Два интервью

Два интервью

2 февраля, 14:36

Первое — совсем маленькое. «Новая газета» задала один вопрос: «Почему нужно идти на шествие 4 февраля»?

Вот мой ответ:

Эта власть нас не слышит, она тугоуха. Значит, нужно кричать громче. Чем больше выйдет нас 4 февраля, тем громче прозвучит наш голос. И плевать на мороз. Кремлевские пропагандисты говорят, что мы способны только шуметь в Интернете да гудеть из теплых автомобилей. Что ж, давайте посмотрим, правда это или нет.

Однажды я видел показательные выступления шведских рейнджеров. Диктор гордо объявил: "Эти солдаты обучены защищать свою родину при температуре от минус сорока до плюс сорока градусов!" Я, помнится, подумал: а вдруг минус сорок один? Скажут: "Нет, мы так не договаривались"?

Ближайшая суббота проверит, готовы ли мы с вами защищать наше чувство собственного достоинства при какой угодно температуре.

Григорий Чхартишвили (Б.Акунин)

Все на шествие 4 февраля!

Второе интервью большое, для «Комсомольской правды», не про политику. Меня порадовал интервьюер Денис Корсаков. Журналисты нечасто задают вопросы, на которые интересно отвечать.

Интервью «КП»

— В 2007 году, к выходу «Девятного Спаса», вы под своим настоящим именем дали «Коммерсанту» интервью, полностью посвященное псевдонимам. «Японцы, достигшие некоего поворотного момента в жизни, в прошлом часто брали себе новое имя. Почувствовав, что прошли какой-то один путь до конца и находятся в преддверии нового пути». Сейчас, когда путь пройден (если у Брусникина еще есть шанс, то никакой Борисовой, как вы заявили, больше не будет) — что вы чувствуете? И о каком новом пути думаете?

Я хочу написать что-нибудь серьезное. Не беллетристическое. Давно собирался, но чувствовал, что не готов. А теперь вот пишу, отложив фандоринский роман. Думаю, это общественные потрясения последнего времени так внутри меня преломляются. Очень возможно, что писатель из меня получится паршивый и я вновь заделаюсь беллетристом. Допишу — посмотрю.

— У вас уже есть приблизительные данные по росту продаж книг Брусникина и Борисовой? (У меня некоторые знакомые рвут сейчас книжки из рук). Вообще, какой отклик вы успели почувствовать за две недели, прошедшие после саморазоблачения?

Мне ужасно обидно, что завершение проекта "Авторы" получилось скомканным. Виноваты, разумеется, политические события. Планировалась пресс-конференция, встречи с читателями и прочее. Но я всё отменил, потому что ясно: придут не читатели, а гражданские активисты, и говорить придется не о литературе, но о политике. Мне этих разговоров сейчас и так хватает. С продажами Брусникина и Борисовой, тем не менее, всё хорошо. Сегодня позвонили из издательства и сообщили, что заказаны допечатки всех этих книг. Раньше я бы сильно порадовался, а сейчас в голове одни шествия да митинги…

— У вас в процессе работы над проектом «Авторы» не возникало растроение, даже расчетверение личности? Грубо говоря, до 13.00 я — Акунин, пишу «Смерть на брудершафт», с 13.00 до 15.00 — Борисова, пишу «Времена года», с 15.00 до 17.00 — Брусникин, пишу «Беллону», а вечером я Чхартишвили, пишу в блог про любовь к истории… Или вы старались перевоплощаться в этих авторов по очереди? Вообще, насколько было сложно переключаться между разными масками, у каждой из которых — свое выражение лица?

Это не сложно. Это, наоборот, освежает. Включается какая-то иная зона мозга. Давняя истина, гласящая, что отдых — это смена работы, совершенно справедлива. Человек, который опробовал этот закон на себе, вдруг обнаруживает невиданные ресурсы работоспособности, причем работа не воспринимается как повинность.

— Можете по шкале от 1 до 10 оценить степень своей гордости и своей радости (возможно, злорадства), когда уважаемые литературные критики писали «Брусникин — это Акунин? Брехня!» Кажется, человек, настолько завороженный шпионским умением обманывать и маскироваться, как вы, должен был быть приходить в восторг от подобных фраз.

Увы. Настоящей тайны все равно не получилось. С Брусникиным я, правда, особенно и не прятался, а за Борисову обидно, потому что с нею я конспирировался всерьез. Но там почти сразу произошла утечка — и потом я уже у многих встречал версию о том, что Борисова — это очередной проект Акунина.

— «Беллона» не детектив, но в каких-то смыслах она похожа на старые романы о Фандорине. Распределение ролей примерно то же. Иноземцев — это Фандорин. Его спутник-индеец — это Маса. Мальчик, от лица которого ведется повествование, похож на фандоринских несмышленых спутников-помощников, вроде Тюльпанова в «Пиковом валете» или Сеньки в «Любовнике смерти». И, конечно, Бланк начинает как акунин, «сильный и волевой злодей», и напоминает иногда то Ахимаса, то Грина. Вы решили, что новое — это хорошо забытое старое? Или это Брусникин играет с Акуниным, так же, как сам Акунин когда-то играл, например, с Куприным?

Я намеренно хожу вблизи протоптанных мною же троп, обнаруживая для себя какие-то новые пейзажи. Это не топтание по кругу, а движение по спирали. Точно так же, как история Алексея Романова, героя "Смерти на брудершафт" — это вариация судьбы Эраста Фандорина, но с одним маленьким, принципиальным отличием.

— «Википедия» уверяет, что ваш отец был артиллеристом, а в «Беллоне» артиллерия играет большую роль, чем в любой из ваших книг. Как это соотносится? Если честно, очень интересно, что за человек ваш отец, Шалва Чхартишвили: кажется, вы про него никогда не рассказывали.

Он был чудесный, легкий человек. Все, кто его знал, очень его любили. Такой грузин грузинович, как из фильмов Данелии. Феноменальный счастливчик. Думаю, насчитается немного людей, кто провоевал на передовой с самого 22 июня до самого 8 мая и не только остался жив, но отделался всего одним ранением. И вся его последующая жизнь была такая же. В старости он мечтал умереть в одночасье, от разрыва сердца. Ему даже с этим повезло.

— В «Беллоне» герой размышляет о людях, которые свято верят в свою удачу. «Вся история испещрена катастрофами, виновниками которых стали баловни Фортуны, уверовавшие в свою избранность». Какие из этих катастроф запомнились вам больше всего? И потом: вы ведь сами баловень Фортуны, человек, в котором вдруг обнаружился большой талант беллетриста, и который за несколько лет стал одним из самых популярных авторов в стране. Вас самого эта вера никогда не подводила?

Самый яркий исторический пример — Наполеон. Только безграничная вера в собственный гений и удачу могли побудить императора отправиться в самоубийственный поход на Москву. Ну а я совсем не Наполеон и насчет своей удачливости особенно не обольщаюсь. Она присутствует (тьфу-тьфу-тьфу), но не в фандоринских масштабах. Дважды в жизни брал "зеро" на рулетке (при том что бывал в казино всего шесть или семь раз). Почти всегда выигрываю в "орел-решку"; в половине случаев, если один шанс из трех. С маленькими шансами предпочитаю не рисковать — это самый главный секрет успеха.

— Во многих ваших книгах — хоть в «Алмазной колеснице», хоть в «Смерти на брудершафт» возникает умный, ловкий, хитрый иностранец-одиночка, который с блеском рушит планы храбрых, но неповоротливых русских. (Вообще, у вас самые яркие злодеи — иностранцы, которые то из Англии приезжают женщин резать, то Ходынку устроят, то Сталину с помощью авторучки-убийцы внушат, что войны не будет). В «Беллоне» есть, скажем так, персонаж, очень похожий на этих ловких иноземцев. Откуда все это?

Игра со стереотипами. "Враг" и "чужой" в подсознании — очень близкие понятия. Но хороших иностранцев у меня в книжках тоже хватает.

— Вы написали про Крымскую войну. В истории России вообще остается все меньше эпох и эпохальных событий, которые вы в своих книгах не затронули. Есть эпоха, которая не волнует вас вовсе?

Есть эпохи, которые кажутся мне скучными. Но это, вероятно, из-за того что я мало их знаю. Например, эпоха царя Михаила. Или первая половина 16 века.

— Кстати, к предыдущему вопросу: один критик высказал здравую мысль, что в современной русской литературе почему-то вообще не затрагивается тема декабристского восстания. Хотя более романтический, захватывающий и трагический — и подходящий именно вам — сюжет представить трудно. Вы же лишь вскользь коснулись восстания в «Герое иного времени». Вам не хочется написать роман об этом?

Мне-то как раз кажется, что с декабристами всё жевано-пережевано. У каждого читателя есть об этом событии и его персонажах собственное представление. С таким материалом трудно работать.

— Что касается Анны Борисовой. Насколько вообще трудно писать от имени женщины? Что в этом особенного? И как вы пытались создать у читателя ощущение, что пишет именно женщина?

Я придумал себе писательский стиль, противоположный моему. Не строгая геометрия, где выверены все пропорции и каждый абзац выполняет некую полезную сюжетотолкающую функцию, а нечто пунктирное, иногда ходящее кругами, чтобы зафиксировать не столь важный сюжетно, но эмоционально насыщенный момент. То есть письмо, в котором процесс важнее результата, строчка важнее страницы, а страница важнее главы. Хотя как пишут женщины на самом деле, я понятия не имею. Вероятно, каждая по-своему. Моя Анна Борисова — так, как я изобразил.

— Почему-то приходит на ум высказывание Орсона Уэллса: он говорил, что творчество по природе своей — женская вещь («это не имеет ничего общего с гомосексуализмом, но в интеллектуальном смысле художник должен был человеком с женскими склонностями»). Вы с ним согласны?

Первый порыв — сказать "нет". Мне всегда казалось, что творчество (то есть изобретение вещей, не существовавших прежде) — это скорее мужская прерогатива. Но тут же вспомнил, что японскую литературу, например, создали женщины. Наверное, самый лучший писатель — это такой творческий андрогин вроде Флобера или Толстого: мужского и женского намешано примерно поровну.

— В романе «Там» все герои попадают после смерти в тот загробный мир, в который верили. Условно говоря, католичка, убежденная в своей греховности, отправляется в чистилище, а православный пускается в мытарства. Каким образом вы пришли к этому взгляду на посмертное существование? Смертник-шахид в «Там» после смерти попадает отнюдь не в ад, а именно в тот рай, о котором мечтал. В «Беллоне» же есть фраза: «Ты совершил преступление, но ты верил, что поступаешь правильно. А Там за это прощают». Насколько вы согласны с этим утверждением?

Я не знаю. Лично я бы за благие намерения многое прощал, но мое дело маленькое. У писателей с "божественными" вопросами часто сумбур. У Булгакова, если помните, в разных местах на вопрос о вере даются разные ответы. В "Белой гвардии" во время турбинского вещего сна Бог говорит: "Ну не верят, что ж поделаешь. Пущай. Ведь мне-то от этого ни жарко, ни холодно". А в "Мастере" — здрасьте: "каждому будет дано по его вере".

— Невозможно не задать вопрос: куда надеетесь в конце концов попасть вы сами?

В какое-нибудь более интересное и симпатичное место. Но только чтобы всё помнить про эту жизнь.

— Герой «Креативщика» — старичок, который весь день ходит по городу, встречает самых разных людей, каждому рассказывает историю, которая изменит его жизнь, и все молодеет. В нем многие увидели инфернальное создание, искусителя. Вы же в блоге написали, что все гораздо проще, но говорить вы об этом не хотите — мол, раз не поняли, значит не поняли. Раскройте уж тайну — а то ведь любители Анны Борисовой так и помрут дураками. Я вот люблю этот роман, но я не понимаю, кто этот человек. Моего интеллекта хватает только на то, чтобы предположить, что это роман о том, как писатель меняет судьбу случайных встречных — читателей, и я не уверен, что я прав.

Удивительно. Мне в самом деле казалось, что это очевидно. "Креативщик" — это попытка передать самоощущение писателя, человека очень странной профессии. Можно было бы назвать повесть "День писателя": вот он утром просыпается старый и от всего уставший, потом начинает вампирить встречных людей, новые ощущения, увлекается собственными химерами, морочит людям голову своими выдумками, радуется если кого-то охмурил и расстраивается, если его волшебство не подействовало. А в конце дня (или Дня) взлетает и летит, летит. Как фанера над Парижем.

— Во «Временах года» [у меня нет текста под рукой, к сожалению, а книгу я читал полгода назад] героиня попадает в 20-е годы в Харбин (?) и думает: вот так бы выглядела Россия, если бы не революция. Вам нравится представлять, как выглядела бы Россия, если бы не революция? У вас самого в «Коронации» мелькает эта мысль: вот если бы царем стал другой человек… Мне кажется, из этого получился бы замечательный роман в жанре альтернативной истории. Так-то Россия, если судить ее по вашим книгам, вся одна сплошная — и ни разу не осуществившаяся — возможность альтернативной, счастливой истории.

Ну, у нас еще все впереди. Что плакать по прошлогоднему снегу? Если бы да кабы — это на самом деле не интересно. "Несбывшееся зовет нас?" Меня — нет.

— Начиная цикл про Эраста Петровича, вы составили некий «бизнес-план». Сколько романов и сборников осталось? Если честно, легко уже запутаться. Вы сейчас ведь пишете роман про встречу Эраста Петровича с Распутиным — или это я все еще руководствуюсь информацией 2001 года?

Жизнь внесла свои суровые коррективы. Встречи с Распутиным не будет — там уже шпион Зепп наследил. Я пишу (прервался) роман, первая глава которого была некоторое время назад опубликована в благотворительном сборнике для хосписов. Потом будет еще сборник повестей — может быть, в двух томах. И всё, прощайте, Эраст Петрович.

— Режиссер «Турецкого гамбита» Джаник Файзиев говорил, что вы хотели сочинить специально для него историю про приключения Фандорина перед тем, как он сел на «Левиафан» — и не сочинили. Насколько сильно корректируется бизнес-план в процессе? И есть ли еще шанс у Джаника?

У меня контракт с компанией Джаника Файзиева на экранизацию "Беллоны". Сценарий уже написан и одобрен. То есть, собственно, первого тома "Беллоны", где все мило и патриотично.

— И еще: вы 12 лет назад говорили, что уже знаете, какая эпитафия будет на могиле Эраста Петровича. Поскольку литературные герои ведут себя порой не так, как планирует их автор — насколько текст эпитафии изменился за эти 12 лет?

А я не помню, что я говорил 12 лет назад. И бог с ними, с эпитафиями. Чего помирать раньше смерти?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.