Глава 9 Внешняя политика. Завязка

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

Внешняя политика. Завязка

I

Драматические события, которые в Европе, боровшейся с охваченной революцией Францией, сопровождали восшествие на престол Павла, известны всем. В этот самый день победитель при Арколе, Бонапарт, начал свое триумфальное шествие к Вене, в котором ничто, казалось, не могло его удержать. Перемена правительства, происшедшая в Петербурге, отнимала действительно у его противников последний шанс вновь одержать победу.

С самого начала борьбы Екатерина делала вид, что хочет принять в ней участие, громко заявив о своем согласии с защитниками европейского порядка, забежав даже вперед, после смерти Людовика XVI, чтобы требовать признания его законного наследника. Однако она всегда уклонялась от прямого вмешательства и от такого шага, который соответствовал бы находившимся в ее распоряжении силам, так что оставался даже под сомнением вопрос, была ли она или нет, в войне с республикой.

Такой способ действий, разумеется, не очень благородный, можно было оправдать весьма серьезными соображениями. Между воюющими участниками антифранцузской коалиции и великой северной державой общность интересов, на которую указывали первые, была в этой свалке гораздо более внешней, нежели действительной. Первые преследовали, под видом общей выгоды, всякого рода личные цели – кто возвращение потерянного, или вознаграждение за утраченное, кто расширение и новые завоевания, у Екатерины же не было ни одного из подобных желаний. Единственную пользу, которую могла извлечь Россия из этой сумятицы, связывавшей ее соседей, это получить больше свободы для своих действий в Польше, или где-либо в другом месте. Между тем, так как отношения соседские, родственные, союзные или монархическая солидарность налагали на нее известные обязательства, которые ей неудобно было отвергнуть, великая государыня с чрезвычайным искусством, тонкостью и тактом старалась соблюсти все приличия, и эта партия, разыгранная без зазрения совести вместе с исполнителями, обнаруживавшими не больше стеснения, явилась шедевром ее дипломатии. «Que voulez-vous! la peau est plus pr?s du corps que la chemise», говорила она своим друзьям.

Только в феврале 1795 года, когда «якобинская Варшава» была в достаточной мере обезоружена, императрица согласилась на договор о совместных действиях с Англией против якобинцев Франции. Однако она ограничилась посылкой эскадры, состоявшей из двенадцати линейных кораблей и восьми фрегатов, которые под командой адмирала Ханыкова помогали блокировать голландский флот в водах Текселя. Но в то же время отпадение Пруссии, определенное Базельским договором 5 апреля 1795 г., и неудачи Австрии побудили самого Питта начать переговоры с Директорией.

Екатерина тотчас же этим воспользовалась, чтобы вернуться к своей системе отсрочек, и есть полная возможность предположить, что накануне своей смерти она еще от нее не отказалась, хотя и вела переговоры с Сент-Джемским кабинетом об условиях субсидий. Размеры требуемых ею сумм – 120000 фунтов стерлингов в месяц, да кроме того 300000 фунтов авансом для начала кампании – позволяют это предполагать. Тем более что внезапно задуманную экспедицию в Персию трудно было помирить с намерением принять более энергичное участие в западном конфликте. Англия со своей стороны выказывала мало готовности преследовать заключение этого тягостного договора, и ее посол в С.-Петербурге был всецело против него. В октябре 1796 г. Гренвиль прислал ему полномочия для переговоров, соглашаясь даже, если это окажется необходимым, на чрезмерные требования императрицы; но в то же время Питт торопил Мальмсбюри в Париже и, при восшествии на престол Павла, сталкиваясь ежедневно с новыми трудностями, или неудачами, Витворт все еще ждал подписания договора, которого, вероятно, дождался бы не скоро.

Известно, через какие странные перипетии наследник подобной политики должен был ее провести, перейдя за четыре года от абсолютного невмешательства к Итальянскому и Швейцарскому походам, во главе противореволюционного крестового похода, и закончив попыткой экспедиции в Индию в компании с героем революции! Были предложены различные объяснения этого невероятного поворота, так или иначе связанные с вопросом о Мальте и его последствиями. Не отрицая значительного влияния этого фактора на последовательные решения сына Екатерины, мы, однако, полагаем, что их ключ следует искать не здесь, и именно, – как и для всех «изменчивых желаний» государя, – в уме и характере последнего.

Внешняя политика Северной Семирамиды, пускавшая в ход различные средства, была крайне сложной машиной и, построив ее во всех отношениях сообразно своей гениальности, одна императрица умела приводить в действие ее хрупкий механизм. Ее сын, неосмотрительно коснувшись до нее, столкнулся с неожиданными для себя препятствиями; он попал в западню, о силе и хитрости которой не подозревал и, неловко отбиваясь, испортил в конце концов все и обезумел сам.

II

Его первые решения, основанные на необыкновенной наивности и самонадеянности, исходили из ряда очень ясных колебаний. К своей заботе пойти наперекор всему найденному им в материнском наследии, он примешивал вначале долю того идеализма, который передал своим сыновьям и который, еще в 1838 году, красноречиво выразился в «Обзоре политических трудов Российского кабинета», составленном бароном Бруновым для цесаревича Александра Николаевича. Там написано: «Способы, избранные императрицей Екатериной для выполнения ее планов, далеко не согласуются с характером прямодушия и справедливости, составляющим ныне ненарушимое правило нашей политики». К этому первому источнику влияния присоединялось, в уме Павла, решительное предубеждение против австрийской политики, которую он считал вероломной и которой, по самому странному недоразумению, он желал противопоставить прямодушие прусской системы! Иллюзии, жившие в нем, недолго поддерживали в нем это стремление, вместе с рыцарскими идеями, от которых ему было труднее отрешиться. Не обменялся ли он, в присутствии великого Фридриха, клятвами вечной дружбы с племянником и преемником короля, и это торжественное обещание было подтверждено Александром I накануне Аустерлица? Павел поддавался еще влиянию жажды популярности, нам известной и плохо согласовавшейся с политикой, издержки на которую тяжело ложились на страну. Наконец, потрясения, происходившие, или угрожавшие старой Европе со стороны победной и расширявшей свои границы Франции, не волновали нового Российского императора. К разрушенному порядку вещей, правам, интересам и традициям, от этого зависевшим, он не питал в сущности никакого ни уважения, ни пристрастия; он это доказал впоследствии, когда вел переговоры с Бонапартом и добивался своей доли выгод от новых разрушений, которые задумал сам. Но пока он желал мира. Не надо больше войны, не надо завоеваний, не надо вмешательства в дела Запада, которые устроятся, как Бог даст. Надо сидеть на месте и соблюдать экономию.

И это уже значило, хотя сын Екатерины об этом не думал, идти навстречу революционерам Франции, которые начали с того же самого, лаская ту же несбыточную мечту. Павел, тем не менее, продолжал питать по отношению к ним враждебные чувства, бывшие, по его мнению, более искренними, чем чувства его матери, так как он никогда не кокетничал с Вольтером! Но, сильно восстав против осторожности, проявленной ею в этом деле, он убедился, на ее примере, что ему следовало только защищать свою собственную страну от этого бича и его отвратительной заразы, и в этом решении его укрепил еще сильнее, по мнению Витворта, последний и самый веский довод.

Употребив долгие годы на ознакомление с наследством, которое он только что получил, он, подведя ему итог, убедился, что средства, оказавшиеся в его распоряжении, не дают возможности что-либо предпринять. Он видел, что государство разорено, казна пуста, армия совершенно дезорганизована, и ему стало страшно.

Тотчас после его восшествия на престол, программа, составленная под влиянием всех этих соображений, была приведена в исполнение. Одновременно с возвращением отряда, посланного в Персию, 23 ноября 1796 г., нота канцлера Остермана уведомила Витворта, что все начатые переговоры о командировании русского корпуса в Германию будут оставлены без последствий. В апреле было сделано также заявление об отозвании вспомогательной эскадры, хотя Павел и продолжал уверять, что его доброе отношение к Англии остается прежним. Гренвиль в Лондоне и Витворт в С.-Петербурге сделали вид, что верят этому, надеясь на будущее и удовольствовавшись пока торговым договором, подписанным 7 февраля 1797 г. и имевшим в их глазах большое преимущество, так как он делал по крайней мере невозможным возвращение к вооруженному нейтралитету, с которым так плохо мирилась английская политика в прошлое царствование.

Австрия выказала больше возбуждения. Узнав со своей стороны о намерениях нового государя из довольно сухой объяснительной ноты, посланник этой державы, Кобенцель, внезапно увидел себя лишенным прежнего внимания, к которому привык. Его прусский коллега, Тауентцин, заступил его место и из незаметного положения, в котором находился со времени своего приезда в Россию, перешел на первый план в дипломатическом созвездии. Венский двор ответил не особенно любезным посланием, главным образом направленным, – что очень любопытно, – не против измены России. За неимением возможности оказать помощь своим союзникам, не пожелает ли, по крайней мере, царь держать в страхе Пруссию, «заставив ее отказаться от взятой ею на себя не особенно почетной роли орудия и посредника у их общего врага?» Но Павла пока еще не тронул этот прямой намек на отношения, установившиеся между кабинетами Берлина и Парижа. На полях ноты он наметил смысл ответа: «Я не позволяю себе предписывать, что мне нужно делать… Будет сказано то, что соответствует моим интересам».

Мария Федоровна старалась утвердить его в этом намерении. У нее были причины иметь личную злобу против австрийцев, которые очень плохо обходились с ее отцом с тех пор, как жестокая необходимость заставила его войти в переговоры с французскими завоевателями. Другой обидой было то, что младшая сестра императрицы, Елизавета, была замужем за эрцгерцогом Францем, в это время царствовавшим императором, и он, овдовев в 1790 г., женился во второй раз на своей неаполитанской кузине. Сентиментальная павловская помещица не прощала ему этой «измены».

Между тем Павел не ограничивался осуждением материнской дипломатии в главных ее принципах. Он упрекал ее и в неискусности. Успех переговоров о бракосочетании его дочери Александры со шведским королем не пострадал ли недавно из-за ряда «ошибок»? Он собирался вновь взяться за это дело, и тогда увидят! Разрыв со стороны Швеции принял оскорбительный характер, и отец Александры не «удержался», чтобы не выразить за это своего неудовольствия. Он повернул спину королю, который не захотел сделаться его зятем! Он не хотел больше об этом вспоминать, и, когда в Петербург приехал шведский полномочный министр Клингспор, в ноябре 1796 г., он дал ему понять, что все забыл.

Уединяясь с ним, лаская его и идя все чаще и чаще на самые неожиданные уступки, он хотел во что бы то ни стало покончить с этим делом. Это был его дипломатический дебют, и он не допускал неудачи. Так как камнем преткновения оставался религиозный вопрос, то он пошел на все соглашения. Довольствуясь отдельной церковью в своих апартаментах, будущая королева будет присутствовать вместе с королем на всех протестантских богослужениях. Она будет причащаться по лютеранскому обряду и не будет даже препятствий к тому, чтобы она впоследствии совсем отказалась от православия, если только она не должна будет сделать это еще до свадьбы.

Мария Федоровна помогала мужу, проявляя свой чисто практический, или романтический характер. Она заявляла, что приданое ее дочери будет значительно увеличено, или же говорила, что новое разочарование заставит неутешную Alexandrine постричься в монахини. Тут появлялся предмет этих споров и со слезами падал к ногам родителей.

– Можете ли вы еще сомневаться, господин посланник, в ее любви к королю?

Клингспор казался очень «тронутым», как того требовали обстоятельства, но ему были даны точные инструкции. Они требовали предварительного отречения, и, истощив все средства примирения и соблазна, зайдя даже так далеко, что, по одному свидетельству, представляющемуся, впрочем, подозрительным, Павел пообещал, что отнятая у Дании Норвегия будет прибавлена к предполагаемому приданому, он должен был признать, что ему не удается достигнуть результатов там, где потерпела поражение его мать.

В скором времени его ожидали другие разочарования такого же рода; но, как и это неудачное начало, они не уменьшили его самонадеянности.

III

В общем, его политика, поскольку таковая существовала, встретила первое препятствие в глухой, но твердой оппозиции со стороны всех тех, на обязанности кого в России, как и за границей, лежало ее применение к делу. Остерман и Безбородко оставались приверженцами системы Екатерины с тем большим упорством, что, отдаляясь от нее, они испытывали впечатление падения в пустоту. В Лондоне Воронцов стал англичанином с головы до ног и находился под влиянием Питта, как Разумовский в Вене под влиянием Тугута. В июне 1797 г. он собственной властью задержал несколько русских судов, оставленных еще в английских водах под начальством Макарова, которые, по приказанию царя, должны были вернуться в этом месяце в Ревель. Бунт экипажей поставил в этот момент британский флот в неприятное положение, опасность которого Воронцов постарался настолько преувеличить, что Павел, польщенный мыслью, будто он «спас величайший флот в свете», поздравил своего посла. Но пример оказался заразительным. Вдохновившись им, Панин, в Берлине, направил скоро после того всю свою деятельность к служению идеям и намерениям, совершенно противоречившим получаемым им распоряжениям.

Таким образом, с самого начала, когда Павел думал одним мановением руки повернуть аппарат, в управление которым он вступал, подвластные органы ему не поддавались. Но в Берлине даже и прусская система, предмет его наивного поклонения, доставляла ему разочарования. Когда его старинный знакомый, граф Брюль, приехал с чрезвычайной миссией на его коронование, Павел дошел в своей наивности до того, что удивлялся, почему посол отправлял и получал шифрованные депеши! Разве «искренности» Берлинского кабинета приходится что-нибудь скрывать? Согласившись с Кобенцелем, Безбородко постарался вывести государя из этого первого недоумения. Подписавшие Базельский трактат не ограничились этим договором; после того они приступили к обсуждению еще другого соглашения, обеспечивавшего Франции левый берег Рейна взамен вознаграждений, которые Пруссия получит в духовных владениях Германии.

Для всех министерств Европы это уже являлось секретом полишинеля. Для Павла же было открытием, в котором он сначала не желал видеть ничего, кроме сплетни. Вскоре, однако, Берлинский кабинет, предвидя, что он не замедлит разузнать, в чем дело, сделал первый шаг, сообщив царю, под большой тайной, об этом договоре, заключенном 5-го августа 1796 г., предмет которого в течение многих месяцев обсуждался во всей дипломатической переписке. Маневр не удался. Павел пришел в негодование не столько от самого факта, сколько от запоздалого сообщения, и Брюль, осыпанный упреками, не имел другого выхода, как ссылаться на свои инструкции. Не имея права сознаться в этом некрасивом поступке, он, покидая Берлин, получил точное распоряжение все отрицать, прикрываясь даже, в случае нужды, словом короля. Теперь же, в тот самый день, когда последний предписывал своему послу сделать это признание царю, Фридрих-Вильгельм уверил английского министра, лорда Эльджина, самым категорическим образом, что он остается верен правому делу.

Павел не верил своим ушам. Он с гневом заявил, что договор противоречит европейским интересам, и послал своему министру в Берлине открытую депешу, составленную в почти оскорбительных выражениях. Призывая соседку к священному ее долгу защищать неприкосновенность общего отечества, он предлагал за эту цену дружбу России. Получив уже кое-что в Польше, Пруссия не должна была иметь других желаний. Ее наделили! Военная демонстрация на западной границе подкрепила эти увещания.

Между тем, царь еще не отказался от своего решения сохранять нейтралитет. Так как Австрия изнемогала под гнетом победителя при Арколе и Риволи, он предпочитал следить за развитием борьбы в качестве незаинтересованного и даже насмешливого наблюдателя. При известии о Лебенском перемирии, когда Кобенцель дал понять, что его можно нарушить, если только Россия захочет поддержать свою союзницу, Павел пожал плечами.

– Вы еще недостаточно терпели поражений?

В то же время он советовал Англии подражать Австрии, заведя переговоры с Францией. Он не находил, чтобы восстановление Бурбонов должно было составлять в желательном соглашении условие sine qua non и не возражал также против отдачи Люксембурга и Маэстрихта.

Но Кобенцель и Витворт выслушивали в департаменте Иностранных Дел противоположные речи, и сам Павел встречал там сопротивление, которое приводило его в смущение. Напоминая об обязательствах, принятых по договорам 1791 и 1792 гг., Безбородко настаивал на необходимости их выполнить, согласившись дать Австрии вспомогательный отряд по крайней мере в 12000 человек, который был ей формально обещан. Опираясь на энергичную декларацию, это выступление на сцену России послужило бы, по крайней мере, к уменьшению французских притязаний.

Павел противился. Он не мог приличным образом появиться на поле битвы с горстью солдат, а также принимать участие в переговорах с правительством, которого он не признавал. Однако 25 апреля он согласился на составление конференции между Безбородко, Кобенцелем и Витвортом, настаивая только на том, чтобы был допущен и прусский посол. Несмотря на все, он оставался верен своим любимцам. В то же время он говорил о конгрессе, который, собравшись в Лейпциге, мог бы обсудить вопрос о всеобщем мире.

Неожиданно императрица и великий князь Александр одновременно выступили в пользу Австрии. Мария Федоровна дала себя убедить Кобенцелю, что судьба ее отца находится теперь в руках австрийцев, и хитрый дипломат подал ей надежду на утешение, которое может найти несчастная Александра Павловна в Вене: эрцгерцог Иосиф, палатин Венгрии, искал себе жену. Под натиском этих одинаково направленных влияний Павел не устоял. В конфиденциальном разговоре со вторым австрийским послом, Дитрихштейном, приехавшим на коронацию, он сделал новую и более важную уступку: собрав на границе шесть дивизий, он пошлет значительное лицо в Берлин, чтобы вернуть Пруссию на добрый путь. Молодой и энергичный граф Панин заменит нерадивого Колычева на берегах Шпрее, и ему будет помогать фельдмаршал Репнин, который, получив чрезвычайную миссию, перейдет из Берлина в Вену и заявит тут и там, что Россия не могла остаться равнодушной к ослаблению Австрии, и что в случае, если Пруссия не заставит французов сократить их требования, 60000 русских будут предоставлены в распоряжение союзников.

Это была завязка, и ни мысли Павла, постоянно отвлекавшиеся химерой, ни его всегда колеблющаяся воля уже не позволяли ему в течение некоторого времени от нее уклониться. По мнению Витворта, английская система говорила разуму государя, прусская – его сердцу, а австрийская – внушала отвращение и его уму, и сердцу. Однако он следовал именно этой последней в течение большей части своего царствования.

Первая жертва, которую он приносил в эту минуту в ущерб своей главной программе, тем менее оправдывалась, что сами по себе условия Лебена, явные или тайные, не заключали в себе ничего обидного для него. Целость государства, за которое он стоял, была в них формально оговорена, и это, видимо, означало со стороны Франции отказ от границы по Рейну, чего он и желал, сам не зная почему. Уступка Нидерландов республике всегда оставляла царя равнодушным, а приобретение Австрией венецианского поморья входило в прежние соглашения между Иосифом и Екатериной, против которых он ничего не имел. Впрочем, вследствие недоразумений, происходивших у русских в Смирне с венецианским консулом, Павел только что удалил от своего Двора посланника этой республики, Вениеро.

С другой стороны, не имея все еще силы отказаться от своего пристрастия к Пруссии, он прислушивался также к ее внушениям, и это приводило его к поступкам, одинаково противоречившим как прежним его намерениям, так и его новым стремлениям. Перед тем как поднять оружие против республиканской Франции, он завел с ней, при посредстве Берлинского кабинета, переговоры, подробности которых будут приведены дальше. Представляя собой вводный эпизод, они требуют для себя отдельного места в этом рассказе. С большой опрометчивостью и обычной непоследовательностью, Павел вложил в них, однако, тайную мысль, которая, отвечая до некоторой степени его природным наклонностям, должна была пережить неудачу этой первой попытки. Но данный момент и без того уже довольно запутанная игра, в которую он был втянут, получила от этого еще более опасные осложнения.

IV

После заключения договора в Кампо-Формио, Павел согласился принять на свою службу отряд принца Конде, который Австрия не могла больше держать у себя. Это значило открыто стать на сторону врагов победоносной республики. Самому принцу, его сыну, герцогу Бурбонскому, и его внуку, герцогу Анжуйскому, было оказано в Петербурге пышное гостеприимство, а их отряды были более или менее удобно расквартированы в Подолии и на Волыни. Был даже поднят вопрос о браке все еще свободной Александры Павловны с герцогом Анжуйским.

В декабре 1797 г. последовало водворение самого Людовика XVIII в Митавском замке, где король стал получать пенсию в 200000 рублей, и можно себе представить, как повысился кредит французских эмигрантов, так сильно прибывающих к берегам Невы. Павлу пришлось принять и держать у себя на жалованье даже графа Дантрэга, которого Даварэ, его прежний патрон, называл «la fleur des dr?les».

Но в то же время эскадра Макарова была окончательно отозвана в Россию. Когда Гренвиль опирался на угрозу высадки французских войск в Англии, чтобы требовать вспомогательный русский отряд, обещанный по договору 1795 г., Павел, называя эти опасения химерой, в то же самое время, со свойственной ему странностью, предложил в ответ двенадцать линейных кораблей. Сент-Джемский кабинет поднял тогда вопрос о союзе между четырьмя государствами: Англией, Россией, Австрией и Пруссией. Вопреки тому, что об этом рассказывали, Безбородко с готовностью принял предложение, но Павел обнаружил гораздо больше холодности. Он говорил, что ничего не может сделать, потому что его не слушают. Он нянчился с новым прусским послом, Гребеном, но так как последний, сговорившись с Витвортом, просил государя, чтобы он дал своему послу в Берлине инструкции, совпадающие с намерениями, выказанными канцлером, царь от него отвернулся.

Мало-помалу, однако, не умея сопротивляться, он соблазнился комбинацией, которую его сыну удалось осуществить в 1813 году, а когда император Франц прибавил еще просьбу оказать посредничество в достижении его соглашения с Пруссией, он воодушевился. Он уже видел себя вершителем судеб Европы. Фридрих-Вильгельм II только что умер. Павел питал уверенность, что его сын будет «вести себя более достойным образом», и собирался уже расширить английский проект, включив в союз Данию. Он возвращался к мысли о конгрессе, который, собравшись в Берлине, имел бы своей задачей разоблачить интриги прусских министров, обуздать чрезмерные притязания Австрии и дать приемлемую для всех базу для достижения общего успокоения. Всякое желание усиления за счет Германии должно быть отвергнуто державами, ничего не потерявшими в конфликте, которому надлежало положить конец, вознаграждение за убытки было допустимо только для настоящих жертв революции: для домов Оранского, Гессен-Кассельского и Виртембергского. Только таким способом, без новых сражений, можно будет остановить завоевания французов.

Но события следовали быстро, ведя за собой непрерывный успех революционной лавины, а также и высокомерия. После Ломбардии, Лигурии, Голландии и Швейцарии, Рим подвергся вторжению республиканского режима. В Вене Бернадот подымал население, водрузив девиз: свобода, равенство, братство на балконе своего отеля. Даже в Вильне думали, что напали на след заговора о восстановлении Польши поддерживаемого Бонапартом и связанного с проектами, для которых французский министр в Берлине Кальяр будто бы старался заполучить согласие прусского принца Генриха.

Павел сразу отказался от своих мечтаний о мирном посредничестве, не зная, какое дать другое направление своим колеблющимся мыслям. 21 апреля 1798 г. он велел составить для князя Репнина, – путешествие которого, отменявшееся несколько раз, было наконец решено, – новую инструкцию, очень отличавшуюся от последней, написанной всего лишь две недели назад. Она предписывала чрезвычайному послу выступить на берегах Шпрее с требованием решительного ответа: «желает ли Пруссия считать Францию общим врагом?» В то же время из Вены Разумовский был послан в Раштадт для наблюдения.

К несчастью, в Берлине никого не было, кто бы откровенно ответил на это требование. Новый король, плохо воспитанный, заморенный и запуганный своим двоюродным дедом, представлял собою хилое и застенчивое существо, каким сделало его это воспитание. Уклоняясь от всякого личного вмешательства в переговоры, он почти тотчас после своего восшествия на престол уехал в продолжительное путешествие по провинции. Он возложил внешнюю политику на трех советников, оставивших в истории эпохи такое неприятное воспоминание: Гаугвица, бывшего воспитанника моравских братьев, развращенного мистика, «сатира с головой Христа», как говорил Лафатер, делившего свое время между домашней идиллией и ночными оргиями в кабаках самой дурной репутации, вносившего в дело посредственные дарования, много педантизма и такое легкомыслие, как то, которым он наполнял свою частную жизнь; Ломбарда, сына парикмахера из французской колонии, «de poudreuse m?moire», как он говорил сам, бывшего переписчика литературных произведений Фридриха, в данный момент статскою советника и такого же негодяя, как и первый, но с еще меньшими способностями и более низкими инстинктами; Луккезини, наконец, самого способного из троих, но также самого хитрого и, главным образом, мечтавшего об обогащении.

Все они по своим вкусам, интересам или боязни республиканских войск были, как и сам новый король, убежденными сторонниками соглашения с Францией, но они все-таки решили не добиваться его из стыда и страха перед Австрией, или из желания эксплуатировать Англию.

Репнин прибыл в Берлин в первых числах мая 1798 г. и встретился с князем Рейссом, тоже посланным с чрезвычайной миссией из Вены. Конгресс, задуманный Павлом, приводился в исполнение. Русский посол принес готовый проект оборонительного союза четырех государств. Составленный согласно желанию Англии, он гарантировал участвующим в нем державам неприкосновенность их владений. Репнин получил аудиенцию молодого короля, который соблаговолил вернуться, чтобы его принять. Он услыхал, что король всецело разделяет чувства царя и желает поддерживать с ним тесную дружбу, но большего он добиться не мог.

Рейсс не был счастливее. Он выступал с заявлением, что Австрия отказывается от всяких вознаграждений в Германии, если Пруссия согласится подражать ее бескорыстию. Это было чересчур прекрасно, чтобы не показаться подозрительным. Очевидно, в Вене рассчитывали наверстать упущенное в Италии, и переговоры кончились этими возбудившимися подозрениями. Император Франц старательно делал вид, что всецело отдается в руки Павла: «Мой ультиматум, писал он ему, выражается одним словом: Ваше Величество я сделал своим судьей… и я заранее подписываюсь подо всем, что вы найдете необходимым». Но в то же время Тугут совершенно другим тоном требовал немедленной отправки русского отряда в 12000 человек, на который Австрия имела право по существующим договорам. «Говорить и обещать коалицию недостаточно!» – говорил он Разумовскому.

Павел начинал замечать, что его прекрасные планы были построены на зыбком песке. Он терял почву под ногами, но все-таки склонялся в сторону Австрии, куда продолжала толкать его Мария Федоровна, всецело занятая своими семейными заботами. Двое из братьев императрицы, принцы Фердинанд и Александр, приехали в Петербург через Вену и сильно поддерживали сестру, вследствие чего Дитрихштейн и Витворт вели удачную игру. В том же мае месяце английский посол, ловко сославшись на мобилизацию французов в Тулоне, добился от Павла обещания дать Англии десять линейных кораблей и пять фрегатов для усиления ее северной эскадры; под конец Павел вступил в прения об условии субсидий, сначала для вспомогательного отряда, который следует послать в Англию, потом для большой армии, которая охватила бы австрийскую границу со стороны Пруссии и дошла бы, может быть, до Рейна. Такой убежденный когда-то сторонник мира начинал входить во вкус. Более чистосердечно возвращаясь к политике Екатерины, он начинал желать принять участие в коалиции против Франции уже не в хвосте, во главе ее! От соображений, которые менее чем два года назад подсказывали ему предусмотрительную осторожность, как он думал, не осталось ничего. Его финансы? Он был уверен, что их упорядочил. Его войска? Он надеялся, что сделал их непобедимыми. Однако несколько месяцев тому назад он еще думал о переговорах с той самой Францией, с которой готовился теперь воевать так жестоко.

V

Мысль об этих переговорах относится к первым дням царствования сына Екатерины. Мирные намерения и прусские симпатии нового государя не замедлили привлечь внимание Директории. Различные посредники предлагали также свои услуги, чтобы извлечь из них пользу. Один из них, известный архивный флибустьер и вольный стрелок в дипломатии, Сулави, имел даже свидание с прусским послом в Париже, Сандозом, и хвастался, что заручился его содействием. Но, вступив с 17 декабря 1796 г. более определенно на этот путь, Директория послала Кальяру распоряжение открыться в этом смысле Гаугвицу и через его посредство русскому послу. Несколько дней спустя она дала такое же поручение французскому министру в Копенгагене, Грувелю.

Последний начал с того, что отказался от попытки, которую считал невыполнимой. Его русский коллега доводил выражение враждебности по отношению к представителю Франции до того, что избегал встречаться с ним в обществе! Это был барон Крюденер, муж будущей эгерии Александра I и один из самых ярых галлофобов русского дипломатического корпуса. Некоторые разведки, произведенные первым датским министром, графом Бернсторфом, и испанским послом Нормандесом, обнаружили в нем действительно полную недоступность для начатия каких бы то ни было переговоров в этом духе. В то же самое время, в разных других столицах, агенты Республики встречали подобный же прием.

Все оставалось в этом положении до июня 1797 г., когда, после отозвания Крюденера, заменивший его полномочный министр Васильев, потом его преемник Качалов, зять Сергея Плещеева, внезапно, по собственной инициативе, вошли в переговоры с Грувелем, а когда последний в свою очередь ушел, то с его заместителем Дезожье. Оба французских дипломата были крайне удивлены проявлением чувств, которых они вовсе не ожидали.

«Устраним дипломатические хитрости», говорил Качалов Дезожье; ваше правительство предложило сближение, мое этого желает. Есть ли у вас или у г. Грувеля полномочия, чтобы вести переговоры? Я знаю, что в Берлине Колычев уже переговаривается с Кальяром; но он не пользуется доверием императора. Мы не воюем между собой. Поэтому нам не надо возвращать завоеванного. Мы должны только протянуть друг другу руку.

Сношения, начать которые не удалось в Копенгагене, действительно завязались в Берлине, где Талейран, заменявший в этот момент Делакруа в руководстве внешними делами, находил своевременным сосредоточить эти переговоры, которые, казалось, принимали такой хороший оборот. Торопя Кальяра действовать и желая использовать добрые услуги Пруссии, не отдавая себя однако целиком в ее руки, Делакруа не раз натыкался вначале на тяжелые неудачи. Он хотел, чтобы французский посол прямо вступил в переговоры со своим русским коллегой посредством официальной ноты, и он заставил своего подчиненного дать ему этот урок дипломатического savoir-vivre: «Человек мало просвещенный и крайне осторожный, г. Колычев не принял бы, конечно, подобного документа от правительства, которого не признает его государь… Эти вопросы формы заслуживают несомненно пренебрежения, но, к несчастью, они связывают еще всех министров, за исключением министров Республики». С другой стороны Берлинский кабинет стремился удержать эти переговоры исключительно в своих руках. Он уже сделал некоторые шаги в Петербурге и добился там первого результата: Павел подписал указ, который снимал запрещение, наложенное на вина и другие продукты потребления французского происхождения. Тем же путем Кальяр должен был передать в Россию ноту, текст которой он составил вместе с Гаугвицем в следующих выражениях:

«Нижеподписавшемуся… поручено Директорией сообщить министрам Его Величества о желании Республики восстановить мир и дружеские связи, существовавшие до войны между Францией и Россией, и о намерении Директории начать переговоры по этому вопросу».

Нота была отправлена в феврале 1797 г. Ответ заставил себя ждать. В продолжение следующих четырех месяцев, повинуясь точным распоряжениям, Колычев соглашался, хотя и неохотно, не избегать более своего французского коллеги, он оставался нем, и из Петербурга никакое эхо не отвечало также на призыв Франции. Среди хлопот о своем короновании, разочарований, которые ему доставляла в этот момент прусская политика, и его обычной нерешительности, Павел упускал время. Только 3 июня, находясь на водах, в Пирмонте, Фридрих-Вильгельм уведомил своего уполномоченного в Париже, Сандоза, о сообщенном ему, наконец, решении царя. Под видом объяснительной ноты, предъявленной не представителю французского правительства, но врученной графом Безбородко Тауентцину, она дала начатым переговорам совершенно неожиданный оборот.

«Его Императорское Величество, говорилось в ней, очень расположен выслушать предложения, которые поручено господину Кальяру ему передать… Он охотно согласится на все, что может восстановить добрые отношения между Россией и Францией, в особенности если они могут оказаться полезными союзникам. Он не хочет ничего другого, как направить свои усилия к сближению воюющих держав и восстановлению спокойствия, и он готов принять непосредственное участие в общем успокоении, с условием разделить его с Его Величеством, королем Прусским, и выступить в качестве посредника».

Случайно или умышленно, Павел дался в обман относительно намерений Директории. Его просили согласиться на примирение с Францией при посредстве Пруссии, а он предлагал выступить в качестве посредника между Францией и коалицией! Однако он не давал никаких указаний, в каком смысле он собирался приступить к выполнению поручения, которого добивался, и по следующей причине: он еще далеко не пришел в этом вопросе к определенному решению. Две другие инструкции, написанные 15 и 19 апреля, первоначально предназначенные для князя Репнина, красноречиво об этом свидетельствовали. В одной из них, подтверждая необходимость «обуздать домогательства Франции», царь соглашался, чтобы «в случае крайней необходимости» Рейн сделался границей Республики; в другой, предлагая для умиротворения собрать конгресс в Лейпциге, или каком-либо другом немецком городе, он хотел, чтобы французские притязания относительно этой самой границы «были категорически отвергнуты»!

Французское правительство могло, очевидно, лишь с величайшим недоверием отнестись к предложению посредничества, представленному в такой неопределенной форме. В Берлине Кальяр сначала не отдал себе отчета. Он весь предался радости, узнав, наконец, о переговорах, которых так долю добивались. Прусский министр Финкенштейн предложил позвать их обедать вместе с Колычевым. Итак, начнутся переговоры! Французский посол принял приглашение и остался очень доволен своим русским коллегой. Он не был упрям! Не имея еще права взять на свою ответственность принять визит представителя Республики, и еще менее поехать к нему лично, чтобы иметь возможность так или иначе поболтать без свидетелей, Колычев предложил встретиться в городском парке, нынешнем Thiergarten. Можно бы сказать – любовное rendez-vous!

Кальяр покорно согласился на это неприличие, и они поболтали; но немедленно выяснилось, что у них не было никаких шансов прийти к соглашению. Вскоре действительно Талейран высказал свое мнение по поводу посредничества царя и, конечно, находил его абсолютно неприемлемым. «Оно дало бы, говорил он, России средство вмешиваться во все дела Германии и оказывать на них огромное, и тем более опасное влияние, что, когда она присоединится к Австрии, оба императорских двора представят совместно силу большую, чем Пруссия и протестантская сторона». Таким образом, согласие на ведение переговоров с Россией должно было ограничиться восстановлением мира и добрых отношений между обоими государствами, возобновлением торговых сношений как с самой дружественной нацией, по конвенции 11 января 1787 г., и обещанием дальнейшего соглашения для нового торгового договора.

В то же время Колычев был замещен в Берлине Паниным, человеком, менее всего созданным для того, чтобы помочь сближению, оказавшемуся таким трудным вследствие разницы в идеях и намерениях той и другой стороны. Нам известны симпатии и предубеждения этого дипломата. Его жена, дочь графа Владимира Орлова, сопровождающая его в Берлин, сама обнаружила там галлофобию, доведенную до причудливости. Однажды она при свидетелях изорвала в клочки портрет, для которого позировала, потому что художник выразил намерение отправиться в Париж для усовершенствования своего таланта! С другой стороны. Лондонский и Венский дворы, предупрежденные теперь о переговорах, начатых в Берлинском «парке», употребляли все усилия, чтобы положить им конец. Они сами договаривались с Республикой, первый в Лиле, второй в Монбелло и Удине, но кричали очень громко, что Россия «обесчестит себя», последовав их примеру. Старания французских эмигрантов в Петербурге, деятельность графа де Сен-При, которого Людовик XVIII представил, как своего министра, усиленные попытки самого принца Конде были направлены к одной и той же цели, и это отзывалось на инструкциях преемнику Колычева.

Считая лично переговоры, начатые с «цареубийцами», «позорными», он имел однако приказание их продолжать, но не принимать для них ни одной из баз, указанных Талейраном. Нет больше возврата к прежним торговым договорам: высшие интересы противились привозу в Россию предметов роскоши французского производства. Не могут быть даже более восстановлены дипломатические сношения между обоими государствами: они могут послужить средством для проникновения революционной заразы. Но о чем тогда и для чего договариваться? Панин был, правда, предупрежден, что эти слова о незаинтересованности не имели ничего безусловного. Он должен был оказаться непримиримым лишь в вопросе об эмигрантах, в случае, если притязания Франции дойдут до желания запретить России свободное проявление ее гостеприимства. Наконец, он не замедлит порвать всякие сношения, если «дерзость французского правительства дойдет до того, что оно предложит возвратить прежние польские территории, присоединенные к империи».

В общем, посредник получил повеление исключительно отрицательное, и в доброй половине напрасное, так как Директория не обнаруживала ни малейшего намерения препираться из-за эмигрантов, принятых в России, или из-за Польши. Кроме того, соглашение с республикой, поставленное на такую почву, без всякого видимого повода, находилось еще в зависимости от ее согласия на посредничество, которого, в особенности при этих условиях, как это можно было вполне ясно предвидеть в Петербурге, Париж не захочет.

Это был провал, и Безбородко, принужденный составлять свои инструкции под диктовку государя, это предвидел. Тем не менее, он настоял, чтобы переговоры, даже лишенные всякого смысла, продолжались. В этой пустоте, думал он, соприкосновение обеих сторон приведет, наконец, к чему-нибудь реальному, воплотив намерение прийти к соглашению, которые там все-таки обнаруживались. Он вовсе не любил революционной Франции, но находил, что какое-нибудь соглашение с ней становилось естественным следствием нового порядка вещей, созданного в Европе победами Бонапарта. Раз Австрия после Пруссии выбыла из числа воюющих, и сама Англия делала вид, что хочет за ними последовать, ради чего Россия, не принимавшая прямого участия, должна была быть одна замешана. Определенная логика события должна была восстать перед представителями обеих стран и привести их к соглашению.

Рассуждение было бы правильно, если бы Россия имела в Берлине своим представителем какого-нибудь Качалова. Но там, где мысль самого Павла неуверенно колебалась, Панин представлял, в этот момент, противоположный полюс. Получив, в сущности, свободу следовать личным, известным нам, соображениям, он не замедлил ей воспользоваться. С первого слова он вопросом о посредничестве сделал Кальяра неспособным вести переговоры. Это было, по его утверждению, необходимым началом всяких полезных переговоров. Он сделал однако вид, что готов приступить к редактированию проекта договора; обсуждал статьи, предлагал исправления и кончил даже тем, что принял текст, который, уверял он, вполне его удовлетворяет. Но когда дело было доведено, после бесчисленных и многотрудных конференций, до благополучного конца, он заявил, что не имеет полномочий говорить от имени своего государя. Все, что он мог сделать, это передать проект в Петербург.

Бедный Кальяр дошел однако до последней границы уступок, которых можно было от него ожидать, и даже перешел ее. Не потому, что, как обвиняли его немецкие историки, он будто допустил, чтобы во вступительной части французского текста русское правительство стояло раньше правительства Республики. Как искусный дипломат, Кальяр был неспособен на такое забвение приличий. Щадя обидчивость царя, он только согласился на то, чтобы Директория принимала участие в договоре от своего имени, как договаривающаяся сторона, а не от имени Республики, по установленной формуле. В Париже на это не обиделись; но проект возбудил там другие, более веские, возражения.

Историк, вообще хорошо осведомленный, обвинял французского дипломата в том, что он подписал договор, в котором находилась следующая статья: «Каждый подданный одной из договаривающихся держав, пребывая во владениях другой, посягнувший на ее безопасность, подвергнется тотчас же ссылке, и ни в коем случае не может быть потребован своим правительством». Как заметил Сорель, это не только означало бы – со стороны Директории отказ от революционной пропаганды, а со стороны России небрежение делом короля Людовика, так как одна жертвовала французскими, а другая польскими эмигрантами, но жертва коснулась бы самых существенных прав обоих правительств, и Кальяр тем более не был таким человеком, чтобы на это пойти. На самом деле он ничего не подписывал. Он только согласился на предварительное редактирование известного числа статей и именно не согласился принять ту, которую предлагал Панин. Он предложил ему взамен другую, составленную так: «Отдельные представители каждой из двух наций будут иметь возможность свободно путешествовать во владениях другой и будут пользоваться покровительством правительства. Вполне понятно, однако, что вышеупомянутые путешественники не могут никаким образом вмешиваться во внутреннее управление, чтобы поддерживать сношения, нарушающие общественный порядок». Разница была большая. Тем не менее, этот самый текст был признан неприемлемым в Париже. «Директория, – писал Талейран, – никогда не согласится на такие неопределенные, такие бесполезные условия, которые дали бы самовластному и капризному правительству случай преследовать по самым пустяшным поводам французов, оказавшихся в России, I и отвергать даже наши требования».

Но в Петербурге проект был еще хуже принят. Безбородко нашел его условия «вполне скромными и подходящими». Только он не обладал властью заставить разделить свое мнение. Павел, все более поддававшийся одновременным внушениям Австрии и Англии, несмотря на то, что претендовал показать им свою независимость, не сумел придать серьезного характера этим самым переговорам, которые он параллельно вел с республикой. Он даже не хотел, чтобы говорили о восстановлении мира и дружбы между обоими государствами: он не считал себя в войне с Францией и не желал сделаться ее другом. Он хотел также, чтобы заключение какого-либо соглашения с этой державой было поставлено в зависимость от благоприятного исхода переговоров, начатых между ней и Австрией и Англией. В этом смысле был составлен рескрипт Панину и, так как именно в это время английские и французские полномочные министры покинули Лиль, то это означало разрыв.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.