ЧАСТЬ 6. Перекресток четырех Династий (1584–1689)

ЧАСТЬ 6. Перекресток четырех Династий (1584–1689)

Царь Федор Иоаннович

По смерти Ивана Грозного династия Рюрика оказалась у разбитого корыта. Вдруг обнаружилось, что массовые казни поглотили все прямое и боковое потомство Василия Темного. Убив сына и неродившегося внука, Грозный оказался связанным с будущим только двумя тоненькими ниточками. Едва теплившейся жизнью новорожденного эпилептика Дмитрия и безнадежным, «пребывающим в постоянном младенчестве» бездетным олигофреном Федором.

Конечно, Рюриковичей на Руси было еще полно. Можно было найти скромных потомков Святослава Черниговского и отпрысков Всеволода Суздальского, но Грозный так ограбил, унизил и запугал их, что сидели теперь эти князья и не высовывались. Да к тому же поналезло на Русь множество всяких других князей из Литвы и с кавказских предгорий, из Сибирских руд и европейских пчелиных сот. Они звонко трясли кошельками, где уж тут было старым Рюриковичам выступать с претензиями. Окончательный расклад в стае, обсевшей нового дебильного царя, выглядел так.

Справа скалились Шуйские. Они успели верой и правдой отслужить у Грозного былую ненависть, укрепились и умножились на государевой службе. Их заслуги были очевидны: только Шуйский сумел остановить Батория у стен Пскова.

По центру возвышался и нетерпеливо перебирал лапами матерый волк Борис Годунов, пробравшийся в наш хлев откуда-то с Востока. Сначала он заманил в свое логово дочь всесильного Малюты Скуратова, потом подложил свою сестру Ирину под венценосного простака Федора Иоанновича.

Левый фланг алчного воинства уверенно занимали Романовы-Захарьины-Кошкины. И по праву: Анастасия Романовна уже побывала царицей. Сын ее, Федор, — вот он — как раз пускает царственные слюни на голландского посла.

Так что престол был в безопасности: не подходи, порвут!

С Федором был верняк. Лейб-медицина точно отмеряла ему мало лет до могилы, если не сильно подталкивать. Поэтому спешить было некуда и следовало заняться Нагими. Младенца пока не трогали: он и так мог помереть в любую минуту. Стали травить его родню. Нагих перехватали еще в ночь последнего шахматного поражения Грозного. После грабежа их ближних владений и имений царевича с матерью и дедом сплавили в наследственный удел — Углич.

От неожиданности свалившейся с небес свободы, от предчувствия новой крови стая некоторое время была не в себе. Бояре даже перекусали друг друга, но потом помирились. Короткая свара обошлась полсороком убитых и сотней раненых дворняг.

Передышку использовали для закрепления неустойчивого равновесия. 4 мая 1584 года состоялся собор, на котором Федора Иоанновича всенародно уговаривали венчаться на царство. Мохнатая, ласковая шапка Мономаха с золотыми и стеклянными игрушками с детства нравилась Феде, так он и согласился. 31 мая его венчали. Митрополит Дионисий пространно взывал к новому царю и к небу, уговаривал их быть взаимно вежливыми, беречь князей и княжат, слушать его — митрополита, жаловать бояр и вельмож. Но не было в соборе гулкого эха, никто не отвечал с высоты на корыстные просьбы Дионисия. А царь и не просил ничего — он выдувал радужные бульбы с красивым искрящимся отражением в тысячу свечей.

Теперь грызня начиналась по-серьезному. Стая разделилась на две команды. Первая была командой одного Годунова. Вокруг него собрались мелкие князьки, родственники, домочадцы. Вторая команда была сборной, и в ней оказалось слишком много звезд: Мстиславские, Шуйские, Воротынские, Головины, Колычевы, служилые люди и даже чернь московская. Но Борис перекусал их по одному, рассадил по монастырям и дальним городам, выгнал в Литву. Уцелели только Шуйские. Они держали под собою все московское городское хозяйство, а что у нас есть Москва? — это вся Россия; а остальное что? — а ничто. Вот и помирили попы Шуйских с Годуновым. До поры.

Три года прошли в подозрениях. В 1587 году Годунов, не дождавшись явного повода для драки, организовал донос на Шуйских с обвинениями в обширном заговоре. Шуйских с друзьями переловили, пытали, судили, разослали по монастырям и по прибытии на место передушили. Семерых второстепенных заговорщиков обезглавили принародно, безобидную мелочь разослали по городам и целинным землям. Дионисий пытался заступаться за осужденных перед царем. Федя внимательно слушал ученые речи. Пришел Годунов, шикнул на попа, наплел Феде страшных басен и заставил расписаться в какой-то бумажке. Не успели при дворе и глазом моргнуть, как на митрополии оказался Иов — свой в доску попик. А Дионисий с замом обнаружились в новгородском монастыре.

Годунов начал править. А Федя? И Федя при нем. Вот он сидит в задней горнице; его перед послами сажать нельзя — нечаянно лезет Ирке под сарафан при иностранцах. Так почему ж у нас глава называется «Царь Федор Иоаннович»? Какой же он царь? А в том-то и штука, что за титул царский многим поколениям его предков, ох, как поработать пришлось! А уж получил должность — вот тебе и честь, будь ты хоть каков, сиди на троне до смерти! Вот Федя и сидел. Вот Годунов и работал.

Работать было тяжко. Москва наполнилась ворьем. Каждый день где-нибудь вспыхивал пожар, лихие люди первыми кидались «тушить», выносить гибнущее добро. Куда потом эти вещи девались, установить было невозможно. Целые станицы донских и волжских казаков завелись на Москве. У Годунова голова шла кругом. Как искоренить в стране бандитизм и взятки, боярские интриги и геральдическую неразбериху? Не знал «большой боярин».

Это нам теперь понятно, как надо было действовать, чтобы удержать Империю от падения в темные смутные воды. Мы бы с вами сразу создали новую Партию. Мы бы раздали остатки волостей и бюджета новым опричникам. Мы бы запугали Шуйских и Мстиславских. Непуганных вырезали бы тайной ночью под самый корешок. Мы бы их всенародно оплакали и похоронили с почестями в Кремлевской стене. Мы бы ласкали чернь московскую, раздавали бы ей пироги и водку, дарили сибирские земли и прибалтийские янтарные прииски. Мы бы отправили доверчивых казачков ловить в Сибири птицу Сирин. Мы бы заботливо охраняли царя Федю и лечили царевича Диму. Мы бы устроили ему такие душераздирающие похороны и такие бы пролили слезы, что народ бы нас возлюбил навек. Потом мы бы нашли врагов народа, околдовавших Федю и отравивших Диму, и сожгли бы их по просьбе трудящихся. И кого бы народ пригласил в цари, когда Федя, не дай Бог, бы помер? Когда вокруг одни враги? Когда Рюриковичей никого нету? Конечно, нас!

А Борис начал бороться с воровством и казачеством, взяточничеством и расхитительством. Вы зря смеетесь. Хотя это, конечно, смешно — на Руси не воровать. Но это и страшно! Вон даже Федя перестал смеяться и прогнал любимых карликов, не дал им кончить эротическую пирамиду.

20 декабря 1586 года умер великий Стефан Баторий, и Россия снова опозорилась на весь свет. Стали наши вторично предлагать в польские короли нашего Федю. Но уже при всех дворах о нем ходили анекдоты, уже послы в лицах представляли, как Федя посреди приема вдруг начинает быстро-быстро водить горбатым носом от скипетра к державе и обратно, как все сильнее дрожат в его руках эти царские игрушки, как заливается он идиотским смехом во время чтения собственного царского титула. Идиот и дурак всея Руси… Так что иностранные сеймы, парламенты, думы и рады подумали и порадовались: царская болезнь оказалась заразной, и вот уже вся Русь ошизела, раз такое предлагает.

В общем, Годунов не сумел подхватить Империю и быстро объявить свои условия игры. Теперь ему приходилось играть по чужим, бумажным правилам. Вот и потянулись годы прозябания в больших боярах. И вот ты уже оказываешься в седле на шведском фронте, куда Федя сам поперся и тебя потащил посмотреть на бой солдатиков. А вот уже главнокомандующими назначены Мстиславский и Хворостинин. А вы с Романовым — в «дворовых ближних» боярах. И вот Мстиславский с Хворостининым бьют шведов и выслушивают аплодисменты, а ты должен им хлопать. И уже на дворе 1590 год.

Опричнины не было, и буйным цветом расцвело местничество. Штука эта страшная. Писец, помимо летописей и хронографов, вынужден был вести еще и «разрядные» да «степенные» книги. В течение нескольких веков в них заносилось, какой боярин в войске был старшим, на какой службе и кто у него был подручным. Бояре — люди гордые — из поколения в поколение следили, как бы нечаянно не оказаться в подчинении потомку более мелкого рода. Это был позор. Об этом сразу делалась разрядная запись, и твои внуки уже не очень-то могли командовать тем, кем ты еще командовал. То и дело бояре сказывались больными, чтобы не служить «невместно». При Федоре Иоанновиче они и вовсе развинтились. Стали прямо отказываться от неподходящих по разряду должностей: «Меньше мне князя Буйносова быть невместно». Возникали проволочки. Пока шли суды да ряды, войска и экспедиции никак не могли тронуться в путь.

Разобраться с боярским снобизмом Феде и Годунову было не по силам, зато они исхитрились-таки внести свою лепту в имперское устройство. В 1597 году последовал указ, чтобы крестьяне больше не бегали от помещика к помещику, а знали свое место. На триста лет без малого народ оказался прикреплен к сохе. Это было очень полезно для учета и контроля. Был придуман и новый подвох. Крепостное право вводилось задним числом — с 1 июня 1586 года. Это было круто, но впоследствии популисты стали вешать всех собак на Годунова и выставлять его главным врагом народа.

Нужно было сделать для населения что-нибудь величественное. И Годунов придумал.

На свете Божьем было четыре патриарха: цареградский, антиохийский, иерусалимский и александрийский. Они сидели под турками и арабами и наведывались в Москву только за «милостыней». В кавычки я беру это слово, чтоб вы не подумали, что патриархи приезжали сидеть Христа ради на паперти Василия Блаженного или канючить в торговых рядах. Бабки им отваливали прямо в Кремле и немалые — по нескольку тысяч рублей золотом из царевой казны и митрополичьих сундуков. Как же было эти деньги не оправдать?

Как раз приехал побираться антиохийский патриарх Иоаким. И таким облезлым он выглядел перед нашим митрополитом, что тут же в Думе прочитали послание царя. Федя будто бы лично писал: «По воле Божией, в наказание наше, восточные патриархи и прочие святители только имя святителей носят, власти же едва ли не всякой лишены; наша же страна, благодатиею Божиею, во многорасширение приходит, и потому я хочу, если Богу угодно и писания божественные не запрещают, устроить в Москве превысочайший престол патриаршеский».

В красноречие Федино никто не поверил, но идея понравилась. Поторговались с четырьмя святителями, отбились от их попытки подсунуть на московскую патриархию кого-нибудь своего (византийский Иеремия даже сам подскочил в Москву и хотел тут остаться). И стали выбирать. Трех кандидатов предложили царю на выбор, и Федя, ободренный Годуновым, в присутствии понятых сразу опознал патриарха в Иове, годуновском дружке. Посвятили его, не мешкая. Случилось это 26 января 1586 года. Так Русь на весь свет воссияла верховным православием. Де-юре.

Нужно было как-то на деле подтверждать благочестие. Подарили на прощанье константинопольскому патриарху рыбьего зуба и мехов, громогласно открестились от обвинений в привораживании Годуновым царя Федора. И стали сами воевать с колдунами.

В Астрахани стая вампиров покусала Крымского царевича Мурат-Гирея, его семью и свиту. Наш человек из Москвы Афанасий Пушкин и местный арап (хм, Пушкин и арап? — Занятно!) расследовали это дело, перехватали вампиров, пытали их, но без толку. Тогда арап подсказал Пушкину, что, подвесивши кровососа на дыбе, надо сечь батогами не его самого, а тень на стене. Вот так просто! Стал Пушкин пороть тени, те и раскололись, что пили кровь пострадавших, но дело исправить можно, если кровь еще не свернулась. Вызвали у вампиров отрыжку. Вампиры уверенно показывали в тазиках, где чья кровь. Кровь царевича и его любимой жены отрыгнулась свернутой, и они вскорости умерли. Остальных помазали каждого своей кровью, и они очухались.

Велел Пушкин арапу сжечь колдунов.

К очистительному огню со всех сторон слетелись несметные вороньи стаи. Солнце красиво отражалось в дельте Волги, воняло горелым мясом, дым от костров смешивался с черными вороньими тучами.

Пушкин мечтательно думал, что вот — арап, а человек неплохой. Лобызаться с ним противно, дочь или внучку, например, замуж за него не отдашь, а работать с ним можно.

Арап тоже принял своей чуткой юго-восточной душой тонкое вечернее настроение. В его голове звучали неведомые стихи, прилетевшие с вороньей стаей откуда-то из далекого будущего:

«Ворон к ворону летит,

Ворон ворону кричит:

„Ворон, где нам отобедать?

Как бы нам о том проведать?“»…

Тем временем в Москве стали отливать Царь-пушку, делать серебряную раку для мощей Сергия Радонежского короче, жизнь продолжалась!

И чем дальше продолжалась жизнь царя, тем безнадежнее становилось положение Годунова. Сначала он надеялся, что Ирина родит сына. Тогда Федю под Архангельский собор, младенца — в цари, себя — в принцы-регенты. Но Ира родила дочь, та сразу померла. Выходило плохо. Сейчас Федя — в ящик, Дмитрий из Углича — в цари, Борис — не в принцы, а в нищие. Это в лучшем случае. Приходилось брать инициативу в свои руки.

Сначала стали Дмитрия травить через кухню. Но яд на него не действовал. Годунов собрал совет приближенных. Его родственник Григорий Годунов отказался участвовать в злодействе и больше не был зван на заседания. Совет предложил избрать исполнителями акции Загряжского и Чепчюгова — эти взяли самоотвод. Борис совсем расстроился. Тогда его друг Клешнин пообещал все устроить. И устроил. Была набрана команда: дьяк Михайла Битяговский, его сын Данила, племянник Никита Качалов и сын мамки приговоренного царевича Осип Волохов. Эта бригада была послана в Углич не просто так, а по специальному документу для устройства городского хозяйства, а то ни тепла, ни света, ни канализации в Угличе еще не было. Царица Марья заподозрила недоброе и стала за царевичем следить. Но в полдень 15 мая 1591 года мамка Волохова какой-то уловкой задержала ее во дворце и вывела царевича во двор, под ножи убийц. Кормилица царевича Ирина Жданова почуяла беду, тащилась за мамкой и со слезами уговаривала не вести мальчика во двор. Осип Волохов встретил Дмитрия на крыльце:

— А это у тебя новое ожерелье на шее?

— Нет, старое, — ответил Дмитрий, задирая подбородок. Осип махнул ножом по его горлу. Но вен не задел. Кормилица упала на царевича всем телом и стала звать на помощь. Ее оттащили в сторону и забили ногами до полусмерти. Потом Данила Битяговский и Качалов спокойно дорезали Дмитрия.

Выбежала мать, подняла вопль, но все попрятались. И только старый пономарь по кличке Огурец, запершись в соборной церкви, бил в набат. Сбежался народ. Убили Битяговских и прочих — всего 12 человек…

Сдается мне, что среди народа были и люди из Москвы, посланные вторым эшелоном. Очень уж удачно получилось для Годунова: никаких злодеев не осталось, чья была «наука» — не дознаться.

Послали грамоту к царю. Гонец попал к Годунову. Тот переписал грамоту, что царевич зарезался сам в эпилептическом припадке по небрежению Нагих. О «падучей» болезни Дмитрия знали все. Федор Иоаннович расплакался, послал в Углич комиссию из четырех человек во главе с Василием Ивановичем Шуйским. Следствие собрало показания и сделало вывод об убийстве по наущению Годунова. Вернувшись в Москву, Шуйский так прямо и заявил: «Царевич Димитрий Иоаннович, брат государя… зарезался сам». Привезли в Москву Нагих. Годунов с Клешниным стали их пытать, как же они, сволочи, царевича не сберегли? Нагие хрипели, что от вас, волков, разве убережешь?

Царицу постригли в монахини и заточили в Выксинскую пустынь, других Нагих разослали по городам и тюрьмам. Обслугу дворца и подвернувшихся угличан кого казнили, кому отрезали язык. Прочих этапом погнали в Сибирь пора было осваивать технику ссылки без права переписки. Углич опустел, зато в Сибири появился город Пелым.

Тут пригодился и патриарх. Он составил и произнес речь о том, что смерть царевича «учинилась Божиим судом». Все-таки, приблатненному владыке надо было полегче быть на поворотах. Лживо обвинить Бога в убийстве больного мальчика — это слишком! Слишком, даже для нашего терпеливого Бога. Понятно, что в июне Москва опять загорелась.

Годунов раздавал милостыню погорельцам, уговаривал послов, что город подпалил не он (для удержания Федора от поездки на следствие в Углич), а Нагие. Но народ был охоч на пересуды, и пришлось отрезать по Руси немало языков. Тут у Федора неожиданно родилась дочь. Не прожив года, умерла. Обычное дело, но виноватым опять оказался Годунов. Теперь он всегда будет виноватым. А нечего было на Господа клепать!

Вот и еще одна вина: говорят, не без участия Годунова скончался наш царь Федор Иоаннович в час ночи 7 января 1598 года. Хотя как тут не скончаешься после таких расстройств?

Правление Федора замечательно для нас с вами тем, что он был, но его как бы и не было. Фигура тихого идиота, восседавшего на всероссийском престоле 13 лет, убедительно показывает, что может Русь обходиться и без царя в голове. И обходиться малой кровью.

Царь Борис I

Стали думные умники думу думать: кого сажать на царство. Мужиков-рюриковичей не осталось аж до самого Ивана Калиты. Сохранились только вдовые бабы. Но и с ними была проруха. Марфа, дочь казненного двоюродного брата Грозного, Владимира Андреевича, овдовевши в Ливонии, вернулась в Россию, но тут же постриглась в монашки (это Годунов ее постриг!). Подрастала ее дочь Евдокия, но и она вдруг скончалась неестественною смертью (это Годунов ее погубил!). Оставался где-то на задворках законный, венчанный царь нерюрикова племени — потешный Симеон Бекбулатович. Его отыскали, но он неожиданно ослеп. И в этом несчастье злокозненный Писец (прямо в официальном документе!) обвинил Годунова.

Ну, еще была, конечно, законная царица Ирина Федоровна. Ей и велел править умирающий Федор. Но бумаги не оставил, да и цена этой бумаге? растопка для печи. Поэтому на девятый день Ирина отпросилась-таки у патриарха и постриглась в Новодевичьем монастыре.

Править продолжал Годунов. Но оказалось, что Русь это понимает неправильно. Жалобщики и чиновники стали писать матушке-царице казенные бумажки прямо в монастырь. А та почему-то стала отправлять их с резолюциями патриарху. Борис понял, что легко может оказаться не при делах. Вернее, остаться только в одном деле. Об убиении царевича — обвиняемым.

Это было время короткого, малого междуцарствия. Все озаботились избранием (слово-то какое дикое — избрание!) царя. Дума пыталась захватить власть под себя. Народ не поддержал. Шуйские интриговали себе, но патриарх помнил, кто он и откуда. Анализ общественного мнения показывал, что народ в целом — за Годунова. Он был намного лучше Грозного. При нем было тихо и спокойно. Почти не воевали, почти не казнили, реже горели и почти не голодали. Поэтому патриарх и Годунов объявили о созыве первого всероссийского съезда советов — по десять человек от каждого города, и все сколь-нибудь заметные деятели — тоже приезжай. Развернулась подготовка к съезду. Царица вызывала к себе в келью воинских начальников и по одному уговаривала их голосовать за Бориса. Деньги раздавала от души. Были собраны специальные агитбригады из монахов, вдов и сирот, которые стали ездить по городам и блажить в церквях, что нужно голосовать за Бориса, а то проиграете!

Собор был созван такой: 99 попов — это люди патриарха, а значит, Годунова; 272 человека бояр и дворян; тут у Годунова была своя партия, но окончательный расклад был неясен; из городов приехало только 33 выборных; еще было 7 военных делегатов, 22 купца, 5 старост гостиных сотен и 16 сотников черных сотен.

17 февраля, в пятницу перед Масленицей, открылся собор. Патриарх объяснил, что Ирина править отказалась, Годунов отказался, и теперь давайте, господа делегаты, ваши предложения. Делегаты сидели в тяжком молчании. Тогда патриарх сказал, что у него, у митрополитов, у архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов, у бояр, дворян, приказных, служилых и у всяких прочих кому жизнь дорога, есть такое мнение, что кроме Бориса Федоровича никого не нужно искать и хотеть. Сразу у всех присутствущих хотение опустилось, и они «как бы одними устами» завопили свое единогласное одобрение единственной кандидатуре. Тут же составили сногсшибательную грамоту, в которой перечислялись все заслуги Годунова и приводились такие свидетельства о его праве на престол, что удивительно стало, чего это мы от такого счастья столько лет прятались, а не задушили Дмитрия в колыбели и Федора не упрятали в дурдом.

Из зала заседаний народные избранники толпой повалили есть казенные блины, пить водку, закусывать икрой и лимонами. В понедельник — день тяжелый — пошли в Новодевичий монастырь, где Борис отсиживался с сестрой в своем предвыборном штабе. Стали первый раз уговаривать его в цари.

Годунов возмущенно отказался:

«Как прежде я говорил, так и теперь говорю: не думайте, чтоб я помыслил на превысочайшую царскую степень такого великого и праведного царя».

Православное христианство доверчиво зарыдало и вместе с Писцом долго «находилось в плаче неутешном». Но некоторые радостно потирали руки.

Тертый патриарх не дал наивным и обрадованным разъехаться по домам, собрал их и объявил о внеочередном празднике Пресвятой Богородицы с пирогами и блинами. Велено было во вторник всем явиться с женами и младенцами: после молебна и угощения пойдем упрашивать Годунова вторично. Желательно, чтобы младенцы были готовы удариться в рев.

Особо приближенных Иов собрал на отдельный сходняк и объявил дополнительные условия игры. Челом будем бить не столько Годунову, но как бы царице Александре Федоровне…

— Какой еще Александре?

— А это Ирку так перекрестили, когда она в монашки постригалась. Если Годунов согласится, — а это будет клятвопреступлением божбы от первого раза, — то всем хором забирать клятвенный грех на себя. А если запрется во второй раз, то как бы отлучать его от церкви, снимать с себя золоченые и парчевые ризы, одеваться в черную рвань, стенать, пускать изо рта пену, посыпать голову пеплом, в церкви бастовать — не служить никаких служб.

Сценарий поповский был крут. Но и мирские актеры тоже были друзьями Терпсихоры. Поэтому второй акт вышел просто отпадный.

Вот крестный ход всея Руси движется к монастырю. Под крестами и хоругвями несут икону Владимирской богоматери, будто бы прекратившей татарское иго. На полную мощность работают все колокольни, москвичей везде черным-черно, как ворон при казни вампира.

Тут из монастыря выходит встречный крестный ход с иконой своей, Смоленской, богоматери. За иконой виднеется Годунов. Вот он выходит вперед, подходит к встречной богоматери и, обращаясь к ней, поет, как бы не замечая смертной массовки:

«О, милосердная царица! Зачем такой подвиг сотворила, чудотворный свой образ воздвигла с честными крестами и со множеством других образов? Пречистая богородица, помолись о мне и помилуй меня!».

Богородице прокатиться на руках дьячков было не в подвиг, так она и промолчала. Тогда Годунов стал валяться и «омочать» землю слезами. Послышалось подвывание из самых дешевых зрительских рядов. Годунов встал, перелобызался с остальными бого-матерями, подошел к патриарху. Очень жалобно спросил его, что ж ты, отче, бого-матерей побеспокоил? Патриарх вступил со своим куплетом:

«Не я этот подвиг сотворил, то пречистая богородица с своим предвечным младенцем и великими чудотворцами возлюбила тебя, изволила прийти и святую волю сына своего на тебе исполнить.

Устыдись пришествия ее, повинись воле божией и ослушанием не наведи на себя праведного гнева Господня!»

Нам трудно даже вообразить, какой кайф, какой экстаз испытывал в эти минуты Годунов! Вот собрались все наличные богоматери, вытащили ради него своих неодетых предвечных младенцев на февральский холодок. Вот лежит весь русский народ. Вот трясут бородами и оглашают окрестности трагедийным хором парнокопытные певчие. А ты стоишь себе и ломаешься, и держишь паузу. Сейчас сквозь мутные небеса выстрелит тонкий солнечный луч и попадет тебе прямо на темя. Каждый дурак сразу поймет, что это указание свыше, куда девать пустопорожнюю Шапку Мономаха. Вот точно так на голову Цезаря когда-то при свидетелях сел орел!

Но тучи только сгущались, орел никак не мог спикировать, зато вороны астраханские сверху гадили исправно, того и гляди, могли пометить и тебя. Но по этой метке Шапку Мономаха не выдают. Так бы на нее претендовала уж половина москвичей. Годунов расплакался и молча удалился в монастырь. Иов пошел замаливать грехи Бориса: ну, в самом деле! — нельзя же так переигрывать!

Помолившись, попы пошли на приступ Иркиной кельи. Народ заполнил ограду монастыря. В келье в несколько голосов стали уговаривать царицу, чтоб уговаривала брата. По сигналу из окна народ во дворе гупнул на колени и взревел то же самое. Царица долго «была в недоумении». Она как бы не врубалась, чего это столько мужчин покусилось на ее ново-девичий покой? Но потом опомнилась и отвечала:

«Ради Бога, пречистой богородицы и великих чудотворцев, ради воздвигнутия чудотворных образов, ради вашего подвига, многого вопля, рыдательного гласа и неутешного стенания даю вам своего единокровного брата, да будет вам государем царем».

Страшно представить, что бы случилось, если б Ирка не «дала»! Во дворе произошел бы групповой инфаркт гробов на сто, попы все расстриглись бы в казаки-разбойники, богоматери и апостолы, тронутые с места, рассохлись бы в щепу, при свете которой наш Писец в чумном одиночестве начал бы писать Повесть Безвременных Лет…

Но, слава Богу, — дала!

Зачем было Годунову затевать этот гнусный фарс? А затем, что он необходим был как продолжение не менее гнусного пролога с дворцовыми интригами, многолетним унижением сестры под дебилом, убийством мальчика, многими казнями и истязаниями, грязной поповской возней, оскорблявшей ту последнюю веру, которая еще теплилась в сердцах наивных россиян.

Итак, с третьего раза Годунов согласился. Привожу дальнейшие разговоры подробно, чтобы читатель мог в полной мере насладиться фантастическим лицемерием, вложенным в каждую фразу, в каждое слово, в каждую глицериновую слезу. Учитесь! — так работают профессионалы!

Годунов (с тяжелым вздохом и слезами):

«Это ли угодно твоему человеколюбию, владыко! И тебе, моей великой государыне, что такое великое бремя на меня возложила, и предаешь меня на такой превысочайший царский престол, о котором и на разуме у меня не было? Бог свидетель и ты, великая государыня, что в мыслях у меня того никогда не было, я всегда при тебе хочу быть и святое, пресветлое, равноангельское лицо твое видеть».

Ирина-Александра (поглядывая на себя в самовар):

«Против воли Божией кто может стоять? И ты бы безо всякого прекословия, повинуясь воле Божией, был всему православному христианству государем».

Годунов (потупившись):

«Буди святая твоя воля, Господи…»

Тут все остальные во главе с патриархом упали на пол, возгласили радостную песнь, пошли на воздух, обрадовали москвичей и повалили в церковь благословить нового царя.

Эта сцена вполне доказывает нам отчаянный атеизм всей честной компании. А как иначе объяснить грубую клевету на Бога, приплетание его к своим делам, постоянное лжесвидетельство от имени святого духа? Впрочем, есть одно объяснение. В Бога верили, но желание власти, алчность, криминальные ухватки, духовное разложение были так сильны, что застилали кровавой пеленой и страх Божий, и неизбежность адских мук, и скорое проклятие мирское. Было и оправдание: все так делали от сотворения мира, от рождества Христова, от воздвижения Руси. А тут был полдень 21 февраля 1598 года…

Примечание автора. Когда в первых числах марта 1998 года (в 20-х числах февраля по старому стилю) кто-то стал толкать меня под ребро, побуждая писать эту книгу, я еще не понимал, что это как раз исполнилось 400 лет первой гибели нашей Империи.

Империя погибла не от перебоев с валютой и продовольствием, не от потопа или пожара, не от набега крымских курортников. Она погибла от крушения стержня. В тот раз дежурным стержнем была династия Рюриковичей. Ее гибель свершилась не в час смерти безумного царя, а в тот миг, когда ударил колокол над Новодевичьим кладбищем, и царем был назван совершенно посторонний гражданин, когда умерла зыбкая надежда на воцарение какого-нибудь подпольного рюриковича. Этот великий юбилей, ничем не отмеченный в государственных кругах, никак не помянутый в газетах и на телевидении, тщетно искал выхода, бился святым духом в слякотные московские окна, потом полетел прочь и нашел приют и понимание только на дальней южной окраине страны — у вашего покорного слуги…

Правильность избрания Годунова нужно было разъяснить народу. Почти полгода Писец оттачивал каждую фразу официального документа. В августе он был готов и разослан для всенародного чтения. Писец, однако, и для себя записал кое-что на клочках бумаги.

Оказывается, при избрании Бориса возникла оппозиционная возня. Шуйские хотели, чтобы Борис согласился на ограничение полномочий — конституционную монархию. Шуйские подбивали съезд плюнуть на Бориса, они видели его игру, понимали, что он провоцирует всенародный вопль, чтобы оставить бояр не у дел.

Сохранилась и грязная бумажка, будто Борис заперся с Федором Романовым и страшно поклялся держать его вместо брата первым помощником в деле государственного управления.

Особенно красочно Писец обрисовал изнанку «всенародного вопля». Оказывается, приставы московские силой сгоняли обывателей в Новодевичий монастырь, нежелающих велено было бить палками, увильнувшие были обложены штрафом: с них выбивали по два рубля в день. В согнанной толпе ходили специальные массовики, которые понуждали людей, «чтоб с великим кричанием вопили и слезы точили…»

«Смеху достойно! — ворчал Писец. — Как слезам быть, когда сердце дерзновения не имеет? Вместо слез глаза слюнями мочили…»

Через несколько дней Борис въехал в Кремль, обошел все соборы, долго совещался с патриархом за общие дела и удалился на время поста обратно в Новодевичий.

Был составлен анекдотичный текст присяги новому царю. Бояре, дворяне, попы и народ клялись:

— не подсыпать ему в пищу яд,

— не подсылать к нему колдунов,

— отпечатков царского следа и царской кареты для сглазу не вынимать,

— по ветру в сторону царя «не мечтать»,

— обо всех таких делах и мечтаниях доносить, мечтателей ловить и сдавать, куда следует.

Страшно было Боре. Никто ни до, ни после него такую чушь в присягу не вставлял.

Тянулся пост великий. Но и велико было нетерпение царствовать. 9 марта патриарх собрал свою команду и стал наклонять ее не тянуть с коронацией. Для затравки предложено было объявить день 21 февраля национальным праздником. Это предложение прошло легко. Праздник учредили ежегодный, трехдневный, с непрерывным колокольным звоном. Но венчание на царство отложили до окончания поста.

В конце апреля начали было разбег венчальных мероприятий: торжественные облачения и возложение креста чудотворного на грешную грудь, обход соборов об руку с детьми, обеды и молебны, — как вдруг возникло препятствие. Из Крыма донесли, что на Москву движется очередной-Гирей со всем населением беспокойного полуострова да с регулярной турецкой армией. Агаряне явно были насланы за чьи-то грехи.

С перепугу Борис собрал на Оке полмиллиона войск. Мобилизацию тоже использовали для агитации: пока ждали татар, царь ежедневно задавал пир на 70 000 (!) человек, видать, для всех офицеров и прапорщиков.

Ели, пили поротно и повзводно возглашали армейские тосты за нашего в доску царя. Вот и от диких дивизий тост произносят. Батюшки светы! Да это же татары! Они ж с нами тут с утра бухают! А где орда? Где турки?

— Какие турки? Мы к вам с мирным посольством, с поздравлениями, с дарами: ваша выпивка — наша закуска…

Татарам был устроен парад войск, показательные стрельбы. От вина и огнестрельного страха, от вида бесчисленной и прожорливой российской армии у послов отнялись языки. Их проводили восвояси, крепко выпили напоследок и пошли в Москву.

В Москве театр продолжался. Армию встречали истошными воплями радости, патриарх крапленый загнул такую речь, такую речь, что все рыдали не слюнями, а настоящими слезами. Патриарх врал, что Борис спас Россию от несметных полчищ людоедов; беспардонно льстил и поминал Бога всуе: «Радуйся и веселися, Богом избранный и Богом возлюбленный, и Богом почтенный, благочестивый и христолюбивый, пастырь добрый, приводящий стадо свое именитое к начальнику Христу Богу нашему!»

Гражданин начальник, иже еси на небесех, уеживался, но терпел.

А патриарх не унимался. Видно, он решил, что работа его теперь будет только такая — подогревать любовь народа к личности царя. Но новых мыслей не было, и стал Иов еще раз народ приводить к присяге. Народ недоуменно приводился. Потом Писца опять заставили сочинять научное обоснование правильности избрания Бориса. В общем, лошадка все лето бегала по кругу. Карусель остановили только к новому году.

1 сентября (новый год от сотворения мира наступает с первым звонком нового учебного года) Борис венчался на царство. Во время венчания Борис вдруг заскромничал и в своей речи опустил утверждение, что Федор завещал власть Ирине. Получалось, Ирине нечего было Борису «давать».

Тут вмешался патриарх, нагло задрал бороду к небесам и выпалил, что Федор завещал престол не только Ирине, но и Борису. Сверху промолчали. Тогда патриарх велел Писцу прямо записать в соборном постановлении, что Федор вручил престол лично Борису. Без всяких Ирок. Бориса тронула такая верность. Он рванул на груди рубашку и заголосил:

«Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека! И эту последнюю рубашку разделю со всеми!».

Экономическая реформа в программках не значилась, поэтому московский бомонд насторожил кончики ушей. Ждали: вот сейчас Борис дарует вольности дворянству, пообещает лечь на рельсы через 500 ударных дней, побожится съесть Шапку Мономаха, если реформы не пойдут. Но на этом коронация закончилась. Нужно было работать, то есть воевать.

Но воевать Борис боялся. Над ним висело проклятие самозванства, оно сковывало его по рукам и ногам. Поэтому Годунов занялся делами внутренними: стал искать приличного жениха для дочери Ксении и готовить престолонаследие для сына Федора.

Ксении выписали принца Датского. Принц Иоанн примчался сразу, без сомнений быть или не быть. Годунов встретил его, угостил, разместил в Кремле и убыл помолиться к Троице.

Принц скончался от горячки.

Писец тут же придумал, что Годунов будто бы отравил принца, боясь, что народ захочет его в цари «мимо Федора». Чуть-чуть не хватило Писцу таланта сочинить, что самого Годунова убьют раствором белены в ухо, Ксению утопят в пруду, жену Бориса отравят вином, а наследник Федор и принц Датский уколят друг друга отравленной шпагой…

Стали тогда искать женихов да невест среди солнечных грузин, герцогов немецких, принцев английских. Но не успели. Времени уже не оставалось, шел предвоенный 1604 год…

Годунов, вроде бы, правил хорошо. Государственный механизм крутился без заминок. Осваивалась Сибирь, настраивалась дипломатия, шли переговоры и обмен делегациями с заграницей, наши ездили учиться, — попы только охали. Снижались налоги, повышалось жалованье. В 1601 году случился страшный неурожай от дождливого лета. Голод выкосил 500 000 (!) москвичей и жителей подмосковья. Борис раздавал помощь направо и налево, но его все равно не любили. Почему? А просто так. По известному русскому кочану.

Империя гибла. Борис строил какое-то другое государство, а старая имперская пирамида под его ногами растрескивалась, рассыпалась, зыбко затягивала вглубь. Тут бы Борису отойти в сторонку и на новом месте заложить новую Империю, конституционное королевство или даже Республику, цыкнуть на стариков, тихо удавить конкурентов. И работать. И мы бы ему многое простили. Но Годунов продолжал топтаться в болоте — там, где он был самозванцем, убийцей, клятвопреступником.

«Годунов пал вследствие негодования чиноначальников Русской Земли», разумно отметил Историк.

Каких еще чиноначальников? Почему они у тебя, Боря, свободно ходят? Почему ты не строишь их по линейке? Почему ты не перевел их на талонную систему? Чем занимается твоя прокуратура? Кто в хате хозяин?

Вопросов много, ответ один. Большой, красивый, умный, способный царь Борис Первый не потянул быть Императором!

Бессилие всегда выходит в гнев. Стал Борис гневаться. Стал искать, кто виноват. Устроил систему доносов. Холопы стали стучать на своих хозяев за мелкую монету. В государстве возникла нервозность, воровать стало щекотно, и чиновники стали болеть.

Борис озлоблялся все больше и больше. Потянулись этапы в Сибирь и ближние ссылочные места. Сослали всех Романовых. Выжили только Иван Романов да брат его Федор — «первый помощник в делах государственных», постриженный в монастырь под именем Филарета.

Неразбериха в государственных умах, «неправильность» воцарения Годунова вызвали чемоданные настроения. Все чего-то ждали. И дождались.

Картины Смутного Времени

Годунов был самозванцем в законе. То есть все знали, что по-настоящему Борис — не царь. Царский титул предполагал некое божественное право, некое божественное происхождение монарха. А когда тебя приводят под венец чуть ли не с улицы, когда каждый в твоей свите чешет в затылке: «Чем я хуже?», — и начинает мечтать, как бы он плавно выступал в Шапке, то почтения к царскому имени становится меньше. С другой стороны, Годунова публично «уговорили» в цари, его власть была утверждена законным путем и оформлена законными документами. Годунов не стал подгонять свою туманную родословную под какого-нибудь дальнего, забытого рюриковича, хоть мог бы это сделать легко, ведь подгонялись же рюриковичи под византийских императоров.

Самозванство Годунова было очевидным, но лигитимным, «честным». Тем не менее, оно вызвало волну самозванства дерзкого, воровского.

С начала Смутного Времени и до наших дней на Руси вошло в привычку зорко высматривать, а нет ли где-нибудь в генеалогии мутного места? В эти рыбные места сразу слетаются несытые ловцы душ человеческих. Минувшие с той поры 400 лет наполнены вариациями на тему: «Царь не настоящий! Я — ваш царь». Эта тема получила развитие вширь и вкось, прокатилась по Руси рублеными головами разиных и пугачевых. Сейчас, в конце последнего века, все еще раздаются резкие вороньи выкрики из каких-то цыганских палестин:

«Я, будучи троюродной внучатой племянницей такого-то побочного сына, такой-то царской подруги, имею законное право на российский престол и объявляю себя главой дома Романовых и Императрицей в изгнании!»

Но это — жалкий лепет. Ибо слабо вдовствующей цирюльнице взломать польскую границу кавалерийским ударом, слабо поднять Дон, слабо выбросить аэромобильных пехотинцев в перекрестие Садового кольца, слабо въехать в Кремль на белом коне. Некуда даже Шапку надеть.

А воровское самозванство того, настоящего Смутного Времени, начиналось дерзко и блестяще! Оно возникло не из заговора сионских мудрецов, не из богатырской личности Самозванца, а из стечения обстоятельств, из «революционной ситуации». И оказалось, что Смута — это как раз то, что мило измученному русскому сердцу. Три четверти тысячелетия нами правили не бог весть кто, а тут приходит черт знает кто. Его-то нам и надо!

Историк сорвал горло в спорах со своими коллегами. Они на все лады анализировали личность Самозванца. Им пришлось в муках опровергать разные гипотезы о его происхождении. Эти гипотезы множились в придворных академиях, как жабы на болоте. Такая научная продуктивность понятна: не может неграмотный монах, подписывающий бумаги странным словом «Inperator», своим умом дойти до вселенской интриги.

Умом не может. Но тут никакого ума и не требовалось. Просто бродячий парень случайно оказался в чистом поле, когда просела и рухнула в тартарары наша имперская пирамида. Всех задавило. Он оказался с краю. Вы, конечно, понимаете, что «просела», «рухнула», «задавило» — это понятия виртуальные. Это как в компьютерной игре. Падают здания, враг откусывает краюшки твоей территории, льется нарисованная кровь неповоротливых человечков. Тебе это надоедает, ты гасишь экран: «Пора пить кофе!» Крушение нашей первой Империи, на легкий взгляд, было незаметным, условным. Вот только кровь полилась не нарисованная, а настоящая.

Гришка Отрепьев, монах Кириллова, а затем Чудова монастыря, около 1601 года написал «похвальное слово» московским чудотворцам. Поэму в прозе прочел сам патриарх и взял Писца Гришку к себе. Насмотревшись на придворные безобразия, решил Григорий поберечь душу и поселиться в захолустном Черниговском монастыре. Московский монах Варлаам отговорил его: там не выжить — мало еды. Тогда Григорий решил идти в Печерскую лавру.

Сердце Писца рвалось к истокам. В низких пещерных кельях киевской святыни еще витал, быть может, дух Нестора. После общения с духом Григорий предполагал двинуть в Иерусалим — к Гробу Господню. И звал Варлаама с собой. В разгар Великого поста 1602 года Гриша, Варлаам и прибившийся к ним Мисаил пошли в сторону Киева. Их мало смущало, что Киев маячил на литовской территории. Стояло перемирие на 22 года, границы были открыты. Можно было потренироваться в переходе государственной границы перед бегством в Израиль.

Киево-Печерское посещение длилось три недели. Потом монахи оказались в Остроге под Львовом у князя Константина Острожского…

Ну что за династия! Опять Константин Острожский! И имя-то какое постоянное! Ну, этот, пожалуй, — уже внук оршанского победителя и сын первопечатника. Но тайный след в российской истории он оставил. Не слабее, чем отец и дед.

Странная перемена произошла в планах монахов после духовных бесед с князем. Варлаам и Мисаил побрели дальше, по православным монастырям литовской Руси, а Гриша задержался у князя. О чем они толковали весенними малороссийскими ночами, никто не знает. И не записано ничего, и не напечатано. Можно только догадываться, что придумали эти два филолога какую-то штуку и, расставаясь, обменялись тревожными улыбками: «Нормально, Григорий! — Отлично, Константин!».

Сразу после этого наш Гриша оказался вдруг в приличном мирском платье. Более того, мы обнаруживаем его среди бурсаков мелкого городка Гощи. Там Гриша прилежно учится латыни и польскому. Вот где он освоил написание опасного факсимиле «Inperator»!

Перезимовавши на школьных харчах, Григорий исчез. Он зачем-то побывал у запорожских казаков и снова всплыл на службе у князя Адама Вишневецкого. Однажды после чтения каких-то писцовых бумаг на вопрос Вишневецкого, в кого ты, Гриша, умный такой? — Отрепьев торжественно расстегнул рубашку и показал дорогой крест в каменьях. Состоялся диалог:

— А кто ж тебя крестил таким крестом?

— Крестный папа.

— А кто твой крестный папа?

— Князь Мстиславский.

— Господи! А кто ж тогда простой папа?

— Ну и не догадлив же ты, князь!.

И Вишневецкий сразу догадался, что вот — перед ним стоит наследник престола всероссийского Дмитрий Иоаннович. Что это его, смиренного раба божьего Адама, осенила небесная десница. Что это он подаст миру благую весть о чудесном спасении царевича!

Вишневецкий организовал круиз Лжедмитрия (давайте уж будем иногда звать его так, как называет Историк) по городам и весям Польши и Литвы. Паны принимали его с царскими почестями.

В городе Самборе у тамошнего воеводы встретился наш Гриша с неизвестным явлением природы. Это была дочь хозяина Марианна (Марина) Мнишек. То ли Гришино мирское платье не отражало женские лучи, то ли царская роль сбила монашка с пути истинного, но вдруг поперло на Гришу такое излучение, такой дух грешный, что потерял наш юноша последние остатки здравого смысла.

А Марина забирала все выше и выше. Ей тесны были бальные залы Речи Посполитой, хотелось чего-нибудь европейского, мирового: стать владычицей морскою, ну, или хотя бы царицей, пусть даже и русской. Марина стала показывать Грише устройство воеводских чуланов, сеновалов, спален. Чтобы сделать процесс необратимым, она прикрывала самое уязвимое место католическим крестом и объясняла, что этот крест снимается только таким же крестом. Пришлось Грише креститься в католики. Тогда его впустили, куда хотелось, а потом уж — и в столицу, Краков.

Тут папский нунций полностью задурил ему голову, взял с Григория несколько страшных клятв, потащил к королю. Король как увидел Гришу, чуть в обморок не упал: да это ж царевич Дмитрий Иванович, всея Руси! Да что ж вы, батюшка, без охраны? Мало вам угличского покушения!

Король дал Григорию денег, способствовал в наборе приверженцев, но сам пока сел в засаде. Всю интригу поручил вести Юрию Мнишеку, папе Марины. Вернулись в Самбор. Гриша попросил руки Марины. Папа согласился на сложных условиях: свадьба — после коронации в Москве; тестю (там же) — миллион злотых; Марине — все серебро и посуду из царских кладовых, Новгород и Псков — на шпильки да булавки. Через месяц пан тесть сказал, что в брачный договор вкралась ошибка: после слов Новгород и Псков следует еще читать: Смоленск и Северское княжество.

Тем временем, собиралась царская гвардия — целых сорок сороков (1 600) человек. Это был такой густопсовый сброд, что пуститься с ним на Москву мог только влюбленный идиот. А Гриша как раз таким и был. И сгорел бы он на первой же российской таможне, но родная земля подала ему руку помощи. В Краков заявились донцы-молодцы, сразу узнали своего царя, отрубили, что 2 000 сабель у них уже наточены.

Когда казачьи 50 сороков стали лейб-гвардией «законного царя», казаки всех станиц воспряли духом, стали хозяевами похаживать по Москве и прямо угрожать испуганному Годунову: ужо идет настоящий царь!