Партия определяет новый курс

Партия определяет новый курс

Холодным, ветреным вечером 2 декабря 1927 года огромный зрительный зал Большого театра – партер и амфитеатр, ложи и балконы – заполнился на три часа ранее обычного. Столь же непривычно выглядела и раскрытая давно поднятым занавесом пустая, без декораций сцена, лишь очень длинный стол, за которым в три ряда выстроились простые стулья, да еще небольшая трибуна, сиротливо притулившаяся у правой кулисы.

Простота, доходившая до аскетизма, кумачовые транспаранты вдоль всех балконов, вносившие резкий диссонанс в стиль зала с его позолоченной лепниной и алым бархатом кресел, подчеркивали: сегодня ни оперы, ни балета ждать не следует. Спектакль состоится иного рода, политический. XV съезд ВКП(б). Тот самый, который следовало бы собрать еще год назад, когда не стихавшая после окончания гражданской войны шумная борьба различных фракций и групп в партии достигла того предела, за которым стоял только распад.

Тогда пали популярные лидеры, выражавшие настроения леворадикальной, самой многочисленной и убежденной части большевиков: сначала, в июле 1926 года, руководитель Коминтерна и ленинградской губернской, второй по величине и первой по значимости, парторганизации – Зиновьев; а вслед за ним, в октябре, и Троцкий, герой Октября и общепризнанный вождь Красной армии, при Ленине второй человек в партии и стране.

Поначалу их вывели из Политбюро, годом позже – из состава ЦК, что по уставу мог сделать только съезд. Наконец, всего за месяц до партийного форума, исключили и из партии – партии, в немалой степени созданной, приведенной к власти, удержавшей эту власть именно благодаря им. Исключили за то, что сторонники Зиновьева и Каменева в Москве и Ленинграде вышли 7 ноября на праздничную демонстрацию для защиты и поддержки своих лидеров, с портретами и призывами.

Годичная отсрочка окончательного решения заставила Троцкого и Зиновьева впервые за десять лет забыть о былых принципиальных разногласиях, старых острых спорах, вынудила сплотиться, что тут же в Кремле уничижительно назвали оппозицией. «Новая», она же «объединенная», оппозиция противостояла тем, кто стремился поскорее занять господствующее положение в партии, убрав конкурентов любым способом, и предложить стране свой курс, исключающий леворадикализм, противостояла сомкнувшим впервые свои ряды «правым» – А. И. Рыкову, Н. И. Бухарину, М. П. Томскому и «центристам» – И. В. Сталину, В. М. Молотову, К. Е. Ворошилову.

Завершить четырехлетнюю битву за лидерство предстояло только теперь, когда новый, еще нелегитимный, состав Политбюро сумел заручиться надежной поддержкой большинства делегатов.

Открывая съезд, члену Политбюро и главе правительства Советского Союза А. И. Рыкову следовало всего лишь объявить предлагаемую повестку дня, внятно и четко перечислив вопросы, подлежащие обсуждению. Однако сделал это председатель Совнаркома весьма странно: путано, неясно. Да еще вдруг предупредил всех: «Мы должны быть готовы и к такому положению, когда в силу назревающих событий, может быть, придется перестроить наши ряды». Но не уточнил – что за «назревающие события», как именно «придется перестраивать ряды» партии.

Ситуация прояснилась в какой-то мере только на следующее утро, когда на трибуну для политического отчета ЦК поднялся И. В. Сталин.

Как обычно, он начал с анализа международного положения, строго придерживаясь шаблонной для партийных съездов и конференций риторики. В который уж раз констатировал: «Стабилизация капитализма становится все более и более гнилой, неустойчивой», а потому, мол, «Европа явным образом вступает в полосу нового революционного подъема». Пояснил, что недавний конфликт с прежде дружественным гоминьдановским Китаем и разрыв дипломатических отношений между Великобританией и СССР несомненно свидетельствуют об «отходе в прошлое» «мирного сожительства» Советского Союза и капиталистических стран.

Однако вслед за тем Сталин не стал, как было принято, нагнетать страх, запугивая аудиторию якобы непременным и очень близким военным походом всех стран Запада против молодой Советской республики. Напротив, он неожиданно призвал совершенно к иному, непривычному. Наша задача, сказал Сталин, «оттянуть войну, откупиться от капиталистов и принять все меры к сохранению мирных отношений… Основа наших отношений с капиталистическими странами состоит в допущении сосуществования двух противоположных систем»[36].

Столь странным, по сути капитулянтским, с точки зрения ортодоксальных марксистов, заявлением он ясно показал: предстоящее на съезде осуждение оппозиции, то есть всего леворадикального крыла партии, не пустые слова. Только что возникший блок «правых» и «центристов» был всерьез намерен решительно изменить внешнеполитический курс страны, отказаться от былой демонстративной конфронтации с Западом по чисто идеологическим мотивам, на которой всегда настаивали «левые» – и троцкисты, и зиновьевцы. Продолжали настаивать и ныне – ибо зачем тогда было Троцкому совсем недавно, всего пять месяцев назад, на одном из митингов в Ленинграде заверять своих слушателей: «Будем помогать всем рабочим движениям, даже если это будет портить отношения с правительствами…»

Своими словами о намерении «откупиться от капиталистов» подтвердил генсек и обоснованность обвинения, брошенного Троцким на заседании Политбюро 12 августа 1926 года: «Товарищ Сталин выставил свою кандидатуру на роль могильщика партии и революции».

Но Сталин не был бы действительно центристом, если во втором разделе отчета, посвященного проблемам экономики, не согласился бы с путем, указанным «левыми», не признал бы его жизненно необходимым для страны, не призвал бы партию во внутренней политике следовать только им.

Для начала, ссылаясь на данные Госплана, Сталин порадовал делегатов, сообщив, что наконец-то народное хозяйство по всем показателям вышло на довоенный уровень. Но он не стал убеждать их, что это предел возможного, – напротив, призвал партию «двигать дальше народное хозяйство нашей страны по всем отраслям», но прежде всего «двигать дальше всеми мерами индустриализацию». «Закрепить достигнутый уровень развития, усилить его в ближайшем будущем на предмет создания благоприятных условий, необходимых для того, чтобы догнать и перегнать передовые капиталистические страны»[37].

Для делегатов съезда, для всех членов партии, да и не только для них, в данном предложении не содержалось ничего нового. Обо всем этом в апреле, на V съезде Советов СССР, уже говорил председатель президиума ВСНХ В. В. Куйбышев, а до него писал самый популярный в стране экономист Е. А. Преображенский, один из ближайших сподвижников Троцкого, вместе с Бухариным написавший знаменитую «Азбуку коммунизма», тогда единственный в партийной и комсомольской среде учебник большевизма.

…Все без исключения большевики как истинные марксисты рассматривали индустриализацию как не только необходимую, но и неизбежную стадию развития СССР. Раскололись же они осенью 1925 года на «правых» и «левых» в спорах лишь по одному, но весьма принципиальному, решающему вопросу – о сроках ее осуществления.

«Правые», и прежде всего Бухарин, категорически возражали против форсирования индустриализации. Они полагали, что ее темпы следует непременно обусловить постепенным накоплением государством средств, а накопление это должно производиться в первую очередь, если не исключительно, за счет доходов от внешней торговли.

«Левые», они же троцкисты, напротив, настаивали на форсировании индустриализации, на ускоренных и даже сверхускоренных темпах. Они предлагали свое видение надежного источника финансирования грандиозных строек, названного их теоретиком Преображенским «первоначальным социалистическим накоплением».

«Такая страна, как СССР, – писал Е. А. Преображенский в своей фундаментальной работе „Новая экономика“, сразу же ставшей настольной книгой для многих коммунистов, – с ее разоренным и вообще достаточно отсталым хозяйством, должна будет пройти период первоначального накопления, очень щедро черпая из источников досоциалистического хозяйства». Тут же разъяснял, что под последним понятием он имеет в виду кулаков и нэпманов.

Преображенский настойчиво повторял, открыто полемизируя с Бухариным и его сторонниками: «Мысль о том, что социалистическое хозяйство может развиваться, не трогая ресурсов мелкобуржуазного, в том числе крестьянского, хозяйства, является, несомненно, мелкобуржуазной утопией»[38].

Серьезнейшее и страшное политическое обвинение!

Впрочем, источники финансирования индустриализации Преображенский не ограничивал лишь сверхналогами на крестьян и нэпманов. Он предлагал широко использовать также эмиссию бумажных денег, железнодорожные тарифы, монополию банковской системы, регулярные займы у населения, пошлины на ввозимые товары и только в последнюю очередь – из-за неустойчивости, непредсказуемых колебаний мирового рынка – доходы от внешней торговли.

Предлагая свой курс, курс «левых», Преображенский не скрывал трудностей, которые непременно породит ускоренная индустриализация. «В самом начале социалистического накопления, – отмечал он, – государство ведет производство, несмотря на его убыточность, и стремится лишь к наименьшему убытку во всем хозяйстве в целом и далеко не всегда – к наименьшему убытку при выборе предприятий, которые надо пустить в ход»[39].

И вот теперь, на съезде, выбор наконец был сделан. Индустриализацию страна проводить будет, причем ускоренными темпами – в пять лет, согласно разрабатываемому и предлагаемому делегатам плану. Как и предлагали троцкисты.

Значит, за счет крестьянства? За счет свертывания НЭПа (даже это понятие Преображенский предлагал упразднить)?

Прямого ответа на этот вопрос Сталин не дал. Не сказал об источниках финансирования индустриализации и Рыков – «правый», вполне сознательно уклонившись от обсуждения проблемы.

Следовательно, предстояло осуществлять план «левых», но способами, предлагавшимися «правыми»? В таком решении и выражался центризм Сталина. Судя по всем докладам, выступлениям получалось именно так: выполнение пятилетнего плана предстояло финансировать главным образом из доходов от внешней торговли.

Не случайно Рыков в своем довольно продолжительном докладе – в основном о пятилетке – выделил проблемы внешней торговли в особый раздел, недвусмысленно подчеркнув: «В пятилетнем плане необходимо исходить из того, что на протяжении ближайших пяти лет процесс индустриализации страны будет очень сильно зависеть от торговли с заграницей. Эта зависимость будет выражаться в необходимости импорта заграничных машин для оборудования фабрик и импорта сырья для работы легкой промышленности». Перейдя к экспорту, он сразу выразил серьезнейшие сомнения в том возможном объеме вывоза хлеба, который наметил Госплан, и потому предложил: «Партии и советским органам необходимо отнестись с гораздо большим вниманием, чем до сих пор, к вопросам экспорта. Необходимо добиться большего успеха в вывозе других товаров, кроме хлеба. Например, леса, продуктов животноводства и тому подобного»[40].

Рассуждая так, глава правительства прежде всего пытался защитить интересы крестьянства, оградить его от возможной новой продразверстки, иных грядущих напастей. Потому-то он и не сказал о наиважнейших иных статьях советского экспорта, вот уже пять лет приносивших в казну государства весьма немалый доход, гораздо больший, нежели зерно: о нефти, пушнине, наконец, о золоте и платине – самых идеальных расчетных средствах, более надежных, нежели твердая валюта.

Окончательно определить источники финансирования индустриализации должно было выступление А. И. Микояна, наркома внешней и внутренней торговли с августа 1926 года. Уж кому, как не ему, следовало знать реальные возможности советского экспорта – какие именно товары сколько приносят дохода, каков зарубежный рынок, на что страна может там рассчитывать.

Однако начал Микоян с иного. Единственный из всех выступивших на съезде, он не побоялся повторить прогноз Преображенского, честно и откровенно предупредил аудиторию о тех трудностях, которые ожидают население страны. О трудностях, коренящихся во все еще не решенных экономических проблемах:

«Товарный голод, расхождение промышленных и сельскохозяйственных цен, расхождение цен мировых и советских, аграрное перенаселение и безработица, узость собственной сырьевой базы индустрии, соотношение между легкой и тяжелой индустрией, отсталость зернового хозяйства в товарных районах, слабость экспорта, валютные трудности и недостатки средств для желательного темпа социалистического строительства…

Эти основные хозяйственные диспропорции, – сделал нарком вывод, – резко отражающиеся на переживаемой конъюнктуре, будут определять характер хозяйственной жизни на всем протяжении пятилетки».

Лишь затем он популярно объяснил в массе неподготовленным депутатам – полуграмотным рабочим и столь же малограмотным партийным работникам:

«Экономические сношения нашей страны с мировым рынком и с мировым хозяйством идут по трем основным линиям, по трем руслам. Первая линия – это концессионное привлечение иностранной техники и иностранных капиталов в наше хозяйство. Вторая линия – это привлечение технической помощи и третья линия – товарооборот между СССР и мировым рынком и привлечение иностранных капиталов во внешнюю торговлю»[41].

По логике далее Микояну следовало бы детально разобрать преимущества и недостатки каждой из «линий», оценить их перспективы с точки зрения обсуждаемого плана индустриализации. Однако о концессиях он практически умолчал, видимо решив не затрагивать ту сферу, за которую еще месяц назад всю ответственность нес Троцкий – председатель Главного концессионного комитета при СНК СССР с мая 1925 по ноябрь 1927 года. Микоян ограничился простой констатацией слегка негативного характера: «Концессионная политика, вы знаете, не дала тех результатов, которые нами предполагались». Столь же кратко остановился он и на второй «линии»: указал только, что в минувшем экономическом году за покупку чертежей, патентов, за технические консультации пришлось уплатить около 3 миллионов рублей, а в наступившем году эта цифра должна удвоиться.

Перейдя к внешней торговле, нарком явно не случайно повторил главную мысль Рыкова: «Мы можем поднимать наше хозяйство на индустриальной основе и строить социализм лишь при условии, если мы – в особенности на первых порах – будем ввозить достаточное количество машин и сырья для того, чтобы поставить собственное производство средств производства. Но ввозить можно только на деньги, вырученные от экспорта, ибо у нас нет ни больших запасов золота, ни заграничных займов. А так как экспорт наш отстает, то мы не удовлетворяем нужд страны в импорте»[42].

Не довольствуясь столь красноречивым признанием экспорта чуть ли не единственным источником финансирования индустриализации, Микоян, опять же вослед Рыкову, в своих прогнозах не стал особенно полагаться на возможности вывоза хлеба. Он так пояснил свое видение проблемы:

«Этот год будет у нас трудным годом, ибо хлеб почти выпадает из экспорта и будет вывезен в очень малом количестве. Поэтому нужно все силы напрячь, чтобы поднять другие статьи экспорта. Мы должны привлекать для экспорта каждую мелочь, не брезгуя ни десятками, ни сотнями тысяч рублей. Только этим путем мы поднимем экспорт. А инициатива и факты показали, что возможности у нас громадные. Мы должны привлечь наших работников, должны поставить себе задачей поднять экспорт во что бы то ни стало, ибо это означает ввоз оборудования и сырья для нашей промышленности. Усиление экспорта должно явиться вопросом большевистской чести для наших работников. Уметь при трудностях, при нехватке поднять экспорт, расширить это узкое место и открыть пути и простор для роста нашего народного хозяйства – вот в чем задача!»[43]

И все же призыв Микояна – не только наркома внешней и внутренней торговли СССР, но и члена Политбюро ЦК ВКП(б), человека, дошедшего почти до вершины власти, – пока оставался всего лишь благим пожеланием, до последнего дня работы съезда, до 19 декабря, когда и была принята резолюция о директивах по составлению пятилетнего плана развития народного хозяйства страны – документ весьма неопределенный, противоречивый по сути.

С одной стороны, он одобрял саму идею «левых» и Преображенского о необходимости ускоренной индустриализации; но с другой стороны, делая явную уступку интересам «правых», резолюция предлагала нечто иное: «Следует исходить не из максимума темпа накопления на ближайший год или несколько лет, а из такого соотношения элементов народного хозяйства, которое обеспечивало бы длительно наиболее быстрый темп развития».

Более определенно возобладала позиция «правых» в отношении источников финансирования индустриализации. И крестьянство, и новую буржуазию, нэпманов, решили пока не душить сверхналогами, а ограничиться для нужд развития экономики поступлениями прежде всего от экспорта. «Необходимо строить план внешней торговли с обязательной установкой на активный баланс»[44], – категорически требовала резолюция.

Утверждение «директив» по составлению пятилетнего плана, вернее, пока всего лишь его идеи, голой, ничем не наполненной схемы – в нем отсутствовали наиважнейшее, реальные цифры, конкретные будущие стройки, – неожиданно породило невиданный ранее энтузиазм. Индустриализация и то, что она должна была принести с собой, внезапно обрела десятки миллионов горячих и искренних сторонников.

Для всех без исключения большевиков, как «левых», так и «правых», выполнение плана означало свершение великой миссии, взятой ими на себя при вступлении в партию, претворение в жизнь заветов учителей – Маркса и Ленина, продолжение дела, начатого революцией 1917 года.

Для беспартийной, далекой от политики интеллигенции пятилетка означала скорее продолжение дела Петра Великого. Она позволяла возвратить отброшенную на несколько столетий назад татаро-монгольским игом, изолированную от западных соседей и всего мира православием страну в лоно европейской цивилизации, покончить с затхлым, провинциальным бытом, нравами, коренящимися в Средневековье и практически не затронутыми революцией.

Для исповедующих твердую государственность – и старых монархистов, националистов, и новоявленных евразийцев – пятилетка облекала в явь мечту о Третьем Риме.

Для крестьян, включая и вчерашних, недавно перебравшихся в города, ставших там рабочими, служащими, даже партийными работниками, пятилетка сливалась с проповедовавшейся христианством легендой о грядущем тысячелетнем царствии божьем на земле, в поисках которого не раз снимались с места целыми деревнями, устремлялись в неведомый путь ради достижения если не завтра, то хотя бы послезавтра, через год, земли обетованной. Для кого – Беловодья, для кого – града Китежа…

Теперь дело оставалось за «малым». Предстояло следующее:

отобрать из семи имевшихся у правительства два наиболее приемлемых варианта плана; их опубликовали только 15 декабря 1928 года;

выбрать, тщательно просчитав возможности страны, один из двух вариантов – минимальный или оптимальный; сделали это на расширенном заседании СНК и СТО СССР несколько позже, 26 марта 1929 года;

утвердить избранный – им оказался оптимальный, то есть максимальный – вариант плана; за него единогласно проголосовали на V съезде Советов СССР в мае 1929 года.

Но осуществление пятилетнего плана, вошедшего в историю как первый, почему-то начали отсчитывать с 1 октября 1928 года. Ну а подготовку, вернее, накопление валютных средств для претворения его в жизнь начали гораздо раньше; летом 1927 года, еще до созыва XV съезда партии, почти сразу после доклада Куйбышева и резолюции IV съезда Советов СССР, потребовавшей «в относительно минимальный исторический срок нагнать, а затем и превзойти уровень индустриального развития передовых капиталистических стран»[45].

Именно поэтому уже тогда все то, что еще только предстояло сказать Микояну на партийном форуме о решающей для индустриализации роли экспорта, стало как бы приказом – никем не отданным и, тем не менее, обязательным к неукоснительному исполнению. Во всяком случае, его начали ревностно исполнять – тем более что именно в тот год сложилась необычайно благоприятная ситуация на мировом рынке, лучшая для страны за все последнее время.

Обратимся к цифрам, характеризующим внешнюю торговлю СССР в середине 1920-х годов. И воспользуемся для того не традиционными статистическими ежегодниками (готовились они со слишком большим запозданием, что позволяло в принципе манипулировать данными), а оперативными сводками, которые регулярно публиковал еженедельник «Советская торговля», издававшийся Наркоматом внешней и внутренней торговли.

Так, во всяком случае, утверждал журнал[46]. Сам же нарком Микоян на съезде привел несколько иные, хотя и близкие цифры. По его словам, отрицательное сальдо в 1924/25 экономическом году составляло 164 миллиона рублей, в 1925/26 – 79 миллионов, а положительное в 1926/27 – 57 миллионов.

Так выглядела ситуация к началу осуществления пятилетнего плана.

Таблица позволяет увидеть, что советская внешняя торговля, несмотря на неуклонный рост товарооборота, переживала далеко не лучший свой период: за четыре года она лишь однажды имела положительное сальдо.

Рассмотрим и тот аспект внешнеторговых операций, который остался за пределами таблицы: что мы предлагали на мировой рынок, что там находило сбыт?

Как показывают вызывающие доверие данные, опубликованные все той же «Советской торговлей», почти половину нашего экспорта 1927/28, самого к тому времени неудачного бюджетного года, составляли: пушнина – 17 %, нефть и нефтепродукты – 15, 4 %, лесоматериалы (включая спички) – 12, 6 %. Во вторую по значимости доходности группу экспортных продуктов входили: яйца – 6, 4 %, масло – 6, 2 %, хлеб – 5, 4 %, лен и кудель – 3, 3 %, жмыхи – 2, 6 %, мясопродукты – 2, 5 %, марганец – 2, 2 % и сахар – 1, 6 %[47].

Но кроме того существовала и третья группа – так называемый «второстепенный» экспорт, на долю которого тем не менее приходилась четверть всего вывоза. Он включал такие необычные, даже неожиданные товары, как мездровый клей, минеральная вода, рога и копыта (да-да, те самые, которые заготавливал Остап Бендер и его компаньоны!), лавровый лист, раки, трепанги, орехи, мед, сено, солома, рогожи… Сюда же относился и антиквариат, точнее – произведения прикладного искусства из фондов немузейного значения.

Вернемся, однако, к таблице. Она, как и слова Микояна, дает четкое представление о том, что в канун осуществления пятилетнего плана страна оказалась весьма близкой к экономическому краху: колоссальные долги Западу, постоянная необходимость выплачивать проценты и давно уже поделенный мировой рынок, где для товаров из СССР помимо тех, что уже вывозились, места просто не было.

И все же Политбюро, правительство пошло на отчаянный шаг, поставило все на одну карту – на преобразование в кратчайший срок отсталой аграрной страны в индустриальную. Да еще за пять лет.

Именно с этой целью уже летом 1927 года советские торгпреды, прежде всего в Нью-Йорке, стали исподволь, очень осторожно, не давая никаких твердых обещаний, вести переговоры с ведущими фирмами: «Форд», «Дженерал моторс», «Мак-Ки», «Катерпиллер»; «Джон Лир», «Виккерс», «СКФ»… Начали изучать их предложения, прикидывая, которая из них могла бы дешевле других продать жизненно важные для страны предприятия и лицензии на выпуск продукции.

Одновременно приходилось покупать в Германии и Великобритании, Франции и Италии то, что отечественная промышленность пока не производила, но без чего Советский Союз просто не мог существовать, развиваться, модернизировать только своими силами старые предприятия, помогать сельскому хозяйству. Покупали – порою за наличную валюту, но чаще в кредит прокат черных металлов, фасонную сталь, цветные металлы, трубы, металлические конструкции, станки и запасные части к ним, рельсы для железных дорог, военные и торговые суда, тракторы, автомобили, химикаты, удобрения, племенной скот, хлопок, каучук, чай, кофе, какао…

Потому-то и приходилось чуть ли не еженедельно Политбюро, Наркомфину и Госбанку решать вопрос об оплате импорта, латать тришкин кафтан, перебрасывая средства с одной статьи, менее значимой сегодня, на другую, – лишь бы нам продавали, продавали, продавали.

Потому-то так внезапно и заинтересовался Внешторг «второстепенным» экспортом, не приносившим большой прибыли, но зато не имевшим на международном рынке конкуренции, решив среди прочего увеличить вывоз и антиквариата. Так была предугадана идея А. И. Микояна «привлекать для экспорта каждую мелочь, не брезгуя ни десятками, ни сотнями тысяч рублей»[48].

Внешторговцы не побрезговали.