкта, чутья, предвидения, то есть бессознательного, которое лишь нужно пробудить и направить в должное русло, сделав адекватным целям революции. Для достижения этой цели большевики намеревались использовать усилия психоаналитиков, раздувая чувство рабочей гордости, а выражаясь психоаналитическим языком — «классовое нарциссичес-кое самоутверждение». Не последнюю роль должна была сыграть и коллективизация быта, что могло помочь преодолению индивидуалистических инстинктов. Известно, что одним из постулатов социалистической утопии являлось создание фаланстеров — домов-коммун. Здесь представлялось возможным приучить людей к коллективизму, освободить от тягот домашнего труда, от семейных уз и вообще от всего мелкого и частного, что могло затормозить процесс формирования «нового человека». Вообще на русской почве уже был довольно печальный опыт создания «фаланстера» — некоего совместного жилья будущего. Эту идею попытались осуществить революционеры-разночинцы в 60–70-е гг. XIX в.
В 1863 г. в Петербурге была образована так называемая Знаменская коммуна. Слухи о ней за короткое время распространились не только в столице, но и в провинции Российской империи. С. В. Ковалевская писала в воспоминаниях детства: «Главным пугалом родителей и наставников в палибинском околотке была какая-то мифическая коммуна, которая, по слухам, завелась где-то в Петербурге. В ней, так, по крайней мере, уверяли — вербовали всех молодых девушек, желающих покинуть родительский дом. Молодые люди жили в ней при полнейшем коммунизме. Прислуги в ней не полагалось, и благороднейшие девицы-дворянки собственноручно мыли полы и чистили самовары»[334].
Что-то в слухах было правдой, что-то выдумкой, но неблагоустроенность быта, попытки уравнять расходы и потребности всех членов привели к тому, что первый русский фаланстер, по выражению А. Герцена, превратился в казарму отчаянья человечества. Уже в конце XIX в. многим стало ясно, что освободить человека от притупляющих занятий по дому можно и вполне буржуазными способами: развертыванием сети общественных прачечных, пошивочных мастерских, специальных магазинов, системы общественного питания, а вовсе не путем совместного жилья и поочередной стирки ограниченного количества постельных принадлежностей и белья. Но большевики решили возродить русский фаланстер. В черновом наброске проекта «О реквизировании квартир богатых для облегчения нужд бедных» Ленин высказал идеи о принципиальной невозможности и ненужности обладания каждым человеком отдельным жильем, даже в виде отдельной комнаты.
Следует заметить, что к 1917 г. в России в целом и, конечно, в первую очередь в Петербурге имелись формы жилья, которые с определенной долей натяжки можно рассматривать как дома-коммуны. Это рабочие казармы. Личное имущество здесь носило весьма примитивный характер, стиль повседневной жизни также был лишен элементов приватности. Однако в российской ментальности казарма никогда не ассоциировалась с домом в широком смысле этого слова. Она рассматривалась как аномалия, некий переходный тип жилища, пристанище наименее квалифицированной и наименее обеспеченной части пролетариата. Люди, оказавшиеся здесь, стремились любыми способами обрести более индивидуализированное жилье. Но сделать это в условиях больших городов было непросто, и поэтому в предреволюционной России почти 60 % рабочих вынуждены были ютиться в казармах.
Социал-демократы, втягивая пролетарские массы в революционную борьбу, обычно указывали на их бедственное жилищное положение как одну из жесточайших форм эксплуатации. По логике вещей, после свершения социальной революции самая обездоленная часть горожан, жившая в рабочих казармах, ожидала улучшения своего быта. Предложить рабочим попросту переместиться из одной казармы в другую, даже имеющую заграничное название «фаланстер», означало для большевистской власти с первых же дней утратить часть социальной опоры революции. Победивший класс решено было наделить весьма существенным знаком господства — квартирой. Жителей рабочих казарм начали переселять в квартиры буржуазии и интеллигенции.
Первые мероприятия жилищной политики большевиков, таким образом, не соответствовали теории социализма. Однако «квартирный передел» 1918–1920 гг. не означал, что идея фаланстеров совершенно чужда русским коммунистам. Для себя большевистская верхушка, по меткому выражению американского историка Р. Стайтза, создала «социализм в одном здании» уже в это время. В Петрограде в бывших самых крупных и благоустроенных гостиницах функционировали так называемые Дома Советов. Они, как можно сделать вывод из письма отделения Управления домами и отелями при Петроградском совете, даже в 1921 г, выполняли вполне определенные бытовые функции, чего абсолютно невозможно предположить из названия. «Дома Советов, — подчеркивалось в письме, — имеют структуру общежитий с отдельными комнатами и общей столовой и общими кухнями и предназначены исключительно для постоянного проживания советских служащих по ордерам, выдаваемым из Отдела Управления Домами и Отелями»[335].
Администрация Домов Совета брала на себя заботу о питании, бытовом обслуживании, даже досуге жильцов. Этому придавалось большое значение. Не случайно в записках с просьбой предоставить тому или иному человеку право жить в «Астории» и «Европейской» можно было встретить такие формулировки: «Прошу поместить в 1 Доме Совета врача тов. А. Гибина. Тов. Гибин очень ценный работник… и сбережение его труда от мелких домашних хлопот по хозяйству даст ему возможность отдать еще больше сил советской и партийной работе»[336]. Но такие возможности предоставлялись немногим «совслужащим». «Советские фаланстеры» были строго ранжированы. Во 2-м петроградском Доме Совета, располагавшемся в «Европейской» гостинице, согласно специально утвержденному положению, имели «право проживать только следующие лица: 1. Члены ВЦИК. 2. Члены ЦК РКП. 3. Члены Губкома РКП. 4. Члены Обл. бюро ЦК РКП. 5. Члены Губисполкома. 6. Заведующие отделами Губисполкома и их заместители. 7. Члены коллегий отделов Губисполкомов». 42 комнаты по положению предоставлялись сотрудникам ВЧК и ПВО, по 5 комнат — райкомам РКП(б), райсоветам и командировочным высоких рангов. Любопытно примечание к положению: «При наличии свободных комнат допускаются ответственные работники с партийным стажем не позднее 1918 г.»[337].
Для советских и партийных работников, не обладавших длительным партстажем и не занимавших большие должности, социализм создавался в более скромных условиях. Для них предназначались Отели Советов, имевшие структуру общежитий комнатной системы с общими кухнями. В Петрограде, например, в годы гражданской войны такие отели размещались в многочисленных бывших второсортных гостиницах, в так называемых «номерах». Один из таких отелей, по воспоминаниям писателя Л. Никулина и художника Ю. Анненкова, был детищем известного в годы гражданской войны в среде петроградской интеллигенции большевика Б. Г. Каплуна. Жизнь в отеле, как отмечали Никулин и Анненков, шла по особому расписанию: «Днем дом вымирал, почти все его обитатели приходили только на ночлег. В пятом этаже жил одержимый поэт Василий Князев, в первом — тишайший Ремизов. В третьем — тихая, задумчивая девушка-следователь уголовного розыска. По этажам странствовали полуночники в поисках споров, чаю с клюквой и в лучшем случае картофеля…»[338].
Быт этих отелей был не слишком комфортабельным. Об этом свидетельствует протокол осмотра дома № 6 по Большой Морской улице, где до 1917 г. находилась гостиница «Франция», проведенного 15 июля 1921 г. комиссией представителей Отдела Управления домами и отелями Петросовета: «Дом имеет 4 этажа. Водопровод во всем доме не действует. 4 этаж сравнительно чистый в этом доме, но уже и в этом этаже в углу коридора устроены кучи мусора Уборные не действуют. Большинство из них загажены. Полы в некоторых комнатах поломаны, очевидно, на топливо. Стеклянный пол в коридоре во многих местах с разбитыми стеклами и представляет опасность провала. Чем ниже спускаться, тем этажи представляют картину разрушения и антисанитарного состояния все мрачнее и мрачнее. Все до нельзя загажено и полы поломаны. Загажены также и пустующие комнаты. Самый же нижний, 1 этаж и подвал представляют сплошную клоаку. На дворе, также на крышах дровяных построек и на подоконниках дома заметны следы выливания через окно нечистот и выбрасываемых экскрементов, все тут же остается и разлагается. Мусорные ямы и люки переполнены. Общее впечатление такое, что весь дом представляет вредную клоаку, жильцы этого дома должны быть безотлагательно выселены, немедленно надлежит принять энергичные меры и привести этот дом в удовлетворительное санитарное состояние»[339].
И все же даже в этих убогих жилищах часть забот о быте власти брали на себя. Некое подобие коллективного жилья являли собой в 1918–1922 гг. петроградский Дом Литераторов на Бассейной улице, а также Дом Искусств на Мойке. Здесь в 1818 г. поселился, например, Н. С. Гумилев. К этому времени, по воспоминаниям Анненкова, Дом Искусств приютил «уже Акима Волынского, Мариету Шагинян, М. Слонимского, иногда — зимой — С. Нельдихена, скрывавшегося там от холода, В. Шкловского и некоторых представителей литературного мира»[340]. Здесь можно было и отогреться, получить хотя и скудный, но горячий обед, и пообщаться с людьми как приятными, так и полезными, принадлежащими к «сильным мира сего». Рабочие же, запертые в пустых холодных, бывших богатых квартирах, оказались лишены всего этого. Дом Искусств, по меткому замечанию автора блестящей и язвительной книги «Другой Петербург», «…был первым опытом перевоспитания интеллигенции путем подкормки»[341]. Немногочисленные и сугубо элитарные коммунистические фаланстеры на самом деле помогали советской бюрократии и приближенной к ним части интеллигенции выжить в экстремальных условиях. Всего летом 1921 г. в Домах и Отелях Петросовета постоянно проживало 800 чел.[342]
Конечно, лучше всего был обставлен быт в 1-м Доме Совета, находившемся в гостинице «Астория». Многие жившие там крупные партийные и советские работники занимали весьма обширные апартаменты. Г. Е. Зиновьев, окончательно поселившийся в «Астории» в сентябре 1920 г., занимал сразу 5 комнат на втором этаже. Здесь же в двух номерах разместилась его бывшая жена 3. И. Лилина с десятилетним сыном. Выше этажом в трех номерах жили дочери Л. Д. Троцкого Зинаида и Нина Бронштейн[343]. Лицам, занимавшим более низкие ступени советской номенклатурной лестницы, полагались и более скромные жилищные условия. Так, помощник Зиновьева по Петросовету А. Е. Васильев имел всего три комнаты, а секретарь Петросовета Н. П. Комаров — одну. Но, несмотря на определенную долю неравенства, даже после окончания гражданской войны люди, возглавлявшие властные и идеологические структуры города, вовсе не рвались сразу переселиться в индивидуальные квартиры. Не случайно в Домах и Отелях Совета устраивались периодические чистки жильцов.
В Питере постояльцы начали покидать Дома и Отели Совета лишь в конце 1922 — начале 1923 г. К этому времени проживание в индивидуальной квартире становилось признаком принадлежности или к партийно-советской верхушке, или к представителям новой нэпманской буржуазии. Дома-коммуны не превратились в норму повседневной жизни горожан. Идея коллективизации домашнего хозяйства была на время забыта. Она оказалось ненужной номенклатуре, уже вполне справившейся с военно-коммунистическими трудностями быта, и не совсем созвучной НЭПу со свойственными ему плюрализмом и идеей самообеспечения.
Какое-то время пытался внедрять русские фаланстеры в молодежный быт комсомол. В октябре 1920 г. III съезд РКСМ предложил «…в целях рационального улучшения положения подростков-одиночек и вообще рабочей молодежи в жилищном отношении» провести «государственное декретирование домов-коммун рабочей молодежи»[344]. В августе вопрос об организации домов-коммун для рабочей молодежи рассматривался Центральной комиссией по улучшению быта рабочих и был решен положительно. А немного позже, в сентябре 1921 г., IV съезд РКСМ счел необходимым отметить в программе, что дома-коммуны способствуют социалистическому воспитанию рабочей молодежи, так как освобождают ее «…из-под разлагающего влияния улицы, мелкобуржуазных настроений семьи, тяжелых материальных условий… домашнего существования»[345].
Первые молодежные коммуны стали появляться в центральном промышленном районе России. В Москве, например, уже в 1923 г. в них проживало более 40 % молодых рабочих. Но не стоит думать, что для коммунаров строились специальные дома. Они существовали лишь в проектах и мечтах. В реальных же коммунах быт обустраивался весьма аскетичным образом. В большинстве случаев молодые люди организовывали общее жилье в старых фабричных казармах, объединяясь вместе для преодоления материальных трудностей. Именно так поступили в 1923 г. десять девушек текстильщиц из Иваново-Вознесенска. Они образовали в одной из комнат фабричного барака коммуну «Ленинский закал». Посуды у коммунарок практически не было: ели из общей миски. Одежду обобществили — одни туфли носили по очереди. Коммунистическим в этом нищенском существовании был лишь портрет Троцкого — поборника борьбы за новый быт.
В небольшие коммуны по собственной инициативе объединялись студенты и рабфаковцы, вынужденные жить в общежитиях при высших учебных заведениях. Надо сказать, что первые студенческие общежития появились в начале 90-х гг. XIX в. Но это могли позволить себе только престижные вузы типа Политехнического и Путейского институтов. Общежитие последнего размещалось на Забалканском (ныне Московском) проспекте в двухфлигельном здании. В подвале размещалась система парового отопления и водоснабжения, жилища для служащих. В первом этаже вестибюль, общая столовая, комната для гостей. Во втором — квартиры начальства, в третьем — 47 комнат, рассчитанных на 1 чел. Площадь комнаты достигала 3,5 кв. сажени. Меблировку составляли письменный стол, кровать, три стула, шкаф, умывальник, вешалка.
Ничего подобного в общежитиях 20-х гг. XX в. не наблюдалось. Весьма живописно выглядела знаменитая Мытня — в советское время прибежище несколько поколений студентов-гуманитариев Университета. Бывшая рабфаковка А. И. Ростикова, приехавшая в Петроград в 1921 г., вспоминала: «После недолгих хлопот я получила место в Мытнинском общежитии. В «Мытне» меня поместили в просторную комнату на четвертом этаже, где стояли четыре кровати, два стула, две табуретки, а в центре — печурка-времянка кирпичной кладки». Мало чем изменилась обстановка в общежитии и в 1923 г.: «После трудного утомительного дня я, — вспоминала еще одна рабфаковка, — попала в нежилую комнату «Мытни» и в первую свою ночь в этой комнате крепко спала, укрытая с головой одеялом. Проснувшись, я увидела на одеяле несколько здоровенных крыс»[346].
Таким же неблагоустроенным было, судя по воспоминаниям писательницы В. К Кетлинской, и общежитие Внешкольного института. Оно располагалось в 20-х гг. в мансардных помещениях одного из домов на Литейном проспекте. «Наша комната, — писала В. К Кетлинская, — выходила единственным низким окошком на крышу дворового флигеля. Потолок был у нас скошен, в дымоход выведена труба от железной печки буржуйки, которой и отапливалась комната… Раз в неделю устраивали «баню»: нагревали в кухне воду и затем у себя в комнате над тазом мылись с ног до головы…»[347]. Понятно, что оказавшиеся в таких бытовых условиях люди старались совместными усилиями как-то облегчить себе трудности быта.
Но в маленькие стихийные коммуны объединялись иногда и без видимых материальных причин. А. Косарев, будущий генеральный секретарь ВЛКСМ, решительно отказался жить с матерью. Он поселился с тремя товарищами в небольшой комнатушке. В этой коммуне, по выражению тех лет, общими были «жилье, барахло и шамовка». Еще более курьезной выглядела коммуна в Ростове. Ее члены, вспоминала известная писательница В. Ф. Панова, «поселились в ванной комнате какой-то коммунальной квартиры, один спал на подоконнике, двое на полу, лучшим ложем, занимаемым по очереди, была ванна[348].
Объединения такого рода были следствием буквального восприятия идей обобществления быта, которые подбрасывали в массы партийные и комсомольские активисты. Одна из молодежных газет писала в начале 1924 г.: «Молодежь скорее, чем кто-либо, должна и может покончить с традициями отмирающего общества… Пролетарский коллективизм молодежи может привиться только тогда, когда и труд и жизнь молодежи будут коллективными. Лучшим проводником такого коллективизма могут явиться общежития-коммуны рабочей молодежи. Общая коммунальная столовая, общность условий жизни — вот то, что необходимо прежде всего для воспитания нового человека»[349].
Общий быт должен был нанести удар и по патриархальной семье. И таких взглядов нередко придерживались и сами начинающие коммунары. Цель заменить себе и подругам моногамную семью ставили девушки из иваново-вознесенского «Ленинского закала». Еще шире смотрели на вещи комсомольцы московского завода «Серп и молот». Один из них писал в журнал «Смена» в 1926 г.: «Половой вопрос просто разрешить в коммунах молодежи. Мы живем с нашими девушками гораздо лучше, чем идеальные братья и сестры. О женитьбе мы не думаем, потому что слишком заняты и к тому же совместная жизнь с нашими девушками ослабляет наши половые желания. Мы не чувствуем половых различий. В коммуне девушка, вступающая в половую связь, не отвлекается от общественной жизни. Если вы не хотите жить, как ваши отцы, если хотите найти удовлетворительное решение вопроса о взаимоотношении полов, стройте коммуну рабочей молодежи»[350]. Такие же идеи высказывали и партийные деятели. Н. К. Крупская полагала, что коммуны — «это организация на почве обобщения быта новых общественных отношений, новых взаимоотношений между членами коммуны, новых… товарищеских отношений между мужчиной и женщиной»[351].
И все же в годы НЭПа с присущей ему тенденцией возвращения к принципам нормальной жизни коммунарское существование не составляло основную суть государственной жилищной политики. Идея коммун на общегосударственном уровне возродилась в конце 20-х гг. на фоне свертывания НЭПа. В это время развернулась бурная политико-архитектурная дискуссия о типах рабочих жилищ, главным из которых признавался дом-коммуна. Однако первой и главенствующей стала важная мысль о том, что новый быт невозможно строить в условиях старых архитектурных пространств, а проще — в зданиях привычной планировки. Уже в 1926 г. организаторы всесоюзного конкурса архитектурных проектов поставили перед архитекторами задачу; «Проникнуться новыми запросами к жилищу и возможно скорее дать проект такого дома с общественным хозяйством, который превратил бы так называемый жилищный очаг из тесной, скучной, а подчас и тяжелой колеи для женщины, в место приятного отдыха. Новая жизнь требует новых форм»[352]. Особенно ощутимо стало появление новых форм жилья в первой пятилетке.
Программа индустриализации повлекла за собой бурный рост городского населения. Жилья стало катастрофически не хватать даже в таких относительно благополучных городах, как Ленинград В январе 1928 г. в Госплан РСФСР поступило письмо, подписанное начальником ленинградского городского отдела коммунального хозяйства И. Рудаковым. Он констатировал нарастающий жилищный кризис в городе, проиллюстрировав это обстоятельство сокращением жилищной санитарной нормы: в 1923 — 13 кв. м.; в 1926 — 8,7; в 1927 — 8,4 кв. м. В документе справедливо отмечалось, что до 1928 г. «…в строительстве главную роль играло восстановление разрушенных квартир… борьба с жилищным кризисом должна происходить теперь в плоскости нового строительства»[353].
На улицах российских городов, и в том числе в Ленинграде, стали появляться конструктивистские постройки. Некоторые из них были предназначены для жилья и назывались домами-коммунами. Они должны были воплотить в жизнь идею коллективизации жилищного быта. Рьяным пропагандистом ее являлся старый большевик Ю. Ларин. Он делал ставку на 100 % обобществление домашнего хозяйства, исходя из введенной в это время «непрерывной рабочей недели» и проектируемого распада семьи как социального института. Осуществить эту идею легче всего казалось в условиях домов-коммун. Понятие это толковалось по-разному.
Часть архитекторов-конструктивистов понимала под домом-коммуной единый архитектурный объем, в котором были объединены индивидуальные квартиры и коммунальные учреждения. По такому принципу в Ленинграде, в частности, были спроектированы Бабуринекий, Батенский и Кондратьевский жилмассивы. Процесс постройки одного из них описан в романе Ю. Германа «Наши знакомые». В некоторых новых постройках была произведена попытка реализовать иной тип коллективного жилья, существовавший в двух формах. Первая — 2–4-х комнатные семейно-индивидуальные квартиры с умывальником, подобием кухни и персональным ватерклозетом. Магия этого слова на рубеже 20–30-х гг. была для обитателей рабочих казарм почти абсолютной. Но уже ванно-душевой комплекс предполагался один на несколько квартир. Вторая форма жилья включала отдельные жилые комнаты, соединенные с небольшим помещением для разогревания пищи. Остальные удобства были общими и располагались в коридорах. При этом нигде не оговаривалось, на сколько человек должна была приходиться душевая точка, раковина или туалет. Здесь столь почитаемая советской системой санитарная норма переставала действовать. Более того, считалось, что такое жилище, а по сути дела совместное использование этих обязательных гигиенических атрибутов нормальной жизни, позволит быстрее осуществить переход к более развитому коллективному быту!
В 1929–1930-е гг. в Ленинграде на улице Рубинштейна, 7 возвели дом-коммуну гостиничного типа, описанный поэтессой О. Ф. Берггольц: «Его официальное название «Дом-коммуна инженеров и писателей». А потом появилось шуточное, но довольно популярное в Ленинграде прозвище — «Слеза социализма». Нас же, его инициаторов и жильцов, повсеместно величали «слезинцами». Мы, группа молодых (очень молодых!) инженеров и писателей, на паях выстроили его в самом начале 30-х тт. в порядке категорической борьбы со «старым бытом»… Мы вселились в наш дом с энтузиазмом… и даже архинепривлекательный внешний вид «под Корбюзье» с массой высоких крохотных клеток-балкончиков не смущал нас крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой строгостью, соответствующей времени». У «слезы социализма» было множество недостатков, которые вынуждена была признать даже такая убежденная комсомолка 30-х гг., как Берггольц: «Звукопроницаемость же в доме была такой идеальной, что если внизу, на третьем этаже, у писателя Миши Чумандрина играли в блошки или читали стихи, у меня на пятом — уже было все слышно вплоть до плохих рифм. Это слишком тесное вынужденное общение друг с другом в невероятно маленьких комнатках-конурках очень раздражало и утомляло»[354].
Действительно, некоторые конструктивисты, как теоретики, так и практики архитекторы, доводили идеи обобществления быта до абсурда. Читатель, когда-либо обращавшийся к повести «Мы» Е. Замятина, невольно вспомнит, что героям повести предлагалось творить любовь в специально обозначенное время по предъявлению розовых билетиков. Примерно так рассуждал архитектор Н. Кузьмин. Он планировал, например, сделать в доме-коммуне общие спальни на шесть человек. Муж и жена на законном основании могли в соответствии с особым расписанием уединяться в «двуспальню» или «кабину для ночлега»[355]. Проект Кузьмина по настоянию Ларина пытались реализовать на стройке Сталинградского тракторного завода. В Ленинграде до «розовых билетиков» дело не дошло. Более того, дома-коммуны «не состоялись» в своем первоначальном варианте практически нигде. Их практика была осуждена специальным постановлением «О перестройке быта», принятом ЦК ВКП(б) 16 мая 1930 г.
Но бытовые коммуны, или, как их называли в документах, бытовые коллективы, в конце 20-х гг. разрастались теперь уже с государственного благословения. Для их создания не требовалось разворачивать грандиозное строительство. Коллективизация быта вновь стала вестись подсобными средствами. И эта перспектива в первую очередь нависла над молодыми рабочими. Число горожан увеличивалось прежде всего за счет разбухания пролетарской прослойки. В 1910 г. в Петербурге она составляла 27 % населения, а в 1931 г. достигла почти 57 %. Жилищное строительство перестало поспевать за бурным ростом количества рабочих. Кроме того, следует признать, что и знаменитые конструктивистские дома воздвигались в большинстве случаев для средней руки номенклатуры и новой интеллигенции, как, например, толстовский дом в Ленинграде на набережной Карповки, 13., «Слеза социализма» или возведенный уже в 1934 г. Дом политкаторжан. Рабочим же, в особенности приезжим, приходилось довольствоваться либо углами, либо старыми казармами. Чтобы как-то помочь молодым людям справиться с трудностями материального порядка, профсоюзы и комсомол вновь вернулись к идеям коммун.
В 1928 г. комсомольская организация Балтийского завода предложила открыть коммуну, так как на предприятии плохо с жильем и «есть ребята, которые живут в подвалах, на чердаках, ходят по ночлежкам»[356]. Такую же в целом благородную цель преследовал и ЦК ВЛКСМ, принимая в июне 1929 г. постановление «Об использовании фонда улучшения быта рабочих на бытовые нужды рабочей молодежи». В постановлении отмечалось «наличие большого количества рабочей молодежи и в особенности живущих вне семей, находящихся в тяжелых бытовых условиях жизни» и предлагалось создавать коммуны, опираясь на финансовую помощь фонда[357]. Коммуны стали появляться при ленинградских фабриках «Скороход», «Красное знамя», заводах «Красный путиловец», «Большевик», «Красный треугольник». Обычно они создавались, как и в самом начале 20-х гг., в совершенно не приспособленных для общего проживания помещениях: в старых казармах, красных уголках при клубах, нередко даже в комнатах коммунальных квартир.
Во многих случаях коммунарам предлагалось обобществлять сначала 40, затем 60, а впоследствии 100 % заработка. Журнал «Смена» писал о жизни в подобных коммунах: «Всем распоряжается безликий и многоликий товарищ-коллектив. Он выдает деньги на обеды (дома только чай и ужин)… закупает трамвайные билеты, табак, выписывает газеты, отчисляет суммы на баню и кино»[358]. В некоторых бытовых коллективах из общей казны даже оплачивались алименты за состоявших ранее в браке коммунаров. Как и в начале 20-х гг., в большинстве коммун доминировали аскетические принципы быта. Запрещалось, например, по собственному желанию на дополнительно заработанные деньги покупать себе вещи без санкции коллектива.
Деятельность коммун носила политизированный характер. При приеме новых членов спрашивали: «Хочет ли вновь вступающий строить новую жизнь или он просто заинтересован в жилой площади?» Покинуть бытовой коллектив можно было только положив на стол комсомольский билет, что влекло за собой разного рода неприятности. Молодежь завода «Красный путиловец» в 1930 г. на одном из общих собраний и вообще решила создать на Елагином и Каменном островах «остров коммун для воспитания в условиях нового общественного быта настоящих коммунистов»[359]. Однако, кроме наивного желания «перескочить к коммунистическим отношениям», ни у руководящих работников, ни у рядовых коммунаров не было ни материальных условий, хотя бы таких, как в «Слезе социализма», ни элементарных знаний психологии. Не случайно сами коммунары писали: «Позднее, когда мы лучше познакомились друг с другом, пожили буднями, мы увидели, какие мы разные люди и как калечилась инициатива ребят из-за скороспелого желания быть стопроцентными коммунарами»[360].
Официально коммуны существовали до 1934 г., а точнее, до XVII съезда ВКП(б), охарактеризовавшего движение по их созданию как «уравниловско-мальчишеские упражнения «левых головотяпов»»[361]. К этому времени в советском обществе уже сформировались устойчивые элитные слои, которым необходимо было создавать приличные условия жизни. Любопытно отметить, что люди, приближенные к власть имущим, даже после решений XVII съезда партии пытались устроить себе социализм в отдельно взятом доме. В декабре 1934 г. началось строительство известного дома-коммуны Общества политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Предполагалось возвести здание на 200 квартир, помимо которых, как зафиксировано в протоколе заседания комиссии по строительству от 18 декабря 1934 г., «…при доме должны быть столовая, клубный зал, читальня, детсектор, амбулатория, стационар, аптека, кооператив, гараж и т. д». Это мало чем напоминало жалкие условия «Слезы социализма». Особенно вызывающим выглядело заявление о размерах квартир в проектируемом доме: «Емкость каждой квартиры устанавливается по тому же принципу заселения, что и ныне существующие дома, то есть из расчета 1 чел. на комнату»[362]. Но по такой «санитарной норме» жилую площадь получали только сливки советского общества. Остальным приходилось довольствоваться коммуналками или коммунами, превратившимися в обыкновенные общежития.
Общага — слово, появившееся в 30-е гг., — вошло в лексикон многих поколений советских людей и стало выражением нормы повседневной жизни большинства новых ленинградцев. Через общежития прошли представители различных слоев населения. В первую очередь это были молодые люди. Студенты Педагогического института, судя по воспоминаниям Н. Ивановой-Романовой, в начале 30-х гг. жили в весьма неблагоприятных условиях: «Многолюдье общежития: комната на 30 чел., бывший класс, — я засыпаю последняя, когда кончится шепоток соседок по комнатам, пришедших домой последними, скученность, неустроенность… Почти нет возможности подумать, сосредоточиться, писать и читать. И надвигаются медленно разные разочарования»[363]. За эти «условия» приходилось платить 5 р. из 60-ти рублевой стипендии. Конечно, в 30-е гг. в Ленинграде строились и новые общежития: при Политехническом, Электротехническом и Институте железнодорожного транспорта, но они не могли решить проблемы жилья студентов.
Но в наиболее сложном положении находились молодые рабочие. С начала 30-х гг. приток молодежи в города стал постоянным, 30 июня 1931 г. ЦИК и СНК РСФСР приняли постановление «Об отходничестве», ознаменовавшее введение организованного набора рабочей силы на фабрики, заводы и стройки. В сельскую местность выехали сотни представителей ленинградского областного отдела труда. Они должны были вербовать кадры для нужд ленинградской промышленности. Считалось, что ввоз дополнительной рабочей силы может осуществляться только при условии обеспечения приезжих жильем. Это было зафиксировано в специальном приказе ленинградского совета народного хозяйства от 6 августа 1931 г. Вербовщики, заинтересованные в выполнении и перевыполнении планов по рабсиле, прельщали деревенских жителей перспективой жизни в каменных благоустроенных домах.
На самом же деле большинству приезжих приходилось жить в лучшем случае в бараках при заводах и фабриках. Здесь чаще всего, кроме двухъярусных нар, не было никакой мебели, отсутствовали столовые и прачечные, нередко на 50 чел. имелся всего один водопроводный кран. В Ленинграде обследование общежитий Ленжиястройтреста, Водоканализации и Жилстроя выявило безобразное состояние этих видоизмененных коммун. «Красная газета» 5 марта 1932 г. писала: «Из-за отсутствия топчанов и матрасов в общежитиях спят по двое на одной постели. Имеется много случаев, когда спят прямо на полу. Семейные и одиночки помещаются в общей комнате… на 35 200 проживающих в общежитиях 212 строительных организаций имеется всего лишь 2600 одеял»[364]. Такие условия жизни в большинстве бараков повергли в ужас даже ЦК ВЛКСМ. В срочном порядке было решено во всех крупных промышленных городах, и в том числе в Ленинграде, провести конкурсы на лучшее содержание рабочих общежитий. VII Всесоюзная комсомольская конференция в июле 1932 г. постановила «систематически бороться за создание уютного рабочего жилища, за чистоту в бараках и общежитиях»[365]. Как любая кампания, на время и «борьба за порядок в бараках» возымела некоторый эффект. Где-то появилась мебель, общие прачечные, столовые.
Однако повседневным заботам мгновенно постарались придать политический оттенок. Секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев, призывая всего лишь навсего организовать нормальные условия жизни рабочих в фабрично-заводских общежитиях, писал: «Борьба за теплый барак — это борьба с классовым врагом и его агентурой, использующим наши слабые места во вред социалистическому строительству»[366]. Не удивительно, что малейшие успехи на «жилищном фронте» при любой возможности рекламировались и демонстрировались иностранцам. Так, группе французских журналистов, посетивших Ленинград в 1934 г., в первую очередь было показано новое общежитие Кировского завода. Один из корреспондентов писал впоследствии: «По стенам стояло шесть кроватей, около каждой кровати была тумбочка, на ней — неизбежная пудреница, мыло, кое-где ручное зеркальце, обернутое в бумагу, сумочка. Одна из девушек лежала под простыней, выставив из-под нее голые руки, на голове у нее был красный платочек»[367]. Даже в данном случае бытовые условия были весьма далеки от нормы: при комнате не было санузла, отсутствовали шкафы, на всех был один общий стол, за которым и ели и занимались. Судя по некоторым деталям, обстановка в общежитии была явно инсценирована для посетителей. В середине 1936 г. благоустройством барако-общежитий попытались, по предложению Орджоникидзе, заняться жены крупных хозяйственников и руководящего инженерно-технического состава. Парадный, печатавшийся на шикарной глянцевой бумаге журнал «Общественница» публиковал статьи о том, как окультурить быт жителей бараков. Прежде всего считалось необходимым разделить огромные и грязные помещения на отдельные комнаты. Некоторые западные и российские исследователи воспринимают эти публикации как проявление интереса властных структур к усилению приватности жизни советских людей. Действительно, жены-общественницы пытались пропагандировать новые нормы общежития: «Одна кровать с другой не должны соприкасаться даже изголовьями, совершенно недопустимы общие нары. Сидеть на кроватях или хранить на них какие-либо вещи следует строго воспретить. К… каждой кровати нужно оставить свободный проход шириной не менее 0,35 метра; кроме того вдоль кроватей должен быть общий проход шириной не менее 1,5 метра»[368]. В Магнитогорске удалось внедрить этот проект в жизнь. Ленинградским рабочим повезло значительно меньше.
В феврале 1937 г. комиссия представителей областного совета профсоюзов и обкома комсомола провела обследование 1700 рабочих общежитий, итоги которого были изложены в докладной записке на имя руководителей партийной организации города А. А. Жданова, А. Я. Щербакова, А. И. Угарова. На первой же странице документа участники обследования отметили: «Общежития не оборудованы в соответствии с минимальными требованиями, содержатся в антисанитарных условиях»[369]. На деле это означало следующее. Общежитие фабрики «Рабочий» было расположено в зданиях бывшей Александро-Невской лавры. Этот архитектурный ансамбль еще в 20-е гг. был превращен в огромный жилой массив, и уже тогда люди, оказавшиеся в нем, обращались с жалобами в Жилищный подотдел Ленинградского губернского отдела коммунального хозяйства. Общее собрание жильцов Невской лавры в октябре 1924 г. констатировало: «Лавра уже есть окраина города, к семейному жилью как строящаяся для монахов не приспособлена и возможные даже приспособления, как-то кухонные плиты, рабочие делали за свой счет. Печи старинной работы, несовременные, требующие внутреннего ремонта В большинстве квартир:
1) вышина потолков 8–9 аршин погонных, холод, неуютность, 2) водопровода нет, 3) Уборные общие и тоже не в порядке. Прачешной нет, помойных ям нет, рядом кладбище»[370]. Тогда, в середине 20-х, власти решили прекратить поселение в зданиях Лавры, но к середине 30-х гг. вновь использовали их, на этот раз для рабочего общежития. Обследование 1937 г. выявило, что люди живут по 80 чел. в одном помещении, которое не проветривается. Никакой мебели, кроме кроватей, нет, не осуществляется стирка белья, хотя «постановление Ленсовета обязывает хозяйственные органы стирать белье 1 раз в декаду за счет проживающих»[371].
Не лучше была обстановка и в общежитии Мясокомбината. Там на 46 чел. имелось всего 33 койки, отсутствовало кухонное помещение, на всех был лишь один водопроводный кран. Общежития фабрики «Возрождение», по свидетельству членов комиссии, «уплотнены сверх всякой нормы: норма, установленная Ленсоветом на одного человека 4,25 кв. м, а в комнате 30 метров поселены 20 чел. Им даны лишь 14 коек. В общежитии нет уборных, нет умывальников»[372]. По сути дела это были настоящие рабочие казармы, но советского образца. Здесь отсутствовала имевшаяся в бытовых коммунах, пусть насильственная, но в большинстве случаев искренняя забота коллектива о своих членах, однако оставалась унижающая человека публичность быта и зачастую его полная неустроенность.
Условия повседневной жизни в советских рабочих казармах формировали и соответствующие нравы их обитателей. Члены комиссии отмечали, что в общежитиях «имеет место пьянство, хулиганство, драки, прививается нечистоплотность и некультурность… нет никаких развлечений, целый день играют лишь в карты и пьют водку, процветает воровство». Люди, чуть более требовательные к условиям жизни, чем основная масса, часто впадали в глубокую депрессию. Одна из проживавших в общежитии фабрики «Рабочий» девушек заявила: «Вечный шум, гам, ругань, пропажи и упреки. За все три года, что я прожила в этом общежитии, не было ни одной интересной лекции, ни одного мероприятия, что помогло бы рассеяться и задуматься над жизнью с общественной точки зрения. Ввиду всех этих условий я бросила учиться в школе среднего образования. Огромное желание сделать много, но попадешь «домой», и приходят все, появляется озлобленность, обида за невнимание и все время хочется плакать»[373].
Депрессия была еще не самым худшим последствием жизни в советских коллективных трущобах. Писательница Кетлинская, которую трудно обвинить в нелюбви к социализму в его бытовых проявлениях, тем не менее вынуждена была заметить, что «нет местожительства более затягивающего, чем общежитие», «тут создается обособленный круг интересов и отношений, со своим кодексом чести, со своими бытовыми устоями и требованиями»[374]. В общежитиях, а не в коммунах пришлось остаться нескольким поколениям ленинградцев. В крупнейшем культурным центре страны, каким был Ленинград, ширилась социальная база для развития так называемой «барачной субкультуры». Ее элементы постепенно проникали через язык, стиль одежды, формы проведения досуга, бытовые привычки в жизнь устойчивых слоев населения Ленинграда.
Идея коммун не родилась впервые в России и не умерла вместе с СССР. Человечество и сегодня не может решить, что является нормой, а что аномалией — индивидуализм, который чреват общественной анархией и социальным распадом, или коллективизм со свойственным ему подавлением личности и пренебрежением к ее правам. На Западе ныне весьма популярны идеи «коммунитаризма», который должен уравновесить эгоцентрический индивидуализм и нивелирующий коллективизм, индивидуальные права и социальную ответственность[375]. В действительности же социалистического города, каким стал Петербург — Ленинград к концу 30-х гг., коллективное жилище превратилось в норму, которая порождала социальные патологии. Попытки насильственной инверсии здесь потерпели явный крах.