XIII Охота в Шенхофе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XIII

Охота в Шенхофе

26 октября 1941 года

Вчера вечером мы прибыли в Шенхоф, в охотничий дом министра иностранных дел фон Риббентропа. Весь сегодняшний день был посвящен охоте на фазанов. Трофеи составили 2400 фазанов, 260 зайцев, 20 ворон и одну косулю. Один лишь граф Чиано застрелил 620 фазанов и стал чемпионом. Риббентроп подстрелил 410 фазанов, Гиммлер – только 95, а Карл Вольф (обергруппенфюрер ваффен-СС) – 16. Остальные трофеи пришлись на прочих охотников, в числе которых был министр финансов рейха граф Шверин-Крозиг. Всего было восемь заходов; каждый охотник пользовался тремя ружьями. Риббентроп спросил меня, буду ли я участвовать в охоте. Я отказался, но пошел с ними. Загонщиками служили 300 горных стрелков из Вены. Солдаты с удовольствием этим занимаются, потому что получают двухдневный отпуск и хороший уход. Они выглядели веселыми и здоровыми.

Я находился на разных позициях по очереди, в основном с Чиано или Риббентропом. Графу Чиано фантастически везло, фазаны падали на него как манна небесная. Он сиял и был в превосходном настроении. Когда я на мгновение оказался за спиной Гиммлера, он издал рычание и сказал мне: «Смотрите, как везет Чиано! Хотелось бы мне, чтобы итальянцы в Африке были такими же хорошими стрелками! В Албании они разбегались, как овцы от волка.

Но здесь Чиано великолепен! Итальянцы всегда герои там, где нет опасности».

Я ответил со смехом:

– Вы слишком строги к нему. Не завидуйте его удаче.

– А я вовсе и не завидую его удаче, – сказал Гиммлер. – Он может стрелять фазанов, сколько ему угодно. Лично я не нахожу удовольствия в уничтожении этих несчастных тварей. Беззащитные птицы! Я никогда бы не поехал на эту охоту, если бы не решительное пожелание фюрера.

Неожиданно на нас пошла новая волна фазанов – в большинстве они летели над позицией Чиано. Над Гиммлером пролетели только две птицы. Он выстрелил, но не попал. Забыв, что ему не нравится стрелять по фазанам, рейхсфюрер злобно сказал:

– Их как будто заколдовали! Они все летят к Чиано!

Я не мог не усмехнуться про себя.

В следующий заход я был с Риббентропом. Он был очень доволен и сказал:

– Ну, разве эта охота не символична! Как мы объединились, чтобы стрелять фазанов, так же мы объединимся для победы над врагами Германии! Как хозяин я рад, что Чиано так везет. Ему нужна регулярная охотничья практика. Возможно, она еще понадобится ему в Италии.

Я спросил:

– Вы имеете в виду – в политическом смысле?

– Да, конечно, – ответил Риббентроп. – Я всегда думаю о политике – даже здесь, на охоте. – Пока мы несколько минут ждали загонщиков, Риббентроп добавил: – Итальянская королевская семья готова ударить в спину Муссолини и нам. Там мы тоже должны устроить охоту и уничтожить их всех. Тогда мы окажемся гораздо ближе к победе. Чем скорее в Италии исчезнет монархия, тем лучше для держав оси.

В этот момент мы услышали загонщиков, и пришлось замолчать. Риббентроп подстрелил двух фазанов, потом сказал мне:

– Сам я тоже неплохой охотник. Но что творится с Гиммлером? Он постоянно промахивается. Ему следует показать, на что он способен. Вероятно, ему мешают соображения гуманности.

Затем я стоял позади Чиано. Он сиял.

– Чудесная охота. Давно я не участвовал в такой хорошей охоте. Фантастические загонщики. Масса фазанов. Почему не стреляете, господин Керстен? Все отлично организовано. Но женщины в Германии некрасивые. Смешные курицы, а не золотые фазаны. Никакого изящества.

Я сказал, что скоро он вернется в Рим к своим итальянским золотым фазанам.

Чиано улыбнулся:

– Чудесно. – Но затем нахмурился. – Но эти Tedeschi[21] всегда выглядят такими злыми. Почему бы не улыбнуться? Даже здесь, на охоте. Все остальное отлично. Но невесело.

Чиано считал, что немцы, занимающие важные посты, выглядят злобными, а на незначительных должностях их лица нахмурены и бесстрастны.

– Странный народ!

В три часа пополудни охота закончилась. Продолжение ожидалось завтра. В пять был большой обед. После него мы уселись вокруг камина в гостиной. Как ни странно, разговор не касался политики. Вероятно, Риббентроп думал о политике во время охоты, а об охоте – занимаясь политикой. Он рассказывал о скачках в Англии, а Чиано – о боях быков в Мексике. Риббентроп сказал, что после войны позаботится, чтобы Германия стала мировым лидером по скачкам. Полагаю, в Германии будут разводить скаковых лошадей коричневой партийной и черной эсэсовской мастей. Гиммлер почти не участвовал в разговоре. В одиннадцать он ушел в свою комнату, сославшись на необходимость просмотреть кое-какие бумаги. Он попросил меня пойти с ним и провести еще один сеанс лечения. У себя в комнате он сказал, что не мог больше слушать глупую болтовню этих дураков и предпочел лечь спать.

Когда я вернулся в гостиную, Риббентроп сказал, что у него болит голова, и попросил, чтобы я его вылечил. Он попрощался с гостями и пошел к себе в спальню. По его словам, день выдался великолепный. Он доказал Чиано, что в Германии можно организовать отличную охоту даже в военное время.

– Вы заметили, какое впечатление это произвело на Чиано? Думаю, в Англии сейчас невозможно устроить ничего подобного.

После моего лечения Риббентроп почувствовал себя лучше. Я снова вернулся в гостиную. Чиано встретил меня с сияющим лицом и сказал:

– Что, все пациенты заболели от стрельбы?

Я ответил, что господа просто немного устали, на что Чиано заявил:

– А я – нет!

Подняв бокал, он выпил за мое здоровье. Остальные занялись холодными закусками, и я остался наедине с Чиано. Неожиданно он сказал мне вполголоса:

– Война еще долго продлится.

Я согласился, и Чиано заметил, что только мы придерживаемся этого мнения. Здесь, в Шенхофе, все говорят, что война скоро кончится.

Затем он попросил меня рассказать ему о Финляндии; он был горячим поклонником финнов и любил эту энергичную нацию. Они – героический народ, который можно сравнить только с римлянами; а итальянцы – это те же римляне. Я рассказал ему о Финляндии и о больших трудностях, которые ей несет союз с национал-социалистической Германией. Чиано сказал, что понимает меня, национал-социалисты суют свой нос повсюду.

– Они – те же варвары, какими были две тысячи лет назад.

В час ночи все пошли спать. Риббентроп велел поставить у меня в комнате корзину отборных яблок и бутылку яблочного сока. Я нашел это очень многозначительным, поскольку мне пришло в голову, что и яблоки, и сок – плоды знаменитого древа познания.

27 октября 1941 года

Сегодня утром в десять охота возобновилась. На этот раз было только три захода. Чиано опять очень везло. В три часа подали охотничью закуску. После еды господа пошли отдыхать. Я лечил Гиммлера, Риббентропа и Чиано. Вечером Чиано говорил обо мне с Гиммлером. Он попросил его позволить мне регулярно ездить в Рим, потому что мое лечение идет ему на пользу. Гиммлер сказал очень дружелюбно:

– Конечно, в любое время.

Если я понадоблюсь Чиано, он должен обращаться лично к Гиммлеру, который сразу же отпустит меня в Рим. Но не следует обращаться с этой просьбой к Риббентропу: от этого одни задержки. Чиано поблагодарил его и был очень доволен.

В полвосьмого подали превосходный обед. В конце обеда нас ждала колоссальная пирамида мороженого. Тогда Риббентроп произнес речь. Во-первых, он поблагодарил всех гостей за приезд, затем всех, кто организовал великолепную охоту, потом обратился к Чиано:

– Мой дорогой друг Чиано, я счастлив, что вы разделили с нами удовольствие. Недалеко то время, когда два наши народа будут жить в мире и гармонии, как мы жили эти дни в Шенхофе. На следующий год охота будет еще лучше, поскольку я отдал приказ развести в два раза больше фазанов. В следующем году и Англия убедится, что она не в силах покорить Великий Германский рейх. Тогда мы достигнем своей цели. Я обещаю вам, что в 1943 году в Шенхофе состоится первая послевоенная охота. Германский рейх к тому моменту станет могущественным, как никогда!

Потом Риббентроп пригласил всех гостей выйти с ним на крыльцо замка и осмотреть трофеи. Двор был ярко освещен факелами; перед нами выложили всю добычу. Восемь егерей в форме протрубили отбой, торжественно и трогательно.

Рано утром мы вернулись в Зальцбург, а Чиано – в Рим. Охота закончилась.

Зальцбург

28—29 октября 1941 года

Под конец пребывания в Шенхофе я беседовал с Гиммлером во время лечебного сеанса, и разговор зашел об охоте. Я сказал, что мне она очень понравилась и что я никогда так хорошо себя не чувствовал, как во время охоты на оленей. Я становлюсь совсем другим человеком, проводя в погоне за оленем долгие часы на свежем воздухе, и продолжаю пожинать плоды этих дней охоты еще долгое время спустя.

Гиммлер согласился, что это действительно лучшая часть охоты, но истинная цель погони за оленем – застрелить несчастное животное – всегда вызывала у него протест.

– Можете ли вы получить удовольствие, господин Керстен, от стрельбы из укрытия по бедным существам, пасущимся на лесных опушках, – невинным, беззащитным и ничего не подозревающим? По сути своей это чистое убийство. Я нередко убивал оленей, но должен вам сказать, что у меня становилось тяжело на душе всякий раз, как я глядел в их мертвые глаза.

Гиммлер и раньше откровенничал со мной в таком духе. Те, кто знал его и с кем я говорил об этом, рассказывали, что раньше он был страстным спортсменом, но после долгих размышлений и под влиянием Гитлера изменил свою точку зрения. Сегодня в этих вопросах он очень мягкосердечен. Всякий раз, как его приглашали за город на охоту, он вскоре покидал компанию, а когда через несколько часов его встречали снова, он не делал ни одного выстрела. Он проводил время в созерцании деревьев или погружался в интеллектуальные беседы с егерями о природе и немецкой мифологии. Совсем недавно он снова отказался стрелять, назвав в качестве причины нежелание нарушать красоту природы и покой леса. Он предпочитал охотиться с фотоаппаратом.

Я вспомнил об этом и продолжил разговор, сказав:

– Люди охотились во все эпохи, господин Гиммлер. Что произойдет с дикими зверями, если не регулировать их численность? Кроме того, охота – истинно германское занятие; можно сказать, она у нас в крови.

– Вы не проймете меня такими аргументами, господин Керстен, – парировал Гиммлер. – Если наши прародители охотились, то потому, что дичь была им крайне необходима для питания. Я одобряю такую охоту, и сам принял бы в ней участие. Кроме того, она была по-настоящему опасна, и они не стреляли из многозарядных винтовок с оптическими прицелами, прячась в укрытии. Это было истинно мужское занятие. А что происходит сегодня? Толстяки выряжаются в театральные охотничьи костюмы, вооружаются самыми современными ружьями и едут на своих больших автомобилях в охотничьи дома. Здесь их встречают егеря и ведут по подготовленным тропинкам, с которых тщательно удалены все веточки, а цель всего этого – застрелить какую-нибудь бедную косулю или оленя, которых егеря выбрали и пометили за несколько недель до того. Это имеет такое же ничтожное отношение к германским охотничьим инстинктам, как последующий банкет с обилием вина и шнапса к возлияниям германцев после охоты.

Я часто спрашиваю себя, что все это в реальности означает? Зачем деловой человек, обычно экономящий свое время, тратит три часа, чтобы добраться со скоростью шестьдесят миль в час до этого загородного места, устраивает стрельбу, сытно обедает и мчится обратно домой? Он с куда большей пользой мог бы потратить это время для бизнеса. Это просто мода, попытка изобразить себя совершенно другим человеком, одевшись в спортивный костюм или просто выйдя на воздух с ружьем в руке, чтобы подавить в себе комплекс неполноценности. А страдает в итоге олень, беспощадно изрешеченный пулями.

– Но как вы можете делать такие обобщения, господин Гиммлер? – возразил я. – Например, Геринг кажется мне закоренелым спортсменом.

– И разумеется, он сам так о себе думает, – продолжил дискуссию Гиммлер, – потому что стреляет во все, что оказывается у него в прицеле, и может выйти из себя, если ему не везет. В результате подчиненные регулярно обманывают его. Он думает, что охотится в полном соответствии с правилами и сам выбирает добычу. Но на самом деле оленя помечают десяток раз, после чего подводят к нему Геринга. Еще он думает, что у него особый талант к охоте на кабана, но кабанов выпускают у него перед носом из загона, где их стерегут в течение нескольких дней. Вам следует знать о таких фокусах.

Нет, господин Керстен, не говорите мне о такой охоте. Этот жестокий спорт меня просто не интересует. Природа так великолепна и прекрасна, и каждый зверь тоже имеет право на жизнь. Именно такое представление столь восхищает меня в наших предках. Например, они формально объявляли войну крысам и мышам, от которых требовали прекратить грабежи и покинуть конкретный район в определенный срок, после истечения которого с ними начиналась война на уничтожение. Вы найдете такое уважение к животным у всех индогерманских народов. Я с крайним интересом услышал недавно, что даже буддийские монахи, вечером проходя через лес, несут с собой колокольчик, чтобы все лесные звери, с которыми они могут встретиться, держались подальше, благодаря чему им не может быть причинено никакого вреда.

А мы вытаптываем всех слизней, уничтожаем любого червяка; у нас даже есть награды за убийство воробьев, а детей поощряют охотиться на безвредных животных. Естественно, сейчас, во время войны, я не в состоянии ничего изменить. Меня могут неправильно понять. Но после войны я издам самые жесткие постановления по охране животных. Детей в школах будут методически приучать любить животных, а я наделю общины особыми полицейскими полномочиями по защите живой природы.

– Уже предвижу тот день, – ответил я, – когда и охота будет запрещена. Постараюсь получше воспользоваться оставшимся временем. Но я должен серьезно подумать, увидите ли вы меня здесь, господин Гиммлер, когда запретите охоту и стрельбу – что, разумеется, будет для вас нетрудно, раз фюрер тоже настроен против.

– Несомненно, вам это не угрожает, господин Керстен, – сказал Гиммлер. – Вы иностранец, а иностранцам будет по-прежнему позволено охотиться и стрелять. Можете себе спокойно охотиться. Я не стану вас останавливать, если это вам нравится. Главное, чтобы вы сохраняли форму. Но вы понимаете мою точку зрения.

– Не вполне, господин Гиммлер, – возразил я. – Вы отнюдь не так мягки, когда речь заходит о людях. Тысячи людей ежедневно гибнут на войне, но вы об этом почти не задумываетесь. Вы считаете эту резню необходимой для выживания нации. А не происходит ли каждый день массовое убийство животных на бойнях по всей земле? Вы сразу станете вегетарианцем, господин Гиммлер, и не позволите себе прикоснуться к куску мяса, едва начнете думать о подобном организованном уничтожении. Если бы у меня был выбор, я бы предпочел, чтобы меня мгновенно убили, пока я пасусь на опушке леса, вместо того чтобы много дней ехать в грузовике, а потом ждать на бойне, дыша ее вонью, пока меня не забьют. Вы родились крестьянином, господин Гиммлер, и значит, у вас уже есть опыт в этой области.

– Перестаньте, я не могу об этом думать! – воскликнул Гиммлер. – Вы дождетесь, что у меня обед пойдет назад из горла. Я признаю, что в этой области вы побьете меня логическими аргументами, но, несмотря на это, вы не склоните меня к убийству диких зверей. Более того, я в любой момент готов стать вегетарианцем, – хотя, в отличие от фюрера, сейчас я не вегетарианец, – если это как-то помешает убийству животных. Даже индийское учение разрешает есть плоть тех животных, в чьей гибели вы невиновны.

– Коварный ход, господин Гиммлер, – ответил я со смехом. – С этой точки зрения вы действительно можете есть котлету с чистой совестью.

Непостижимо, но тот же самый человек, который сожалеет об участи диких животных, столь равнодушен к судьбе людей!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.