Глава 21 Невоенная интерлюдия

Глава 21

Невоенная интерлюдия

В один прекрасный день – вероятно, это было начало апреля 1908 года – я получил письмо. Так как Адольф никогда не получал писем, я обычно был сдержан в отношении своих, щадя его чувства, но он сразу же увидел, что это письмо должно иметь какое-то особое значение. «В чем дело, Густл?» – с сочувствием спросил он. Я просто ответил: «Прочти».

Я и сейчас вижу, как он изменился в лице, как его глаза приобрели тот необыкновенный блеск, который возвещал о взрыве гнева. И тогда он начал бушевать.

«Ты ни в коем случае не должен регистрироваться, Густл, – кричал он. – Ты будешь дураком, если пойдешь туда. Самое лучшее – это порвать эту дурацкую бумажку!» Я вскочил и выхватил у него из рук мою призывную повестку, пока он в ярости не разорвал ее на клочки. Я сам был настолько расстроен, что Адольф вскоре успокоился. Сердито шагая между дверью и роялем, он тут же составил план, чтобы помочь мне в этом затруднительном положении. «Еще даже неясно, будешь ли ты признан годным, – заметил он более спокойно. – В конце концов, прошел всего год после того, как ты чуть не умер от того воспаления легких. Если ты окажешься не годным к военной службе, как я надеюсь, все эти волнения будут напрасными».

Адольф предложил, чтобы я поехал в Линц и предстал перед медицинской комиссией согласно инструкции. В случае если я буду признан годным к военной службе, я должен тотчас тайно уйти за границу в Германию через Пассау. Я ни в коем случае не должен был служить в австро-венгерской армии. Эта умирающая империя Габсбургов не заслуживает ни одного солдата, заявил он. Так как мой друг был на девять месяцев младше меня, он ожидал свою повестку не раньше следующего, 1909 года, но, как уже теперь стало ясно, уже принял решение на этот счет и не собирался служить в австрийской армии. Возможно, он был рад использовать меня в качестве подопытного кролика и посмотреть, как предложенное им решение сработает на практике.

На следующее утро я пошел к ректору Консерватории и показал ему повестку в армию. Он объяснил мне, что, как студент Консерватории, я обязан служить только один год, но посоветовал мне, чтобы я, как сын предпринимателя, записался в резерв. Там мне придется пройти только восьминедельную подготовку, а позднее – еще три раза по четыре недели. Я спросил его, что он думает о том, чтобы мне перебраться в Германию, чтобы совсем избежать военной службы. Он был шокирован этим неожиданным предложением и стал настойчиво отговаривать меня от такого шага.

Даже мысль о моей службе в резерве была для Адольфа слишком большой уступкой империи Габсбургов, и он все продолжал убеждать меня согласиться на его план до того самого момента, когда я закончил паковать свои вещи.

В Линце я рассказал отцу о том, что предложил мой друг, так как меня весьма заинтересовала эта идея. Мысль о военной службе меня не прельщала, и даже восемь недель в резерве казались ужасными. Мой отец пришел в еще больший ужас, чем ректор Консерватории. «Бога ради, о чем ты думаешь?!» – воскликнул он, качая головой. Если я тайно перейду границу, то есть, если называть вещи своими именами, дезертирую, я буду подлежать судебному преследованию, заявил он. Сверх того, я никогда больше не смогу вернуться домой, и мои родители, которые и так уже пожертвовали многим ради меня, совсем меня потеряют.

Слов отца и слез матери было достаточно, чтобы привести меня в чувство. В тот же день отец пошел проведать одного правительственного чиновника, с которым был в дружеских отношениях, чтобы поговорить с ним о возможности зачисления меня в резерв. И немедленно составил заявление, которое посоветовал мне подать в том случае, если меня признают годным к военной службе.

Я написал Адольфу, что решил последовать совету ректора Консерватории и через несколько дней пойду на медицинскую комиссию. После этого я приеду в Вену вместе со своим отцом. Наверное, Адольф тоже тем временем передумал и понял, что тот способ, который он предложил, не годится для меня, потому что в своем ответе он даже не упомянул о нем. Конечно, возможно, он не хотел осуждать этот план, который, в конце концов, был довольно рискованным. Вместе с тем он был явно очень доволен тем, что мой отец намеревается приехать со мной, когда я вернусь в Вену (эта поездка так и не состоялась).

Я также сообщил Адольфу в письме, что привезу с собой свой альт на тот случай, если у меня появится возможность получить ангажемент в оркестре, чтобы заработать немного денег. Во время своей учебы в Вене я заразился конъюнктивитом и лечился в Линце у глазного врача и предупредил Адольфа, чтобы он не удивлялся, если я приеду на Западный вокзал в очках. К счастью, у меня сохранилось письмо, которое он написал мне в ответ, адресованное «студ. муз. Густаву Кубичеку».

«Дорогой Густл,

Выражая благодарность за письмо, я должен сразу же тебе сказать, что я рад, что твой дорогой отец действительно приедет с тобой в Вену. Если вы с ним не будете возражать, я встречу вас на вокзале в четверг в 11 часов. Ты пишешь, что у вас там чудесная погода, и это почти расстраивает меня, так как, если бы здесь не шел дождь, у нас тоже была бы чудесная погода. Я очень рад, что ты привезешь свой альт. В четверг я куплю себе на две кроны ваты и на двадцать крейцеров клея – для своих ушей, естественно. То, что ты в довершение всего плохо видишь, глубоко меня волнует: ты будешь больше фальшивить, чем обычно. Потом ты ослепнешь, а я постепенно сойду с ума. О боже!

Но пока я желаю тебе и твоим достопочтенным родителям, по крайней мере, счастливой Пасхи и передаю им и тебе свои сердечные поздравления.

Твой друг,

Адольф Гитлер».

Это письмо датировано 20 апреля, так что Адольф написал его в день своего рождения. Ввиду его тогдашних обстоятельств неудивительно, что он не упоминает об этом. Наверное, он даже и не сознавал, что это день его рождения. Все, что в письме касалось моего отца, было сама вежливость. Он даже спрашивает, будет ли правильным, если он встретит нас, но, как только ссылается на погоду, прорывается его сарказм. «Если бы здесь не шел дождь, у нас тоже была бы чудесная погода». И потом, когда доходит до моего альта, он дает волю мрачному юмору. Он даже шутит насчет моей болезни глаз, пока не останавливает себя восклицанием «О боже!», а затем заканчивает письмо самым официальным образом. То, что Адольф был не в ладах с орфографией, особенно видно из этого письма: его бывший преподаватель немецкого языка Гуэмер не поставил бы ему за него даже «удовлетворительно», а пунктуация в нем и того хуже.

В назначенный день я пошел на медицинскую комиссию. Меня признали годным к военной службе, и я подал свое заявление о приеме в резерв.

Когда я вернулся в Вену – без ужасных очков, – Адольф очень тепло встретил меня, потому что, несмотря на все, был рад, что я буду продолжать жить с ним в одной комнате. Разумеется, он вовсю подсмеивался над «резервистом». «Не могу представить себе, как из тебя будут делать солдата», – сказал он. Этого и я себе представить не мог, но пока я мог продолжать учебу. Дома Адольф нарисовал мою голову в треуголке с пером наверху. «Это ты, Густл, – шутил он, – ты похож на бывалого солдата еще до того, как стал новобранцем».

После долгой тоскливой зимы появились первые признаки весны. Так как во время своего приезда в Линц я снова увидел знакомые луга, леса и холмы, наша мрачная задняя комната на Штумпергассе показалась мне еще мрачнее, чем раньше. Вспоминая наши бесчисленные прогулки по окрестностям Линца, я пытался уговорить Адольфа совершить какие-нибудь экскурсии в окрестности Вены. У меня теперь было больше свободного времени, так как мои ученицы, успешно сдав экзамены, разъехались по домам. Не обошлось и без небольшого милого подарка, который был для меня приятным сюрпризом, так как «в банке» опять было мало денег (во всяком случае, у меня). Когда начали цвести сады вдоль Рингштрассе и нас манило теплое весеннее солнышко, я уже не мог находиться в удушающих стенах города. Адольф тоже жаждал выбраться на воздух.

Я знал, как он любит сельскую местность, леса и особенно синие цепи гор, виднеющиеся вдали. Он по-своему нашел решение этой проблемы задолго до меня, так как, когда ему становилось слишком тесно и душно в комнате фрау Цакрис, а запах керосина становился невыносим, он уходил в парк Шёнбрунн. Но мне этого было недостаточно. Я хотел увидеть окрестности Вены. Адольфу тоже этого хотелось, но, во-первых, объяснил он, у него нет денег на такие «дополнительные расходы». Это было поправимо, и я пригласил его быть моим гостем в таких экскурсиях. В подтверждение своих слов я накануне купил еды для нас обоих. Во-вторых, – и это было гораздо сложнее, – если мы действительно хотели совершить экскурсию на целый день, ему нужно было рано встать. Он предпочел бы что угодно, только не это, так как для него это было труднее всего.

Попытаться растолкать его утром было рискованным предприятием: он мог стать совершенно невыносим. «Почему ты будишь меня так рано?» – кричал он мне. Когда я говорил ему, что уже давно день на дворе, он никогда не верил. Я высовывался из окна и задирал голову вверх так, чтобы увидеть небольшую полоску неба. «На небе ни облачка, солнце ярко светит», – объявлял я, но когда оборачивался, Адольф уже опять крепко спал.

Если мне удавалось вытащить его из постели и заставить двигаться, приходилось считать первые несколько часов потерянными, потому что после такого «раннего» пробуждения он обычно долгое время был молчалив и угрюм и отвечал на вопросы неохотным ворчаньем. И только тогда, когда мы оказывались далеко в сельской местности с сочной зеленью, он наконец выходил из дурного настроения. И тогда он был счастлив и доволен и даже благодарил меня за настойчивость при попытках поднять его с постели.

Нашей первой целью была Херманнскогель (высшая точка Вены, 540 м. – Пер.) в Венском лесу, и нам очень повезло с погодой. На ее вершине мы дали торжественное обещание выезжать из города чаще. В следующее воскресенье мы снова отправились в Венский лес. Мы были готовы ко всему, хотя, конечно, выглядели не очень подходяще в нашей городской одежде и легкой обуви. В тот день мы совершили очень длительное, в нашем понимании, путешествие от начала Тульнерфельда (местность в Нижней Австрии, полоса плодородной земли шириной 5 м по обеим сторонам Дуная между Кремсом и Корнойбургом; сады и виноградники, деревни вдоль долины вытянуты в одну улицу. – Пер.) и через Рид и Пукерсдорф вернулись назад в город. Адольф был очарован этими краями и сказал, что эта местность напомнила ему об одной части Мюльфиртеля, которую он очень любил. Несомненно, он тоже внутренне страдал от тоски по дому, по местам, где прошли его детство и юность, хотя там не осталось ни одной души, которая по-прежнему любила бы его.

Я взял в Консерватории выходной для поездки в Вахау. Нам нужно было попасть на вокзал очень рано, чтобы успеть на поезд до Мелька, и только тогда, когда Адольф увидел чудесный монастырь, он примирился с этим ранним подъемом. А потом ему там так понравилось, что я едва смог увести его оттуда. Он не захотел ходить с группой и экскурсоводом, а везде искал тайные ходы и скрытые ступени, которые могли бы привести его в подвалы. Он хотел исследовать, как они были построены в скале. Действительно, можно было почти поверить, что эта мощная громада выросла из камня. Потом мы провели много времени в прекрасной библиотеке, а затем поплыли на пароходе мимо неземной красоты Вахау в майском цвету.

Адольф был другим человеком хотя бы потому, что снова оказался на Дунае, на своей любимой реке. Вена была не так тесно застроена у Дуная, как, например, Линц, где можно было стоять на мосту и ждать приближения изящной блондинки из Урфара. Он тосковал по Дунаю почти так же, как он все еще тосковал по Стефании. А теперь мимо нас медленно проплывали замки, деревушки, виноградники на склонах холмов, и казалось, что мы не движемся вперед, а неподвижно стоим и этот замечательный ландшафт мирно проплывает мимо нас. Это подействовало на нас, как волшебство. Адольф стоял на носу парохода, поглощенный пейзажем. Он не проронил ни слова, а уже давно остался позади Кремс, и мы плыли вдоль обширных однообразных лесов, которые обрамляют реку по обоим берегам. Кто знает, где были его мысли?

Словно этой волшебной поездке требовался противовес, наше следующее путешествие было вниз по Дунаю до Фишаменда. Я был разочарован. Действительно ли это та же самая река, которая доставила нам столько радости, наш милый, знакомый Дунай? Пристани, склады, нефтеперерабатывающие заводы и между ними жалкие рыбацкие хижины, трущобы и даже стоянки настоящих цыганских таборов. Куда, скажите на милость, мы попали? Это был «другой» Дунай, который уже не вписывался в картину наших родных краев, а был частью чужого, восточного мира. Мы отправились домой; Адольф был очень задумчив, а я разочарован.

Наиболее отчетливо в моей памяти осталась наша экскурсия в горы, которую мы совершили в начале лета. Поездка на Земмеринг (горный перевал в Австрии. – Пер.) была достаточно далекой, чтобы Адольф смог прийти в себя после раннего утреннего подъема. Сразу после Винер-Нойштадта (город с собственным статутом в Нижней Австрии; основан в 1194 г., в X в. здесь находилась резиденция императора; до Второй мировой войны был наиболее значительным «готическим» городом Австрии; во время войны почти все архитектурные памятники были разрушены; в настоящее время промышленный центр, транспортный узел. – Пер.) ландшафт стал гористым. Железная дорога вела к расположенному высоко Земмерингу, плавно изгибаясь. Чтобы достичь высоты 980 метров, необходимы были многочисленные повороты, туннели и виадуки. Адольф был заворожен рисунком железнодорожных путей на обрывистых скалах; сюрпризы следовали один за другим. Ему хотелось бы сойти с поезда и пройти этот отрезок железнодорожных путей пешком, чтобы все осмотреть. Я уже был готов при следующем удобном случае выслушать целую лекцию о строительстве железных дорог в горах, так как он, несомненно, придумал бы более смелое решение, еще более высокие виадуки и более длинные туннели.

Земмеринг! Мы сошли с поезда. Прекрасный день. Как же чист был здесь воздух после пыли и дыма! Какое было голубое небо! Луга блестели зеленым покровом, над ними поднимались темные леса, а еще выше виднелись покрытые снегами вершины гор. Поезд назад в Вену отправлялся лишь вечером: у нас было полно времени, весь день был наш. Адольф быстро принял решение относительно цели нашей поездки. Какая из гор самая высокая? Кажется, нам сказали, что это Ракс (горное плато в Северных Альпах на границе между федеральными землями Нижняя Австрия и Штирия, популярное место отдыха. – Пер.). Значит, совершим восхождение на Ракс. Ни у Адольфа, ни у меня не было ни малейшего представления об альпинизме. Самыми высокими «горами», которые мы покорили в своей жизни, были пологие холмы Мюльфиртеля. Сами Альпы мы видели лишь в отдалении, но сейчас были в Альпах и находились под впечатлением от мысли, что эта гора была высотой более двух тысяч метров.

Как всегда это было у Адольфа, его воля должна была компенсировать все то, чего ему не хватало. У нас с собой не было пищи, потому что изначально мы собирались просто пройти пешком от перевала Земмеринг до Глогница (город в Нижней Австрии; возник на месте древнего поселения; сохранилась старинная крепость, построенная в 1180 г. – Пер.). У нас не было даже рюкзака, а одежда была та же самая, в которой мы гуляли по городу. Наша обувь была слишком легкой, с тонкими подошвами без шипов. На нас были брюки и пиджаки и ни лоскутка теплой одежды – но светило солнце, а мы были молоды, так что вперед!

Наше приключение по пути вниз затмило восхождение наверх настолько, что я не могу сказать, какой маршрут мы выбрали. Сейчас я помню только, что мы карабкались вверх на протяжении нескольких часов, прежде чем достигли плато на вершине горы. Нам казалось, что мы находимся на вершине, хотя, возможно, это был и не Ракс. Я никогда еще не совершал восхождений на горные вершины; у меня было странное чувство свободы, как будто я больше не принадлежу земле, а уже близок к небу. Адольф, глубоко взволнованный, стоял на плато и не говорил ни слова. Перед нами открылась далекая и широкая панорама. Там и сям в разноцветном узоре лугов и лесов то возвышалась церковка, то возникала деревушка. Какими ничтожными и незначительными выглядели творения рук человеческих! Это был замечательный момент, может быть, самый прекрасный, который я пережил в своей жизни вместе с моим другом. В восторге мы забыли об усталости. Где-то в карманах нашли кусок сухого хлеба, и нам этого хватило. Наслаждаясь этим днем, мы едва замечали погоду. Разве только что не сияло солнце? А теперь внезапно появились темные тучи и стало пасмурно. Это произошло так быстро, как будто сменились декорации. Поднялся ветер и выстелил перед нами туман длинной трепещущей пеленой. Где-то далеко глухо и жутко громыхала гроза, по горам прокатывался гром.

Мы стали замерзать в наших жалких костюмчиках для прогулок по Рингштрассе. Наши тонкие брюки развевал вокруг ног ветер, когда мы торопливо спускались в долину. Тропинка была каменистой, а наши ботинки не годились для прогулок по горам. К тому же, несмотря на всю нашу спешку, гроза настигла нас. Уже первые капли дождя брызнули на лес, и дождь разошелся по-настоящему. Да какой! Потоки воды лились на нас из туч, которые, казалось, висели прямо над макушками деревьев. Мы побежали, и бежали так быстро, насколько хватало сил. Безнадежно было защищаться от дождя. Вскоре на нас не осталось ни одной сухой нитки, а наши ботинки были полны воды. Вокруг, куда ни бросишь взгляд, не было ни дома, ни хижины, ни какого-нибудь убежища. Адольфа не смущал ни гром, ни молнии, ни дождь. К моему удивлению, он пребывал в отличном настроении и, хотя промок насквозь, становился тем добродушнее, чем сильнее лил дождь.

Мы скакали по каменистой тропинке, и внезапно немного в стороне я заметил небольшую хижину. Не было смысла продолжать бежать под дождем, и, кроме того, уже темнело, так что я предложил Адольфу остаться в этой маленькой хижине на ночь. Он сразу же согласился – для него это приключение не могло продолжаться долго.

Я обыскал маленькую деревянную лачугу. Внизу лежала груда сухого сена, которого было достаточно, чтобы нам в нем поспать. Адольф снял ботинки, пиджак и брюки и стал выжимать одежду. «Ты тоже ужасно голоден?» – спросил он. Он почувствовал себя немного лучше, когда я ответил утвердительно. Разделенные страдания – страдания лишь наполовину. Очевидно, это относилось и к голоду тоже. Тем временем в верхней части хижины я нашел несколько больших кусков грубого холста, который крестьяне использовали для того, чтобы носить сено вниз по крутым горным склонам. Мне было очень жаль Адольфа, который стоял в дверях в мокром белье и стучал зубами от холода, выжимая рукава своего пиджака. Он был очень восприимчив к любому холоду и легко мог подхватить воспаление легких, и я взял один из этих больших кусков холста, растянул его на сене и предложил Адольфу снять с себя мокрую рубашку и трусы и завернуться в этот холст. Он так и сделал.

Он лег голым на холст, а я взял его за концы и плотно обернул вокруг Адольфа. Затем я принес вторую холстину и накрыл его ею. Сделав это, я выжал всю нашу одежду, развесил ее, завернулся в холст и лег. Чтобы не замерзнуть ночью от холода, я положил поверх тюка, которым был Адольф, одну охапку сена, а вторую натянул на себя.

Мы не знали, который час, так как ни у одного из нас не было часов. Нам достаточно было знать лишь то, что снаружи совершенно темно от дождя, непрестанно громыхающего по крыше хижины. Где-то вдали лаяла собака, так что мы были не очень далеко от человеческого жилья, и эта мысль утешала меня. Но когда я высказал ее Адольфу, он остался к ней совершенно равнодушен. В наших нынешних обстоятельствах люди для него были лишними. Он получал огромное удовольствие от всего этого приключения, и его романтический конец ему особенно нравился. Теперь мы уже начали согреваться, и нам было бы почти уютно в этой маленькой хижине, если бы нас не терзал голод. Я еще раз подумал о своих родителях, а потом заснул.

Когда я утром проснулся, через щели между досками уже пробивался дневной свет. Я встал. Наша одежда была почти сухая. Я и по сей день помню, какой непростой задачей было разбудить Адольфа. Наконец он проснулся, освободил ноги от холста и, обернутый тканью, пошел к двери, чтобы посмотреть, какая погода. Его стройная, прямая фигура в белой ткани, накинутой, подобно тоге, на плечи, была похожа на фигуру индуса-отшельника.

Это была наша последняя большая совместная экскурсия. Точно так же, как моя поездка на медицинскую комиссию прервала мое пребывание в Вене, так и эти прогулки и приключения были прекрасными и чрезвычайно желанными перерывами в нашем мрачном, лишенном солнца существовании на Штумпергассе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.