Глава третья

Глава третья

Продолжение царствования Алексея Михайловича

Нашествие турок на Польшу. — Битва при Катоге. — Взятие Каменца-Подольского. — Распоряжения в Москве по случаю войны турецкой. — Освобождение Серка. — Прибытие сыновей гетмана Самойловича в Москву. — Известия с западного берега. — Ханенко изъявляет желание поддаться царю. — Iloведeние митрополита Тукальского. — Неудачное движение Ромодановского и Самойловича к Днепру. — Неудовольствия малороссиян на царское войско и на воеводу князя Трубецкого. — Похвалы князю Ромодановскому. — Ропот на Самойловича. — Военные действия на Дону. — Вор Миюска. — Самозванец Семен в Запорожье. — Поведение Серка. — Сношения Дорошенка с Москвою. — Самойлович хлопочет, чтобы царь не принимал Дорошенка в подданство. — Ромодановский и Самойлович на западном берегу Днепра. — Письмо Ханенка к князю Трубецкому. — Переяславская рада: избрание Самойловича в гетманы обеих сторон Днепра. — Дорошенко просит о принятии его в подданство. — Серко высылает самозванца в Москву; допрос и казнь вору. — Дорошенко уклоняется от подданства царю. — Приход татар к нему на помощь. — Брат его Андрей разбит царскими войсками. — Посланец Дорошенка Мазепа, отправленный к хану, схвачен запорожцами и прислан в Москву. — Показания Мазепы. — Царь не отпускает из Москвы сыновей гетмана Самойловича. — Ромодановский и Самойлович под Чигирином. — Новое нашествие турок и татар. — Русские войска отступают на восточный берег. — Мнение гетмана Самойловича о соединении русских войск с польскими. — Грамота Ромодановского к царю. — Донос архиепископа Барановича на протопопа Адамовича. — Приезд последнего в Москву с поручением от архиепископа. — Доносы Самойловича на Серка. — Жалоба гетмана на протопопа Адамовича. — Сношения Серка с Москвою. — Смута в Каневе. — Новый поход царских войск на западный берег Днепра. — Затруднительное положение Дорошенка. — Он обращается к посредничеству Серка. — В Москве не принимают этого посредничества. — События на Дону.

В то самое время как на восточной стороне Днепра ставили нового гетмана, на западной разразилась наконец буря, о которой так давно и долго толковали и которой от продолжительности ожиданий и толков переставали уже бояться. Мы видели, какое важное влияние на ход событий имело отложение Дорошенка от Польши и обращение его к Турции. Испуганная Польша поспешила помириться с Москвою, выговаривая себе ее помощь против турок, одинаково страшных для обоих государств. Ян-Казимир не стал дожидаться новой беды и отказался от престола. Надобно было ожидать, что поляки ввиду опасной войны выберут теперь в короли какого-нибудь знаменитого полководца из своих или чужих; но. как нарочно, мелкая шляхта выбрала в короли человека хотя из знатной, но обедневшей фамилии, и человека, своими личными достоинствами менее всего способного заставить забыть, что он не царственного происхождения. Масса шляхты могла выкрикнуть Вишневецкого, но давала ему слабую опору против недовольной его выбором знати, которая составила сильную партию и мешала королю во всем; к недовольным принадлежал и самый видный по талантам и месту человек — великий гетман и великий маршалок коронный Ян Собеский. Турками стращали друг друга, но о морах против грозы никто не думал. И по-видимому, имели основание отложить страх: пять лет прошло, с тех пор как Дорошенко отложился от Польши к Турции, и турки не думали о войне. Магомет IV сперва был занят войною венецианскою; но и после этой войны, кончившейся блистательным успехом, завоеванием Кандии, султан не трогался: шли слухи, что ему не до войны, что он проводит время или в гареме, или на охоте. Мы упоминали, что летом 1671 года шла война в западной Украйне между поляками и Дорошенком, которому помогали татары. Нападение Дорошенка на Умань не удалось: город отбился. Собеский поразил Дорошенковых козаков и татар под Брацлавлем и занял несколько городов, признававших власть чигиринского гетмана. Но этот минутный успех польского оружия только раздражил султана, заставил его спешить походом на Польшу, которая осмелилась воевать вассала его, Дорошенка. Весною 1672 года турецкое войско в числе более чем 300000 перешло Дунай. Передовой отряд, состоявший из 40000 татар, ворвался в Подолию и на берегах Буга, при Батоге, встретил поляков, бывших под начальством Лужецкого, каштеляна подляского, при котором находился и Ханенко с своими козаками; всех же поляков и козаков было не более 6000; несмотря на это, они опрокинули и втоптали в реку татар. Надменный успехом, Лужецкий решился гнаться за татарами за реку. Тщетно удерживал его Ханенко; Лужецкий не хотел ничего слушать, «По крайней мере, — говорил Ханенко, — позволь мне остаться на стороже на этом берегу: если успеешь что-нибудь сделать на той стороне, то будешь иметь свидетеля твоего знаменитого подвига; если же дело не пойдет на лад, то поспешим разделить твой жребий». Ханенко остался и немедленно огородился обозом, а Лужецкий бросился в Буг, истомил коней, подмочил огнестрельное оружие. В таком положении он не мог удержаться с своею горстью людей на противоположном берегу; толпы татар обхватили его со всех сторон и заставили обратиться назад в реку, Лужецкий едва спасся сам, потерявши много своих убитыми и пленными. Беглецы нашли спасение в таборе Ханенка. Как скоро все поляки вбежали в табор, он начал двигаться назад; татары напирали с тыла и с боков; но козаки успешно отстреливались из пушек и ружей, и движущийся вал достиг Ладыжина. Татары осадили город, но не могли взять. Иная судьба ждала Каменец, который в августе месяце облегло все турецкое войско под начальством самого султана. Число защитников знаменитой крепости не превышало 1000 человек: был порох, но мало пушкарей, и те плохие: говорят, что на 400 пушек приходилось только четыре пушкаря. Измученные работами над укреплениями, осажденные не имели свободной минуты поесть и уснуть. Турки взяли новый замок и подвели мину в скале под воротами старого, после чего пошли на приступ, но были отбиты, потерявши 200 человек. Осажденные видели, однако, что долго нельзя им держаться, и вывесили белое знамя. Условия сдачи были 1) безопасность жизни и имущества; 2) свободное отправление богослужения, для чего христиане сохраняют несколько церквей, остальные обращаются в мечети: 3) всякий волен выехать из города с имуществом, волен и остаться; 4) ратным людям вольно выйти с мушкетами, но без пушек и знамен. По заключении этих условий Янычар-ага приехал в город и занял его именем султана: янычары сменили гарнизон; жителям оставлены три церкви: одна. русским, одна католикам и одна армянам; соборная церковь обращена в мечеть; со всех церквей сломали кресты, свесили колокола; часть знатных шляхтянок забрали на султана, часть — на визиря, часть — на пашей. Магомет IV с торжеством въехал в покоренный город и прямо направился в главную мечеть — бывшую соборную церковь: там перед ним обрезали осьмилетнего христианского мальчика.

Страшное впечатление произвела в Москве весть о взятии Каменца, этого оплота Польши с юга, подобного которому не имела Россия. Явились уже рассказы о тех ужасах, которые наделали бусурманы в покоренном городе: христианские церкви и римские костелы турки разорили и поделали мечети; образа из церквей и костелов выносили, клали в проезжих воротах и велели христианам по ним идти и всякое ругательство делать: кто не соглашался, того били до смерти. Давали знать, что визирь, хан и Дорошенко хвалятся идти под Киев. Киевский воевода князь Козловский писал, что в Киеве, Переяславле и Остре мало людей. В Киеве чинили город беспрестанно: где осыпалось на валу, зарубали лесом и крепили, только вала валить было нельзя, потому что место песчаное и дерну близко нет. Тукальский бесирестанно посылал к Дорошенку, чтобы шел под Киев, обнадеживая, что там мало людей.

Дорошенко называл себя подданным султана и воеводою киевским. Симеон Адамович писал Матвееву: «Бога ради, заступай нас у царского пресветлого величества, не плошась, прибавляйте сил в Киев, Переяславль, Нежин и Чернигов. Ведаешь непостоянство наших людей: лучше держаться будут, как государских сил прибавится. Присылайте воеводою в Нежин доброго человека: Степ. Ив. Хрущов не по Нежину воевода: давайте нам такого, как Ив. Ив. Ржевский: и последний бы с ним теперь за великого государя рад был умереть».

Царь призвал на совет высшее духовенство, бояр и думных людей, объявил им об успехах султана, о замыслах его идти весною под Киев, на малороссийские города и Северскую Украйну и спрашивал, что делать. Назначили чрезвычайные сборы со всех поместий и вотчин; по полтине — с двора, с горожан — десятую деньгу: государь объявил о намерении своем выступить лично к Путивлю со всеми силами и написал к гетману Самойловичу, что в Киев назначен боярин и воевода князь Юрий Петрович Трубецкой со многими ратными людьми, в Чернигов — стольник князь Семен Андреевич Хованский, в Нежин — князь Семен Звенигородский, в Переяславль — князь Владимир Волконский, и с Москвы отпущены будут скоро; а если султан двинется под Киев, то он сам, великий государь, пойдет на него, для чего в Путивле уже велено строить царский двор. Боялись, как мы видели, весны, ибо относительно зимы скоро пришли успокоительные слухи: султан пошел за Дунай на зимовку, хан — в Крым, Дорошенко — в Чигирин. и татар осталось у него немного; поляки под Бучачем (в Галиции) заключили мир с турками, уступив им Подолию, Украйну и обязавшись платить султану ежегодно по 22000 червонных. Таким образом, тяжесть новой турецкой войны грозила обрушиться на одну Москву, и все внимание ее правительства обращено было на юг.

В декабре 1672 года Иван Самойлович писал Матвееву, зело милостивому своему приятелю и благодетелю: «Посланный мой сказал мне, будто твоя милость велел мне теперь к его пресветлому царскому величеству быть; если бы указ царского величества мне, наинижайшему рабу, был, дай то Христе боже, усердно сего желаю, только бы время было удобное и неприятельские замыслы от нас отдалились; смиренно молю о скорой ведомости от твоей милости, благодетеля моего». Гетман не ладил почему-то с Карпом Мокриевичем, тот также обратился к Матвееву с нижайшим поклоном до лица земли: «Стыдно мне частым писанием вашей милости, добродею моему, докучать, но думаю, что рук ваших не доходит, потому что и по сие время не удостоиваюсь милости вельможного господина гетмана за свои верные и правдиво желательные к великому государю службы, о которых не только всему свету явно, но и сам господь ведает душу мою, что верно царскому величеству работал и до конца жизни моей обещаю. С покорением полагая себя подножием вашей милости, благодетелю моему многомилостивому, смиренно челом бью: смилуйся надо мною, работником своим, изволь своим высоким ходатайством его царскому величеству обо мне доложить, чтобы с каким-нибудь делом в своей государской грамоте обо мне указал отписать, чтобы я. верный подданный, работник, при своей чести был, а иные, которые ни малой службы великому государю не учинили, ныне сугубую милость и честь и корысть имеют».

В то же время Матвеев получил грамоту из Запорожья от кошевого Лукьяна Андреева: «Благодетелю нашему многомилостивому об отчине нашей, Малороссии, и об нас, Войске Запорожском, многочестному ходателю и всяких щедрот давцу нижайшее наше поклонение посылаем и смиренно молим: умилосердись, яко отец над чады, чтоб милостивым твоим ходатайством калмыки, и чайки (лодки), и хлебные запасы присланы были к нам, и полевой наш вождь добрый и правитель, бусурманам страшный воин, Иван Серко, к нам был отпущен для того, что у нас второго такого полевого воина и бусурманам гонителя нет; бусурманы, слыша, что в Войске Запорожском Ивана Серко, страшного Крыму промышленника и счастливого победителя, который их всегда поражал и побивал и христиан из неволи свобождал, нет, радуются и над нами промышляют». Царь отвечал, что все просьбы их будут исполнены и полевой воин Серко к ним будет отпущен. Действительно, в марте 1673 года Серко привезен был в Москву и представлен государю: сперва сам царь, потом патриарх и весь синклит, особенно князь Юрий Алексеевич Долгорукий и Артамон Сергеевич Матвеев, накрепко увещевали его быть верным престолу царского величества, патриарх грозил клятвою и вечною погибелью, если помыслит что худое. «Отпускаю тебя, — сказал царь, — по заступлению верного нашего подданного гетмана Ивана Самойловича, потому что царское слово непременно, писал я и королю польскому, и к запорожцам, что отпущу, и отпускаю».

Мы видели, что шел вопрос о приезде гетмана в Москву, и Самойлович уже давал знать, что это трудно сделать при настоящих обстоятельствах. Придумано было средство: и оставить гетмана в Малороссии, и дать залог верности его царю. Еще в конце 1672 г. Симеон Адамович писал к Матвееву: «Бог да видит убогую службу и радение мое к царскому пресветлому величеству; многие гетманы, архиереи и полковники, много поглотав государской казны, поизменяли и кровопролитие чинили; а я, убогий червь, а не человек, как начал, так и работаю богу и великому государю. Нынешний гетман Иван Самойлович совершенно на мой совет положился; уже я его к тому привел, если страна наша освободится от неприятельского нашествия, то по первому пути хочет детей своих к великому государю посылать со мною». В марте 1673 года протопоп приехал в Москву и с ним два сына гетманских, Семен и Григорий, с начальником своим Батуринского монастыря наместником Исааком и учителем Павлом Ясилковским для верности подданства и службы его гетманской, чтобы царскому величеству служба его гетманская была во всем верна. Самойлович писал, что сыновья его должны оставаться при царе до тех пор, пока сам гетман приедет в Москву. Адамович бил челом от имени Самойловича. чтобы государь приказал князю Ромодановскому и ему, гетману, идти войною на Крым или на Дорошенка и для этого похода прислал пушек полковых, легких, пороху и свинцу, прислал еще ратных людей в малороссийские города.

19 марта гетманских посланцев позвали смотреть, как повезут пушки строем из Никольских ворот под дворцовые переходы в Спасские ворота. Кроме малороссиян были тут разных земель торговые немцы, и греки, и персияне; в их толпу пробрались тайком подьячие Посольского приказа и подслушивали, что говорят иноземцы. Протопоп Семен с черкасами говорил: «Должно быть, идет сам государь в поход на турского султана»; дивились, что пушки везены зело урядством и строем премудрым; хвалили, что лошади впряжены были парами и устроены воински, пушки велики и к войне зело удобны. Когда шел между пушками двор окольничего князя Ивана Петровича Борятинского, то протопоп, сжав плеча, сказал: «Ей, поистине над сим намерением и над людьми происходит божие милосердие; конечно, чаю, что дела их воинские во всяком добре совершатся, потому что, по многим моим приметам, люди смело и радостно выступают и благополучия себе ожидают; это с божией воли!» Гетманские сыновья расспрашивали протопопа обо всем, считали, много ль пушек, которая больше, и все хвалили. Греки говорили: когда турки брали Кандию, а теперь Каменец, то у них было пушек много, только невелики, такие или немного побольше бывали при султане по две или по три, но сделаны грубо и не так к войне удобны. Немцы также хвалили и говорили, что прежде таких строев на Москве не бывало и потому надобно ждать победы царя над турком; бог не оставит царя, потому что он начинает войну для защиты христианской веры. Персияне и армяне говорили, что у шаха таких пушек нет и турки их не стерпят.

Отец протопоп был в восторге от приема в Москве и писал гетману: «Царского величества отеческая к вельможности твоей неизреченная милость, о чем били челом, все будет исполнено. Детям твоим двор с палатами каменными купить приискивают; в господине Артемоне бог послал твоей вельможности и детям твоим отца милостивого, на которого милость и заступление будь всегда надежен, дал он мне в том слово, и деткам твоим всякое добро при царском величестве будет. Не могу перечислить царского величества милости и Артемона Сергеевича приятства и любви». Протопоп был отпущен с ответом: что касается до похода на Крым. то государь указал этот способ теперь до времени оставить; а идти князю Ромодановскому и гетману Самойловичу к Днепру и, ставши у этой реки, послать к Дорошенку грамоту с двумя досужими людьми, сказать ему: ты присылал к великому государю с челобитьем, чтобы велел тебя принять в подданство, великий государь на это изволяет и прислал к тебе милостивую грамоту; при этом обещать, что права и вольности будут не нарушены и государь будет оборонять Дорошенка от турок: если же Дорошенко откажется принять присягу, то объявить ему, что царские войска обратятся против него. Если мимо Дорошенка заднепровские козаки станут присылать, что поддаются великому государю, то их принять, привести к присяге и, поговоря со всем Войском, учинить на той стороне гетмана доброго и досужего, особенно же верного человека, а над Дорошенком чинить промысл. Если заднепровские козаки будут просить, чтобы сделать гетманом на обеих сторонах Днепра Ивана Самойловича или станут просить себе в особые гетманы кого-нибудь с восточной стороны, то исполнить их желание. Мы видели, что государь обещал отправить в Киев большое войско с боярином князем Юрием Петровичем Трубецким: действительно, в начале 1673 года Трубецкой двинулся в Малороссию. В десяти верстах от Сосницы встретил его гетман с старшиною и до Сосницы сидел с боярином на санях у щита на облучке; 13 февраля Трубецкой вступил в Киев.

Войска должны были выступить в поход по последнему зимнему пути, рассчитывая по московской погоде; но Ромодановский дал знать государю, что этого сделать нельзя: «У нас на Украйне с полей снег весь сбило и водное располение большое, ни которыми мерами мне походом поспешить нельзя; ратных людей при мне нет никого». А между тем на западном берегу, как только узнали о намереваемых движениях царского войска, так уже начали толковать о подданстве великому государю. Есаул Яков Лизогуб сносился из Канева с переяславским полковником Райчею, обещая сдать Канев, как только русские войска явятся за Днепром. «Рад бы я, — говорил Лизогуб, — перейти за Днепр в сторону царского величества со всем своим домом и пожитками, да славу свою потеряю: тут я начальным знатным человеком, и все меня здесь слушают, лучше мне будет, живучи здесь, царскому величеству службу свою показать, потому что здесь все люди, видя утеснение от турок, Дорошенка и нас всех проклинают и всякое зло мыслят, и сам Дорошенко скучает, что поддался турскому. После Рождества Христова у него была рада со всею старшиною: говорил Дорошенко: весна приходит, и слух носится, что царь со всеми силами будет на Украйну, так решите, при ком нам держаться? Старшина приговорили: от турского султана не отставать и его не гневить, потому что ныне, кроме него, деться нам негде: царь по договору с королем под свою руку нас не примет, а под королем быть не хотим, потому что много досады ему учинили, будет нам мстить, да и для того, что искони веков в разделении мы не бывали, а теперь одна сторона без другой быть не хотят. Турский салтан в Каменец будет, видя, что король мирного постановления не исполняет, из Белой Церкви ратным людям выступить не велел, и если теперь от турского нам отстать, а помощи ни от кого не будет, и он, пришедши, вконец нас всех разорит». «Когда Дорошенко был в походе вместе с турками, — продолжал Лизогуб, — то ему честь была добрая, называли его князем; но козакам нужда была великая, турки называли их и теперь называют свиньями, где увидят свинью, называют козаком. Турские люди теперь в Каменце, Межибожье, Баре, Язловце, Снятине, Жванце. Во всех этих городах они церкви божии разорили, поделали из них житницы, из других мечети, колокола на пушки перелили, жителям нужды чинят великие, малых детей берут, женятся силою, мертвых погребать и младенцев крестить беспошлинно не дают, беспрестанно кандалы куют и в Каменец отсылают, две башни доверху наметали, также конские железа дорогою ценою покупают — для чего, неведомо. Пусть гетман Иван Самойлович напишет к великому государю, чтоб присылал многих ратных людей сюда, на западную сторону, ни один город, кроме Чигирина, стоять не будет, только бы великий государь польскому королю нас не отдавал; да занял бы государь своими войсками Сечь и Кодак, а если займут их турки, то полтавской стороне и нам здесь трудно будет». «Не верю я Лизогубу, — говорил гетман Иван Самойлович, — все это говорит он по Дорошенкову наученью; да у Лизогуба пашня и скотина на этой стороне, в Переяславском полку, боится он, чтобы я их у него не отнял. Если мы с князем Гр. Гр. Ромодановским пойдем на ту сторону Днепра, тогда и не в честь будут сдаваться, потому: как турский султан наступит, разволокут всех; Хмельницкий (Юрий) с бусурманами водился и залетел в Царь-город; и Дорошенко из-под Каменца чуть-чуть туда же не угодил, и вперед ему не отбыть. Посылать к Лизогубу о склонности вперед не надобно, потому что он обо всем будет передавать Дорошенке, и Дорошенко подумает, что, боясь турского султана, к ним подсылки делаются о склонности, и пуще будет султана и хана к войне побуждать». Но Дмитрашка Райча говорил иное: хвалил верность Лизогуба, утверждал, что вперед на него можно положиться.

В апреле прислал в Москву грамоту Ханенко: «Падши раболепно к ногам царского престола, бил челом о принятии в подданство: яко елень на источники водные, сице желала душа его под пресветлую державу единого святолепного монарха. Был он, Ханенко, при королевском величестве многие годы, кровь свою проливал на оборону Короны Польской, но за то ни он, ни войско ни малого себя награждения не получили, только сенаторскими пыхами (гордостию) озлоблены бывали».

Лизогуб в своем рассказе о Чигиринской раде пропустил любопытное известие о Тукальском. Киевский мещанин, приехавший из Черкас, рассказывал, что во время рады митрополит читал поучение, в котором сильно поносил Дорошенка и других начальных людей за то, что турку служат, и церкви разоряют, и мечети строят. После этого митрополит на раде советовал козакам, чтобы оставались в союзе только с ханом, а от турок каким бы то ни было способом отлучились. Тогда обозный Гурлак отвечал митрополиту: «Уж бы тебе, отче митрополит, полно в наши рады вступаться, своего бы ты духовного дела остерегал, а не нас; уж ты нас усоветовал, так не скоро отсоветуешь».

17 апреля князь Ромодановский съехался с гетманом Самойловичем в Сумах и постановили: Ромодановскому с своими ратными людьми собираться в Судже, а гетману — в Батурине и сойтиться вместе между Глинском и Лохвицею, у реки Сулы. 22 мая вожди соединились за Лохвицею, у Лебединых озер, и 1 июня отправили отряд за Днепр, под Канев, с предложением Дорошенку и Лизогубу поддаться великому государю; но Дорошенко, Лизогуб и каневцы отказали, что они в подданстве у великого государя быть никогда не хотят. Отряд переправился назад, за Днепр, а между тем на восточной стороне появились татарские толпы. Ромодановский послал за ними харьковского полковника; под Коломыком встретился он с татарами, бился целый день и едва ушел. Это заставило Ромодановского и гетмана из-под Лубен отступить назад, к Белгороду. Ромодановский и гетман писали царю, что им нельзя было переправиться за Днепр, потому что река очень распалилась, а Дорошенко отогнал все суда. «Но если бы и не это, — отвечал царь, — то разве вам велено было переправляться за Днепр? Вам именно было велено стать у Днепра где пристойно и, устроясь обозом, послать к Дорошенку с милостивыми грамотами двоих досужих людей, а не полк; также велено было, услыхав о татарах, не отступать, а выслать против них часть войска». Царь оканчивал грамоту объявлением, что если султан, хан и Дорошенко наступят на Польшу, то он сам выступит в поход. Но Самойлович не переставал оправдываться в том, что не перешли за Днепр: войска было мало, запасов мало, и Дорошенко распустил слух, что козаки и восточной и западной стороны, соединись, будут промышлять над царскими людьми.

В Малороссии требовали царских войск, но в то время проход войск в стране известно чем сопровождался. Архимандрит Иннокентий Гизель говорил: «Превеликая царского величества милость, что изволил свою отчину, преславный град Киев, охранить: этому мы рады; но что ратные люди дорогою делали, тому бог свидетель: не только эти новопришлые, но и прежние под самым Печерским монастырем и около монастырские и подданных монастырских сена побрали без остатку, пришлось лошадей и скотину с двора спускать; также и леса наши пустошили и теперь пустошат, не исключая борных и надобных». Полковник Солонина жаловался: «Воеводы и. головы стрелецкие, идучи дорогою, под Киевом брали подводы многие, и из этих подвод большая половина распропала; людей, которые за подводами шли, стрельцы били, за хохлы драли и всякими скверными словами бесчестили; у бедных людей дворы и огороды пожгли, разорили, сена все потравили, крали и силою отнимали; такой налоги бедным людям еще не бывало: не знаю я, как и назвать: неужели это христиане к христианам пришли на защиту? Но и татары то же бы сделали! Только тем и удивляться нечего: неприятельские люди и бусурманы». Не понравился и сам Трубецкой с товарищами своими: знатные малороссияне жаловались, что боярин и воеводы неприступны, ласки к ним не держат, Трубецкой полковникам на двор и с двора ездить не велит, не то что боярин князь Григ. Григор. Ромодановский: кто бы из малороссиян к нему ни пришел, и он со всяким обходится как равный, за это все его любят. И по всей Малороссии, где проходил Трубецкой с войском, слышались одни речи: «Нам очень надобно, что великий государь прислал многих людей в Киев и хочет удержать его за собою; если бусурманы на Киев станут наступать, то мы все за него умирать готовы; только то нехорошо, что ратные люди с нами неласково поступают и несмирно ходят; ни от чего мы так не скучаем, как от подвод, и многие с Киевской и Переяславской дороги хотят разбрестись».

Слышался ропот и на нового гетмана; знатные и простые люди говорили: «Очень тяжело было нам при Демке, но и теперь от того не ушли; на раде было отговорено гетману: охочих людей не держать, с винных, пивных котлов и с мельничных колес пошлин не брать; но все по-прежнему, как при Демке, делается: компанейщину сбирают и поборы частые берут». Об этих жалобах дали знать гетману: он отвечал: «Я компанейщиков сбираю и пошлины брать велел для того, что в нынешнее время люди мне надобны против неприятеля. Если бы с той стороны все воинские люди на эту сторону Днепра перешли, то я их приму и кормить буду; а пошлины не себе я сбираю, а на корм воинским людям, которые, покинув домы и пожитки свои, великому государю служат, не жалея голов; часто случается, что против неприятельских ратных людей и нанимают, жалованье большое дают; а этим людям только и пожитку, что сами да лошади их сыты».

В то время как поход царских войск к Днепру кончился так неудачно, в августе 1673 года начались промыслы на другой стороне, под Азовом: отправленные на Дон воеводы Иван Хитрово и Григорий Касогов с государевыми ратными людьми и с донскими козаками, в числе 8000, подошли под Каланчинские башни и, стреляя из пушек день и ночь, сбили у одной из башен верхний и середний бои и отняли водяное сообщение у Азова с башнями, но сухопутного по недостатку конницы отнять не могли. Азовцы вышли на бой всем городом, но потерпели поражение: победители гнали их больше версты. Ядер не стало, а идти на приступ к башне воеводы и атаманы сочли невозможным по причине широких валов, глубоких рвов и янычар, которых было 1000 человек. Не успевши взять башен, воеводы пропустили козаков козачьим ерком в море на 22 стругах для промыслу над турецкими и крымскими берегами. Донское войско писало Матвееву, что если великий государь велит идти под Азов и чинить приступ, то ратных людей надобно пехоты 40000 да конницы 20000: с таким войском к Азову пытаться можно, а с малым войском идти на приступ нельзя, место большое: Каланчинские башни в десять раз крепче Азова, взять их никак нельзя, и вперед под ними людей и казны терять не для чего.

Московские ратные люди и козаки промышляли под Азовом; а в тылу у них чинился промысл своего рода. Хитрово доносил, что объявилось на Дону воровство великое, ворует старый товарищ Разина, Иван Миюска, около которого собралось больше 200 человек: проезд степью стал тяжел, и вперед надобно ожидать воровства большого, потому что товарищи Разина, ушедшие из Астрахани и с черты, живут по Дону в верховых городах. По настоянию Хитрово донцы послали отряд против Миюски на Северский Донец; но Миюска, узнав об этой посылке, перешел на устье Черной Калитвы, где объявилось великое воровство вниз и вверх, торговым и служилым людям не стало проезду, и шел слух, что на весну Миюска пойдет на Волгу, пристанет к нему с Дона и верховых городков много воров, как и к Разину. Посланные воронежским воеводою козаки нигде не отыскали следов Миюски: он объявился в другом месте.

В начале зимы гетман Самойлович дал знать, что в Запороги приехал человек — хорош и тонок, долголиц, не чермен и не рус, немного смугловат, по лицу трудно сказать лета, козаки угадывали, что лет пятнадцать, молчалив, два знамени у него: на знаменах написаны орлы и сабли кривые, с ним восемь человек донской породы, надет на нем кафтан зеленый, лисицами подшит, а под исподом кафтанец червчатый китайковый, называется царевичем Симеоном Алексеевичем: вож его, козак Миюской, говорил судье запорожскому, будто у этого царевича на правом плече и на руке есть знамя видением царского венца. Когда узнали в Запорожье, что Серко приближается, то царевич, распустив знамена, почтил Серка встречею. Серко посадил его подле себя и спрашивал: «Слышал я от наказного своего, что ты называешься какого-то царя сыном: скажи, бога боясь, потому что ты очень молод, истинную правду скажи, нашего ли великого государя Алексея Михайловича ты сын или другого какого царя, который под его рукою пребывает? Чтобы мы и тобою обмануты не были, как иными в войске плутами». Молодой человек встал, снял шапку и говорил, как бы плача: «Не надеялся я. что ты меня бояться будешь: бог мне свидетель правдивый, что сын я вашего государя». Услыхав это. Серко и все козаки сняли шапки, поклонились до земли и начали потчевать его питьем. У самозванца спрашивали, будет ли он своею рукою писать к гетману Самойловичу и к батюшке своему, великому государю? «Господину гетману, — отвечал он, — изустным приказом кланяюсь: а к батюшке писать трудно, чтобы моя грамотка к боярам в руки не попалась, чего очень опасаюсь, а такой человек не сыщется, чтобы грамотку мою батюшке в самые руки мог отдать, и ты, кошевой атаман, умилосердись, никому русским людям обо мне не объявляй; сослан я был на Соловецкий остров, и как Стенька был, то я к нему тайно пришел и жил при нем, пока его взяли, потом с козаками на Хвалынское море ходил, откуда на Дону был, Войском здесь про меня не ведали, только один атаман ведал». А вож Миюской говорил Серку, что подлинно на теле у царевича знаки видением царского венца есть; намерение такое имеет: тайно пробраться в Киев и оттуда ехать к польскому королю.

14 декабря к гетману Самойловичу и на кош к Серку за самозванцем отправился сотник стрелецкий Чадуев и подьячий Щеголев. «Я уже писал в Запороги, — сказал им Самойлович, — чтобы вора с товарищами ко мне прислали; думаю, что Серко мне не будет противен; боюсь одного, что на Запорожье никого не выдают, говорят, что они Войско вольное, кто хочет, приходит по воле и отходит так же». На дороге, в местечке Кереберде, пришел к московским посланцам запорожский козак Максимка Щербак и начал говорить: «Знаете ли вы Щербака донского, а он знает, зачем вы на Запорожье посланы; вам ехать незачем, даром пропадете: самый истинный царевич Симеон Алексеевич ныне на Запорожье объявился, я про это про все знаю и ведаю; царевич деда своего, боярина Илью Даниловича Милославского, ударил блюдом и оттого ушел, по всей Москве слава носилась, что то правда была, а я в то время на Москве сидел в тюрьме, по челобитью Демьяна Многогрешного освобожден, был на Дону и на Запорожье, а вышел из Запорожья тому другая неделя». «Это вор, плут, самозванец и обманщик», — говорили посланцы. Щербак на это плюнул им в глаза и сказал: «Завяжите себе рот, даром злую смерть примете». Встретились Чадуеву и Щеголеву посланцы Самойловича, ездившие в Запорожье, и объявили: «Когда запорожцы выслушали гетманское письмо о самозванце, то смеялись, про гетмана и про бояр говорили всякие непристойные и грубые слова, самозванца, по приказу Серкову, называют царевичем; к гетману ничего не отписали, писал к нему самозванец и запечатал своею печатью наподобие печати царского величества; сделали ему эту печать запорожцы из ефимков, да сделали ему тафтяное знамя с двоеглавым орлом и платье доброе дали. На отпуске нашем пришел в раду самозванец, бесчестил всячески гетмана, говорил: глуп ваш гетман, что меня так описывает, если бы вы не пресные души, велел бы повесить; если гетману надобно меня знать, пусть пришлет осмотреть обозного Петра Забелу да судью Ивана Домонтовича: о выдаче моей много бояре станут присылать знатных людей именем царского величества с грамотами, только я не поеду три года, буду ходить на море и в Крым, а кто присланы будут, даром не пробудут». В Кишенке московские посланцы нашли челядника Василья Многогрешного, Лучка, да самозванцева товарища Мерешку: оба говорили Чадуеву и Щеголсву, чтобы на Запорожье ни под каким видом не ездили: еще у Кодака запорожцы встретят и повесят, а самозванца выдать и не подумают. «Я, — говорил Лучка, — при нем жил многое время и видел на плечах природные знаки красные: царский венец, двоеглавый орел, месяц с звездою». Приехал в Кишенку Игнат Оглобля, отправлявшийся в посланниках от Серка к гетману Самойловичу; он говорил, что Серко хотел бить Чадуева за самозванца и называл его собачьим сыном. Услыхав все эти вести, Чадуев и Щеголев приняли меры для собственной безопасности: велели Щербака, Лучку, Мерешку и Оглоблю отослать к гетману в Канев, чтобы он держал их там до их возвращения.

1 марта 1674 года выехали царские посланники из Кишенки на Запорожье; 9-го числа въехали в Сечь: кошевой атаман Серко и все поспольство вышли за город навстречу и поставили Чадуева и Щеголева за городом, на берегу реки Чертомлика в греческой избе. На другой день посланников позвали в курень к атаману; там нашли они Серка, судью, писаря, куренных атаманов и знатных козаков-радцев (советников): «Для каких великого государя дел вы к нам присланы? — спросил Серко. — Слышали мы, что за царевичем?» «Это не царевич, — отвечал Чадуев, — это вор, плут, самозванец, явный обманщик и богоотступник, Стеньки Разина ученик». «Неправда, — говорили запорожцы, — это истинный царевич Симеон Алексеевич и желает с вами видеться». «Мы присланы, — отвечал Чадуев, — для взятья этого вора и самозванца, а не видеться с ним». Серко : «Мы его в раде вам покажем, станете с ним говорить, и мы знаем, что вы, узнав, поклонитесь ему как следует». После этого разговора Серко, судья, писарь и куренные атаманы пили у самозванца мало не весь день, и Серко, упившись, будто спал. Часа за два до вечера самозванец, опоясавшись саблею, вышел из своего куреня, с ним судья Степан Белый, писарь Андрей Яковлев, есаулы и козаков человек с триста, все пьяные, подошли к избе, где стояли послы, и стали выкликать Щеголева: «Поди! царевич тебя зовет». Щеголев не пошел, а Чадуев вышел в сени и, отворя дверь, говорил: «Кто и зачем Щеголева спрашивает!» Отвечал самозванец: «Поди ко мне!» Чадуев : «Ты что за человек?» Самозванец : «Я царевич Симеон Алексеевич». Чадуев : «Страшное и великое имя вспоминаешь; такого великого и преславного монарха сыном называешься, что и в разум человеческий не вместится; царевичи-государи по степям и по лугам так ходить не изволят: ты сатанин и богоотступника Стеньки Разина ученик и сын, вор, плут и обманщик». Самозванец : «Брюхачи, изменники! Смотрите! Наши же холопи да нам же досаждают! Я тебе устрою!» И, вынув саблю, побежал к дверям на Чадуева: тот взял пищаль и хотел его убить; но писарь схватил самозванца поперек, унес за хлебную бочку и потом пошел с ним в город. Остались козаки и начали с поленьями приступать к избе, а другие разбирать крышу, ругались. крича: «Ты, старый, государича хотел застрелить». Тут Чадуев с пищалью, Щеголев с саблею, стрельцы с мушкетами, простясь между собой, сели насмерть. Но до смерти дело не дошло: посланники вынули государеву грамоту и закричали: «Подождите до рады, а в раде выслушайте великого государя грамоту». Козаки закричали судье и есаулам: «Поставьте у них караул, чтобы не ушли: умеют москали из рук уходить». И один за другим разошлись. Но вместо них явился полковник Алексей Белицкий, при нем козаки с мушкетами, и стали в сенях, у самых избных дверей, готовые к бою.

Вечером пришли к послам от Серка судья, писарь, есаул, атаман куренный и говорили: «Худо вы сделали, что государича хотели застрелить, будучи между Войском: 12 марта будет рада, и государич в раде будет: что вы хотели его застрелить, теперь всем ведомо, и если над вами Войску велит что сделать, то Войско, что огонь, по маковому зерну разорвет. Вы, когда придете в раду. поскорее добивайте ему челом и кланяйтесь до земли». Чадуев : «Недобрый, небогоугодный, неверных слуг поступок, что вы, называясь верными слугами царского величества, просите и получаете его милости, а послов его, поверя неведомо какому вору, смерти предаете! Мы не на смерть к вам посланы, а на увеселение и объявление царского величества премногой милости вам же».

12 марта собралась рада; послов царских позвали туда, но ножи у них отобрали и велели за ними идти караульщикам с мушкетами. Самозванец стоял в церкви и смотрел в окно на раду. Серко, выслушав царскую грамоту, наказ и гетманский лист, начал говорить запорожцам: «Братья мои, атаманы-молодцы, Войско Запорожское низовое днепровое, как стар, так и молодой. Прежде в Войске Запорожском у вас, добрых молодцов, того не бывало, чтоб кому кого выдавали: не выдадим этого молодчика!» «Не выдадим, господин кошевой!» — грянула толпа. Серко продолжал: «Братья моя милая! Как одного его выдадим, тогда всех нас Москва по одному разволочет; а он не вор и не плут, прямой царевич, и сидит как птица в клетке, и никому ничего невинен». «Пусть они того плута сами в очи посмотрят, — закричали козаки, — узнают, что за плут! Идет им о печать и о письмо; царевич и сам сказывает, что бояре все это пишут и присылают без указа великого государя и еще будут присылать; пора их утопить либо руки и ноги отрубить». «Поберегите, братцы, меня, — стал опять говорить Серко, — еще потерпим, наших много у гетмана, а иных они, Чадуев и Щеголев, для своей свободы к гетману отослали, и, пока наши будут, подержим их живых или одного из них отпустим, чтобы как-нибудь своих освободить, а караул у них крепкий стоит, не уйдут. Пошлем мы к Дорошенку, чтобы он клейноты войсковые отдал нам на кош да и сам к нам приехал, он меня послушает, потому что мне кум; спасибо ему, что до сих пор клейнотов войсковых Ромодановскому не отдал. Какая правда Ромодановского? Когда побил Юраску Хмельницкого и клейноты войсковые взял, нам их не отдал и теперь то же сделает, если Дорошенко клейноты ему отдаст». «Пошлем, господин кошевой! — загремела опять толпа. — Вели листы к Дорошенку писать». Тут Серко велел Чадуеву и Щеголеву выйти из рады; но козаки зашумели: «Показать им царевича, чтобы они по его воле учинили, а если не учинят, побить». Серко стал их опять успокаивать: «Он государич, зачем ему по радам волочиться; когда будет время, увидят и без рады и по воле его учинят, а теперь пускайте их».

Вечером пришли к послам судья, писарь и есаул и начали говорить: «Царевич очень печален, что к вам в раду его не позвали, хочет он с вами видеться, и кошевой хочет его с вами свести в своем курене». Послы отвечали: «Присланы мы от царского величества к Войску Запорожскому за самозванцем, а не беседовать с ним; если кошевой введет его к себе в курень с саблею, а он захочет озорничать, то какая ваша правда? Мы и теперь, как тогда, шеи не протянем».

13 марта, созвав к себе в курень куренных атаманов и знатных козаков, Серко призвал послов и говорил им: «Много вы на Запорожье наворовали, на великого человека хотели руку поднять, государича убить, достойны вы смерти. А нам бог дал с неба многоценное жемчужное зерно и самоцветный камень, чего никогда, искони веков, у нас на Запорожье не бывало. Сказывает он, что из Москвы изгнан таким образом: однажды был он у деда своего, боярина Ильи Даниловича Милославского, и в то же время был у боярина немецкий посол и говорил о делах; царевич разговору их помешал, а боярин невежливо отвел его рукою. Царевич, возвратившись в свои палаты, говорил матери, царице Марье Ильиничне: если бы мне на царстве хотя бы три дня побыть, и я бы бояр нежелательных всех перевел. Царица спросила: кого бы он перевел? Прежде всего боярина Илью Даниловича, отвечал царевич, Царица кинула в него ножом, нож попал в ногу, и он оттого занемог. Царица велела стряпчему Михайле Савостьянову его окормить, но стряпчий окормил вместо его певчего и, сняв с него платье, положил на стол, а другое на мертвого; царевича берег втайне три дня, нанял двух нищих старцев, одного без руки, другого кривого, дал им сто золотых червонных, и эти старцы вывезли его из города на малой тележке под рогожею и отдали посадскому мужику, а мужик свез его к Архангельской пристани. Скитаясь там долгое время, царевич наконец пришел на Дон и был с Стенькою Разиным на море, не сказывая про себя, был у Разина кашеваром и назывался Матюшкою; а перед Стенькиным взятьем он ему про себя сказывал под присягою; а после Стеньки был на Дону царского величества посланный с казною, который его, царевича, дарил, и он с ним послал письмо, но этого письма бояре до царского величества не допустили. Как время придет, пошлет он к царскому величеству письмо с таким человеком, который сам до государя донесет. Я, — продолжал Серко, — мало этому верил; но в нынешний великий пост он постился; я велел священнику его на исповеди под клятвою свидетельствовать, подлинно ли так, как сказывает, и он под клятвою сказал, что правда истинная, и причащался. И теперь, кто что ни говори и ни пиши, все мы в том ему верим». Тут Серко перекрестился и сказал: «Истинный царевич! не зарекаемся мы за его промыслом, как он у нас росписи просит, что Войску надобно? На 3000 и больше кармазинных сукон по 10 аршин на человека на год брать, также денежную, свинцовую и пороховую и многую казну, ломовые пушки и нарядные ядра; и мастер, который теми ядрами умеет стрелять, и сипоши, и чайки у нас будут. Царевич говорит, да и мы сами хорошо знаем, для чего донским козакам и нам государева жалованья, пушек, всяких войсковых запасов и чаек не дают: царское величество к нам милосерд, много обещает, а бояре и малого не дают; царское величество изволил нам прислать шиптуховых сукон, и нам досталось только по полтора локтя на человека». «Оставьте все эти слова, — отвечал Чадуев, — выдайте самозванца и пошлите к великому государю с ним сто человек и больше своих, и все они будут пожалованы, и к вам на кош царское жалованье, сукна, пушки, ядра, мастер, зелье, свинец, сипоши и чайки присланы будут». «Если и тысячу человек за ним пошлем, — отвечали атаманы, — то на дороге его отнимут и до царского величества не допустят; если дворяне или воеводы с людьми ратными за ним присланы будут, не отдадут; Москва и нас всех называет ворами и плутами, будто мы не знаем, что и откуда кто есть? Если государь по приговору бояр, что мы царевича не отдали, пошлет к гетману Самойловичу, чтобы не велел пускать к нам, в Запорожье, хлеба и всяких харчей, как Демка Многогрешный не пропускал, то мы, как тогда без хлеба не были, так и теперь не будем, сыщем мы себе и другого государя, дадут нам и крымские мещане хлеба и ради нам будут, чтобы только брали, так как во время Суховеева гетманства давали нам всякий хлеб из Перекопи. А про царевича ведомо и хану крымскому: присылал проведывать об нем, и мы сказали, что есть у нас на коше такой человек. Турский султан нынешнею весною непременно хочет быть под Киев и далее; пусть цари между собою переведаются, а мы себе место сыщем: кто силен, тот и государь нам будет. Жаль нам Пашки Грибовича: если бы в нынешнее время он, Пашка, был с нами, узнал бы я, как в Сибирь через поле посмотреть, узнали бы, какой жолнырь Серко. Какому они мужику дали гетманство? Он своих разоряет и разорять-то не умеет: по Днепру попластал и поволочился и, ничего доброго не сделав, назад возвратился.