Багрянородный отрок, или «Второй том глупости Меншикова»

Багрянородный отрок, или

«Второй том глупости Меншикова»

Свержение Меншикова стало самым крупным событием первых послепетровских лет, своего рода рубежом. В политическое небытие ушел наиболее значительный деятель петровской команды, опытный администратор и военачальник. Свято место, как известно, пусто не бывает: появился новый фаворит — князь Иван Алексеевич Долгорукий. Он был на семь лет старше царя, и можно себе представить, что значила компания 19-летнего «знающего жизнь» юноши для царственного отрока. Ровесник цесаревны Анны (родился в 1708 году), Долгорукий, в отличие от многих своих сверстников, с детства жил за границей, в Варшаве, сначала в доме своего деда — выдающегося дипломата князя Григория Федоровича Долгорукого, а затем дяди — князя Сергея Григорьевича, сменившего престарелого отца на должности посланника в Польше. Вернувшись в Петербург, Иван брал уроки у Генриха Фика — крупного деятеля петровской государственной реформы. Но, судя по дальнейшему, и жизнь за границей, и учение у знаменитого государствоведа мало что дали юноше.

В 1725 году он был назначен гоф-юнкером захудалого двора великого князя Петра Алексеевича, который сразу же выделил князя Ивана из пестрой толпы придворных. Но тот вряд ли мог бы рассчитывать на успешную карьеру, если бы не чудесные превращения в судьбе его повелителя. Как и все семейство Долгоруких, Иван в немалой степени способствовал свержению Меншикова и с тех пор не покидал своего царственного друга. Особенно усилилось влияние князя Ивана на царя после переезда двора в Москву в начале 1728 года.

Клавдий Рондо, английский резидент, сообщал в донесениях своему правительству, что ближе князя Ивана Алексеевича у царя нет никого, он «день и ночь с царем, неизменный участник всех — очень часто разгульных — похождений императора». Испанский посланник де Лириа дополняет: «Расположение царя к князю Ивану таково, что царь не может быть без него ни минуты; когда на днях его (Ивана. — Е. А.) ушибла лошадь и он должен был слечь в постель, Е. ц. в. спал в его комнате»¹.

Кстати сказать, де Лириа сдружился с князем Иваном и через него пытался провести в жизнь некоторые свои политические идеи. Но его письма в Мадрид свидетельствуют о полном провале замыслов испанского посланника: Иван показал себя тщеславным, недалеким, необязательным и слабовольным человеком. Неспособный на серьезные поступки, ветреный, он полностью реализовывался в гульбе, питии, или, как тогда говорили, «рассеянной» жизни, участником которой он делал и императора, рано привив ему вкус к «истинно мужским» развлечениям.

Хотя влияние князя Ивана на Петра II было весьма сильным, не следует думать, что юный император был заводной игрушкой в его руках. Можно определенно утверждать, что Петр был уже предрасположен к той бездельной жизни, в которую он был втянут легкомысленным фаворитом. Судьба императора вообще-то была печальной. Родившись 12 октября 1715 года в несчастной семье царевича Алексея Петровича я кронпринцессы Шарлотты Христины Софии Вольфенбюттельской, он, как и его годом старшая сестра Наталья, не был плодом любви и семейного счастья. Брак этот был следствием дипломатических переговоров Петра I, польского короля Августа II и австрийского императора Карла VI, причем каждый из них хотел получить свою выгоду из семейного союза династии Романовых и древнего германского рода герцогов Вольфенбюттельских, связанного множеством родственных нитей с правившими тогда династиями.

Как известно, Петр ставил задачу «династического завоевания» Европы, кровного слияния рода Романовых с самыми влиятельными королевскими и герцогскими родами, что вполне удалось его преемникам, в которых русской крови практически не осталось. На нелюбимом сыне Алексее и на племянницах Екатерине и Анне и поставил Петр свои первые «династические эксперименты». Конечно, при этом никто не интересовался чувствами жениха и невесты. Кронпринцесса Шарлотта, сестра которой была замужем за австрийским императором, долго надеялась, что брак с «московским варваром» ее минует. В письме к деду герцогу Антону Ульриху в середине 1709 года она писала, что его послание ее обрадовало, «так как оно дает мне некоторую возможность думать, что московское сватовство меня еще, может быть, минует. Я всегда на это надеялась, так как я слишком убеждена в высокой вашей милости»².

Но надежды ее были напрасны: разразилась Полтава и за Петром Великим — победителем Карла XII — стала ухаживать вся Европа, в том числе и герцог Антон Ульрих Вольфенбюттельский.

Свадьба была сыграна в Торгау в октябре 1711 года. Торжество поразило всех великолепием стола и знатностью гостей, но счастья новобрачным оно не принесло. Отношения их сразу же не сложились: холодность супруги вызывала недовольство Алексея, а его грубые ухватки и тяжелый нрав пробуждали в Шарлотте только презрение и ненависть. Почти сразу же после рождения сына Шарлотта умерла. Алексей, занятый своими делами, а потом острым конфликтом с отцом, не обращал никакого внимания на детей, а когда он летом 1718 года погиб в застенке, Наталья и Петр остались круглыми сиротами.

Разумеется, Петр Великий не забыл внучат — ведь они были членами царской семьи, — но дети постоянно находились где-то на задворках, в небрежении, на периферии его внимания. Лишь в 1721 году оба были переселены в царский дворец, им определили штат придворных и прислуги. И только в 1726 году 11-летнего Петра и 12-летнюю Наталью стали приглашать на торжественные приемы, что было связано с тайными расчетами Меншикова, который чувствовал, что Екатерина долго не протянет, и думал о ее преемнике.

К тому времени, когда престол перешел к Петру, его характер уже достаточно устоялся и сулил подданным в недалеком будущем нелегкую жизнь. К тому же, как известно, власть кружит головы людям сложившимся и умудренным опытом, а что уж говорить об 11-летнем мальчишке, которому казалось, что именно он, своею властью, низверг могущественного Меншикова. И это было его первое «настоящее» государственное дело. Льстецы не преминули подчеркнуть, что Его императорское величество тем самым «свободил империю свою от ига варварского»³.

С особым вниманием за развитием Петра наблюдали австрийские дипломаты, крайне заинтересованные в превращении юного племянника австрийского императора в благородного, полноценного правителя дружественной державы. Однако они не могли сообщить в Вену ничего утешительного. На них, как и на других наблюдателей, Петр не производил благоприятного впечатления. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года своей знакомой в Англии:

«Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать (ошибка, — 12 октября 1729 года Петру исполнилось четырнадцать лет. — Е. А.). У него белая кожа, но он очень загорел на охоте (загар в те времена считался вульгарным отличием простолюдина от светского человека. — Е. ?.), черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного»⁴.

О «жестоком сердце» и посредственном уме Петра, ссылаясь на слова сведущих людей, писал еще в 1725 году прусский посланник А. Мардефельд. Многие замечали в его характере черты, унаследованные от деда и отца — людей, как известно, весьма нелегкого нрава. «Царь, — пишет саксонский резидент Лефорт, — похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». В другой депеше он уточнял: Петр «себя так поставил, что никто не смеет ему возражать».

Почти то же сообщал в Вену и граф Вратислав — австрийский посланник: «Государь хорошо знает, что располагает полной властью и свободою, и не пропускает случая воспользоваться этим по своему усмотрению». Чтобы завершить обзор донесений иностранцев о личности Петра, скажем, что английский посланник отмечал в характере царя заметные признаки «темперамента желчного и жестокого»⁵.

Словом, иностранные наблюдатели единодушны в своих оценках. Современники считали, что виной всему не столько природа, сколько воспитание. Действительно, в отличие от дочерей Петра Великого, внуков его обучали и воспитывали более чем посредственно. Все у них было как бы второсортным: жизнь, учение, учителя, уготованное будущее. Детьми занимались то вдова трактирщика, то вдова портного, то бывший моряк, который преподавал и письмо, и чтение, и танцы. Прусский посланник полагал. Что Петр умышленно не заботился о правильном и полноценном воспитании внука. Это не так. В 1722 году Петр пригласил в учителя к нему хорошего специалиста, выходца из Венгрии И. Секани (Зейкина). Он учил детей в семье Нарышкиных, и Петр, забирая его у своих родственников, писал учителю, что «время приспело учить внука нашего»⁶. Но занятия начались лишь в конце 1723 года или даже позже и оборвались в 1727 году — Меншиков, очевидно по наущению А. И. Остермана, Выслал Зейкина за границу и сделал вице-канцлера главным воспитателем царя весной 1727 года. Андрей Иванович, конечно, относился к своему подопечному лучше, чем воспитатель царевича Алексея — сам Меншиков, впоследствии, как известно, бестрепетно подписавший смертный приговор своему воспитаннику. Но Остерман для мальчика не был и тем, кем в свое время станет для цесаревича Павла Петровича Н. И. Панин: подлинным учителем и другом.

Впрочем, составленная Остерманом программа образования царя была по тем временам неплохой. Она включала изучение древней и новой истории, географии, картографии, оптики, тригонометрии, немецкого и французского языков, а также музыки, танцев, начал военного дела. И хотя режим обучения был весьма щадящий: много перерывов, занятия стрельбой, охотой, бильярдом, — научиться основам наук можно было. Главным экспертом по духовному развитию стал Феофан Прокопович, сочинивший особую записку: «Каким образом и порядком надлежит багрянородному отроку наставлять в христианском законе»⁷.

На бумаге было все хорошо и гладко, в жизни же — все иначе. Наиболее емко систему воспитания Петра охарактеризовал австрийский посланник Рабутин, писавший в 1727 году: «Дело воспитания царя идет плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеха. Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и Государь все более и более привыкает к своенравию»⁸.

Так это шло и позже, в Москве. Остерман постоянно маневрировал, стремясь удержаться в воспитателях — должности весьма престижной при малолетнем царе, и достигал этого тем, что старался не раздражать воспитанника большой требовательностью. Кроме того, при всех своих интеллектуальных достоинствах, вице-канцлер был активно действующим и обремененным делами политиком. Крепко держась за кормило власти, он думал не о том, как лучше подготовить юношу к тяжкому поприщу владетеля великой империи, а о своих, не всегда бескорыстных, интересах. Все вышесказанное отразилось в одном из писем Остермана Меншикову в 1727 году: «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал как за болезнию, так и особливо за многодельством и работаю как [над] отправлением курьера в Швецию, так и [над] приготовлением отпуска на завтрашней почте и, сверх того, разсуждаю, чтоб не вдруг очень на него налегать». Миних писал в своих мемуарах, что Остерман виделся с царем «лишь во время утреннего туалета, когда тот вставал, и по вечерам, после возвращения с охоты»⁹.

Последствия педагогики, «чтобы не вдруг очень… налегать», были самые печальные: юноша подчеркнуто почтительно обращался со своим нестрогим учителем, а за его спиной, в компании Долгоруких, не ставя его ни в грош, потешался над Андреем Ивановичем. Успехов в освоении знаний у юного императора не было практически никаких. Австрийские дипломаты очень печалились, что на аудиенциях царь не говорит с ними по-немецки и только кивает головой, делая вид, что понимает все сказанное.

Зато самые глубокие знания Петр получил в науке уничтожения зайцев, медведей, косуль, уток и прочей живности. «Охота, — пишет английский резидент Клавдий Рондо в августе 1728 года, — господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)»¹⁰. Мы, презрев неудобства, чуть ниже скажем об этом, а сейчас отметим, что если не бо?льшую, то значительную часть своего недолгого царствования он провел в лесу, в поле, на охотничьих биваках, известных своими незатейливыми радостями у костра, на свежем воздухе. Из немногочисленных автографов, оставленных Петром II потомкам, чуть ли не самыми длинными являются резолюции типа: «Быть по тому. Петр», «Отпустить. Петр» — на росписи, которой определялась норма ежедневного питания охотничьих собак (по два пуда говядины каждой! Ясно, что говядину ели не только собаки), лошадей и даже дюжины верблюдов, которые также участвовали в царских охотах. За осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц, пять рысей и трех медведей¹¹.

Как раньше, при Екатерине I, дипломаты ждали того дня, когда наконец прервется вереница балов, маскарадов, вечеринок, чтобы поговорить с императрицей о делах, так и теперь — при ее юном преемнике — всем приходилось подолгу ждать, когда же можно будет увидеть царя.

Вот типичные сообщения о времяпровождении Петра в 1728 году, взятые наугад из донесений де Лириа:«24-го мая. Этот монарх еще не возвратился с охоты… 31-го мая. Царь воротился с охоты дня на два и послезавтра уезжает опять… 7-го июня. Получено донесение о смерти герцогини Голштинской (Анны Петровны. — Е. ?.), принцессы красивейшей в Европе. Но это отнюдь не заставило царя отложить поездку на охоту в окрестности, хотя и без принцессы Елизаветы… 14-го июня. Царь еще не возвратился с охоты, но надеются, что воротится на этой неделе… 21-го июня. Этот монарх еще не возвратился в город, но надеюсь, что возвратится на этих днях».

Ничего не изменилось и через год, в 1729 году: «11-го июня. Царь вчера уехал на охоту за две мили от города… 1-го августа. Здешний государь все развлекается охотой… 8-го августа. Царь все наслаждается охотой…» Только большие снегопады или трескучие морозы могли загнать Петра в Москву, да и то ненадолго¹².

В феврале 1729 года дело дошло до скандала. Узнав о том, что царь намеревается отправиться на три-четыре месяца на охоту далеко от Москвы, австрийский и испанский посланники подготовили ноту, в которой в весьма решительных выражениях отмечали, что «при настоящих обстоятельствах не только вредно, но и неприлично оставаться нам такое долгое время без всякого дела, без возможности с кем сноситься о делах, так как с Е. в. отправляются и бо?льшая часть его министров»¹³.

Но, как мы видим из приведенных выше цитат, царь не угомонился. По подсчетам историка князя П. В. Долгорукова, в июле — августе 1729 года он был на охоте непрерывно 55 дней. Это своеобразный рекорд — обычно царь охотился по 10, 12, 24, 26 дней кряду. Долгоруков подсчитал также, что за двадцать месяцев 1728–1729 годов Петр провел на охоте восемь месяцев¹⁴.

Не без отчаяния де Лириа взывал к Мадриду: «Кажется, что я не только здесь бесполезен, но даже противно чести нашего короля оставлять меня здесь. Монарха мы не видим никогда, разве только в торжественные дни, во дворце не бываем никогда… Повторяю вам, что уже говорил несколько раз, — достаточно и даже больше чем достаточно иметь здесь секретаря или, по крайней мере, резидента»¹⁵. О том же писал в Вену и граф Вратислав.

Остерман и австрийцы пытались даже, используя охотничью страсть царя, хоть чему-нибудь его научить. Предполагалось выписать из Вены опытного егеря-профессионала, с тем чтобы он попутно давал царю самые общие представления о флоре и фауне. Но этот план остался неосуществленным, как и план строительства под Москвой потешного военного городка, где юноша мог бы, подобно своему великому деду, обучаться военному ремеслу.

В приведенном выше представлении посланников Австрии и Испании канцлеру допущена неточность — с Его величеством отправлялась не бо?льшая, а меньшая часть министров. Остальные же сановники, так же как и царь, отдыхали, разумеется, не теряя при этом своего жалованья. Де Лириа писал 27 сентября 1728 года: «Царь уехал недель на шесть на охоту. Этим воспользовались все министры и даже члены Верховного совета, и барон Остерман тоже уехал на неделю или дней на десять (а уж прилежный Остерман слыл чрезвычайно трудолюбивым чиновником, работавшим и в праздники, и по ночам. — Е. ?.). Поэтому мы здесь весьма бедны новостями»¹⁶.

Когда просматриваешь журналы Верховного тайного совета, Сената, коллегий времен царствования Петра II, возникает ощущение резкого замедления оборотов запущенной Петром Великим государственной машины. Заседания в высших учреждениях проводятся все реже, кворума часто не собирают, обсуждаемые вопросы второстепенны и даже ничтожны. Члены Совета уже ленятся ездить в присутствие и подписывают подготовленные секретарем протоколы дома. Долгих и частых сидений, как при Петре, или жарких обсуждений «мнений», как при светлейшем, нет и в помине.

Весь краткий период «тиранства» Меншикова (май — сентябрь 1727 года) продемонстрировал, что Тестамент Екатерины I в части коллективного регентства оказался листком бумаги, не более того. Только указ от 12 мая 1727 года о присвоении Меншикову высшего звания генералиссимуса подписали и царь, и весь состав регентства, начиная с Анны Петровны и кончая членами Совета. Все остальные официальные документы свидетельствуют, что царь почти сразу же стал полноправным, самодержавным правителем, ни в чем и ничем не ограниченным, а в сущности — инструментом, которым пользовался Меншиков. Именно ему было выгодно самодержавие мальчика-царя. Именем Петра светлейший давал распоряжения всем учреждениям, в том числе и Совету. После свержения Меншикова было решено восстановить регентскую форму правления. Указом 8 сентября 1727 года было предписано, чтобы из Совета все указы отправлялись только «за подписанием собственной Е. в. руки и Верховного тайного cоветa»¹⁷.

Но порядок этот не мог продержаться долго — царь месяцами находился на охоте и государственные дела полностью бы встали. Поэтому произошло как бы новое перераспределение власти: с одной стороны. Совет от имени царя выносил решения по текущим государственным делам, а с другой стороны — царь мог, ни с кем не советуясь, издавать указы, предписывать свою волю Совету, бывшему, согласно букве Тестамента, коллективным регентом империи. Такое положение было удобно тем, кто сверг «тирана» и уже сам, вместо Меншикова, нашептывал юному царю, о чем и как нужно распорядиться.

«Пред полуднем, — читаем мы в журнале Совета от 9 февраля 1728 года, — изволил Е. и. в. придти и с ним… Остерман. Е. в. на место свое садиться не изволил, а изволил стоять и объявил, что Е. в. по имеющей своей любви и почтении к Ея величеству государыне Бабушке своей желает, чтоб Ея в. по своему высокому достоинству во всяком удовольстве содержана была, того б ради учинили о том определение и Е. в. донести. И, объявя сие, изволил выйти, а вице-канцлер господин барон Остерман, остався, объявил, что Е. в. желает, чтоб то определение ныне же сделано было. И по общему согласию (в Совете в тот день прибавилось два новых члена: к Г. И. Головкину, А. И. Остерману и Д. М. Голицыну присоединились назначенные накануне именным императорским указом князья Василий Лукич и Алексей Григорьевич Долгорукие. — Е. А.) ныне же определение о том учинено». Остерман, взяв протокол, пошел к императору, который «апробовал» решение Совета, а затем «объявил, что Е. и. в. изволил о князе Меншикове разговаривать, чтоб его куда послать, а пожитки его взять»¹⁸.

Иначе говоря, Остерман, передавая некий «разговор» царя, сообщил Совету высшую волю, которую тот тотчас исполнил. Так строилась вся система высшего управления.

Кажется, что самым важным для правительства Петра II в 1727–1728 годах было следственное дело светлейшего и причастных к нему людей. Допросы, ссылки, а самое главное — перераспределение конфискованных земельных богатств Меншикова — вот чем в основном занимался Совет. Через два-три месяца после ссылки светлейшего в Совет стало поступать немало челобитных от чиновников, гвардейцев, высших должностных лиц с просьбой выделить какую-то долю из меншиковских богатств. Среди просителей было немало старинных приятелей светлейшего.

Здесь нужно сделать небольшое отступление. Все-таки правы те, кто считал, что в России само понятие «собственность» было весьма условным. Никто никогда не мог быть уверен в том, что его собственность сохранится за ним и его наследниками. Умирая, владелец имущества писал духовную, но утверждал ее государь (разумеется, речь идет о состоятельных и родовитых подданных), и государь был вправе изменить завещание, да просто «отписать» в казну часть владения. О провинившихся в чем-либо перед властью и говорить нечего — собственность твоя до тех пор, пока ты не прогневил государя, а иначе…

И вот мы видим, как сразу после «отписания» на имущество опального сановника накидываются его вчерашние товарищи, коллеги, прося государя в своих жалостливых челобитных пожаловать «деревенишками и людишками» из отписного. Некоторые владения переходили от одного проштрафившегося сановника к другому, пока не наступала очередь и этого. Так, в 1723 году московский дом вице-канцлера П. П. Шафирова, попавшего в немилость, получил П. А. Толстой. Весной 1727 года, когда Толстой был сослан на Соловки, его дом получил ближайший прихлебатель светлейшего генерал А. Волков. После свержения Меншикова Волков лишился и своего генеральства, и своего дома, и в ноябре 1727 года его хозяином стал новый челобитчик, подписавшийся так, как обычно подписывались титулованные холопы — подданные: «нижайший раб князь Григорий княж Дмитриев сын Юсупов княжево».

Своеобразным финалом дела Меншикова стало переименование в середине 1728 года Меншикова бастиона Петропавловской крепости в бастион «Его императорского величества Петра Второго»¹⁹. Так что, как видим, традиция переименований родилась не в XX веке…

К середине 1728 года не только двор, но и дипломатический корпус, государственные учреждения уже перебрались в старую столицу. С переездом в Москву как бы завершился один цикл русской истории и начался другой. Это было странное время. «Здесь везде царит глубокая тишина, — пишет саксонский посланник Лефорт. — Все живут здесь в такой беспечности, что человеческий разум не может постигнуть, как такая огромная машина держится без всякой подмоги, каждый старается избавиться от забот, никто не хочет взять что-либо на себя и молчит… Стараясь понять состояние этого государства, найдем, что его положение с каждым днем делается непонятнее. Можно бы было сравнить его с плывущим кораблем: буря готова разразиться, а кормчий и все матросы опьянели или заснули… огромное судно, брошенное на произвол судьбы, несется, и никто не думает о будущем»²⁰.

Какой точный образ: петровский корабль, потеряв своего царственного шкипера, несся по воле ветров, никем не управляемый. Правда, это не означает, что никто не пытался ухватиться за штурвал: после ссылки Меншикова борьба за кормило власти практически не прекращалась. Вряд ли при Петре II интриг и подсиживаний было больше, чем в другие времена, но, поскольку его царствование не продлилось и трех лет, все это предстает в более сжатом виде и масштаб увеличивается. Борьба была особо ожесточенной еще и потому, что ни у кого не было явного преимущества. Изучая, события, постоянно натыкаешься на — скажем так — окаменелые остатки взаимного недоброжелательства, ненависти, подлости и злобы и поневоле вспоминаешь бессмертные слова анненского юродивого Тихона Архипыча: «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и с того сыты бываем».

Неуверенность, тревога за завтрашний день поселились при дворе. Документы свидетельствуют, что осенью 1727 года многие радовались крушению российского Голиафа, прославляя освобождение от «варвара»²¹. Но я думаю, что радовались далеко не все. Самые опытные и дальновидные понимали, что со сцены ушел подлинный хозяин страны, властный господин, к характеру, привычкам, чудачествам которого они за долгие годы сумели приноровиться. Опыт этих людей говорил, что новый господин может оказаться еще хуже старого. Время показало, что возник наихудший вариант, когда явного хозяина не было. Юный император почти полностью устранился от управления государством и надолго оставлял столицу. Князь Иван, конечно, пользовался огромным влиянием, но многим казалось, что он не особенно дорожит им. Но самое главное состояло в том, что Иван был равнодушен к государственным проблемам, некомпетентен, ленив, не желал ради какого-нибудь дела занимать внимание царя, на чем-то настаивать.

Реальную власть имел, конечно, вице-канцлер Остерман. Без его участия и одобрения не принималось ни одного важного решения Совета. Как писал, немного утрируя, К. Рондо, без Остермана верховники «посидят немного, выпьют по стаканчику и вынуждены разойтись». Однако Остерман, дергая тайные нити политики, роль хозяина играть явно не хотел. Он держался в тени, не любил принимать самостоятельных решений, был скромен и прятал руки от уст знати. Кроме того, его положение не было незыблемым, и вице-канцлеру приходилось постоянно маневрировать между царем, Долгорукими, Голицыными, другими деятелями и группировками. Остермана спасало от неприятностей то, что заменить его, знающего и опытного политика и дипломата, было некем.

В итоге политический горизонт был затянут туманом, и, как писал осенью 1727 года советник Военной канцелярии Е. Пашков своим московским приятелям, «ежели взять нынешнее обхождение, каким мучением суетным преходят люди с людьми: ныне слышишь так, а завтра иначе; есть много таких, которые ногами ходят, а глазами не видят, а которые и видят, те не слышат, новые временщики привели великую конфузию так, что мы с опасением бываем при дворе, всякий всякого боится, а крепкой надежды нигде нет». В другом письме Пашков советовал своей приятельнице княгине А. Волконской, высланной Меншиковым в Москву, но не получившей, несмотря на «отлучение варвара», прощения: «Надлежит вам чаще ездить в Девичий монастырь искать способу себе какова». В письме другому опальному приятелю — Черкасову он также советует: «Лучше вам быть до зимы в Москве и чаще ездить молиться в Девичь монастырь чудотворному образу Пресвятой богородицы».

Не чудотворная икона привлекала в Новодевичьем монастыре царедворцев, а жившая там после шлиссельбургского заточения старица Елена, в миру бывшая царица Евдокия Федоровна, — первая жена Петра Великого. Многие ожидали, что значение Евдокии — бабушки царя — после падения Меншикова и переезда двора в Москву должно сильно возрасти. «Ныне у нас в Петербурге, — продолжал Пашков, — многие… безмерно трусят и боятся гневу государыни царицы Евдокии Федоровны»²². Опасения были, по-видимому, основательны: опытный царедворец Остерман сразу же после свержения Меншикова написал в Новодевичий более чем ласковое письмо, в котором подобострастно извещал старушку, что «дерзновение восприял Ваше величество о всеподданнейшей моей верности обнадежить, о которой как Е. и. в., так и, впрочем, все те, которые к В. в. принадлежат, сами выше засвидетельствовать могут»²³. Да и сама бабушка-инокиня, особа весьма экспансивная и темпераментная с молодости, бомбардировала письмами Петра и его воспитателя, выказывая крайнее нетерпение и требуя немедленной встречи с внучатами.

Но Петр почему-то не проявлял ответных чувств и, даже переехав в Москву, не спешил повидаться с бабушкой. Когда же эта встреча состоялась, император пришел на нее с цесаревной Елизаветой, что Евдокии понравиться не могло. И хотя в начале 1728 года Евдокия получила статус вдовой царицы с титулом «Ее величество», значение ее оказалось ничтожным — царь уклонился от влияния бабушки, как и всех Лопухиных, хотя и вернул им их права и владения, отобранные Петром I в 1718 году. Но приблизиться к трону и тем более разделить власть Лопухины не смогли.

Некоторые царедворцы полагали, что заметную роль при Петре будет играть его старшая сестра Наталья Алексеевна. Иностранцы писали о ней как об особе доброжелательной, разумной, имевшей влияние на неуправляемого царя. Однако осенью 1728 года Наталья умерла. Не меньшее, а даже большее, внимание придворных искателей счастья привлекала другая девушка — цесаревна Елизавета, которой в конце 1727 года исполнилось 18 лет.

Здесь мы касаемся той деликатной темы, о которой не решился распространяться, опасаясь перлюстрации, английский резидент К. Рондо. Дело в том, что все наблюдатели поражались стремительному взрослению Петра II. Весной 1728 года прусский посланник писал о 12-летнем мальчике: «Почти невероятно, как быстро, из месяца в месяц, растет император, он достиг уже среднего роста взрослого человека, и притом такого сильного телосложения, что, наверное, достигнет роста своего покойного деда»²⁴. Князь Иван уже преподавал царю начала той науки, которую люди осваивают в более зрелом возрасте. Долгорукий заслужил довольно скверную славу у мужей московских красавиц. Княгиня Наталия Долгорукая в своих знаменитых «Своеручных записках» восторгалась достоинствами покойного мужа. На склоне своих лет она так писала о князе Иване: «Он рожден был в натуре, ко всякой добродетели склонной, хотя в роскошах жил яко человек, толко никому зла не сделал и никово ничем не обидел, разве што нечаянно»²⁵.

Князь М. М. Щербатов, ссылаясь на мнения очевидцев, писал иное: «Князь Ив. Алек. Долгоруков был. молод, любил распутную жизнь и всякими страстями, к каковым подвержены младые люди, не имеющие причины обуздывать их, был обладаем. Пьянство, роскошь, любодеяние и насилие место прежде бывшаго порядку заступили. В пример тому, к стыду того века, скажу, что слюбился он или лучше сказать — взял на блудодеяние себе между прочими жену К.Н.Е.Т., рожденную Головкину (речь идет о Настасье Гавриловне Трубецкой — дочери канцлера. — Е. А.), и не токмо без всякой закрытости с нею жил, но и при частых съездах к К. Т. (князю Н. Ю. Трубецкому. — Е. А.) с другими младыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшаго тогда офицером кавалергардов, имеющаго чин генерал-майора и с терпением стыд свой от прелюбодеяния жены своей сносящаго. И мне самому случилось слышать, что единажды, быв в доме сего кн. Трубецкаго, по исполнении многих над ним ругательств, хотел, наконец, выкинуть его в окошко… Но… согласие женщины на любодеяние уже часть его удовольствия отнимало и он иногда приезжающих женщин из почтения к матери его (то есть посещающих мать Ивана, Прасковью Юрьевну. — Е. А.) затаскивал к себе и насиловал. Окружающие его однородны и другие младые люди, самые распутством дружбу его приобретшие, сему примеру подражали, и можно сказать, что честь женская не менее была в безопасности тогда в России, как от турков во взятом граде».

Как о человеке «злодерзостном», который «сам на лошадях, окружен драгунами часто по всему городу необычайным стремлением как бы изумленный скакал, но и по ночам в честные домы вскакивал, гость досадный и страшный», вспоминал об Иване Феофан Прокопович²⁶. Естественно, что нравы «золотой молодежи» полностью разделял и царь, тянувшийся за старшими товарищами.

Именно поэтому подлинный переполох в высшем свете вызвали слухи о неожиданно вспыхнувшей нежной семейной дружбе тетушки и племянника. Елизавета, 18-летняя красавица, веселая, милая девушка с пепельными волосами и ярко-синими глазами, многим кружила головы и при том не была ханжой и пуританкой. Она, как и император, без ума любила танцы, движение, охоту, и вот мы читаем в донесениях посланников, что «принцесса Елизавета сопровождает царя в его охоте, оставивши здесь всех своих иностранных слуг и взявши с собою только одну русскую даму и двух русских служанок». При чтении этого фрагмента так и встает перед глазами великолепная картина Валентина Серова «Петр II и цесаревна Елизавета на охоте». И так хорошо ложится «а эту картину стремительная, изящная и немного тревожная мелодия «Времен года» Антонио Вивальди — ведь он был современником всех наших героев: родился на шесть лет позже Петра Великого, а умер в год, когда Елизавета вступила на престол, в 1741 году.

Как бы то ни было, казавшиеся химерическими брачные проекты австрийского посланника графа Кинского, предлагавшего Петру Великому решить сложную династическую проблему путем заключения брака Петра и Елизаветы, вдруг стали вполне реальными. Долгорукие всполошились, начались интриги, разговоры о том, чтобы выдать легкомысленную дочь Петра Великого за какого-нибудь заграничного короля, инфанта или герцога.

Но тревога была напрасной, Елизавета не рвалась под венец с племянником, не стремилась она и к политической власти, — пути царя и веселой цесаревны довольно быстро разошлись, и год спустя они скакали по полям Подмосковья уже с другими спутниками. На этот счет есть примечательная цитата из донесения де Лириа: «Любящие отечество приходят в отчаяние, видя, что государь каждое утро, едва одевшись, садится в сани и отправляется в подмосковную (имеется в виду усадьба Долгоруких — Горенки. — Е. А.) с князем Алексеем Долгоруким, отцом фаворита, и с дежурным камергером и остается там целый день, забавляясь, как ребенок, и не занимаясь ничем, что нужно знать великому гocyдapю»²⁷.

Все понимали, что князь Алексей начал активно вести свою собственную игру. С одной стороны, он хотел отвлечь царя от Елизаветы, а с другой — оттеснить от трона своего сына, с которым был в сложных отношениях и соперничал при дворе. Князь Алексей Григорьевич Долгорукий — бывший смоленский губернатор, президент Главного магистрата при Петре I — ничем примечательным себя не проявил, оставаясь где-то во втором-третьем ряду петровских сподвижников. Как и его сын Иван, он долго жил в Варшаве в доме отца, Г. Ф. Долгорукого, но ни знание латыни, ни годы жизни в Польше и Италии ничего не дали князю Алексею, человеку «посредственного ума», по словам Щербатова, «нехитрого разума» — по словам другого мемуариста, В. А. Нащокина²⁸.

К весне 1729 года стало ясно, что соперничество с сыном не самоцель князя Алексея. Иностранные дипломаты стали примечать, что князь Алексей «таскает своих дочерей во все экскурсии с царем». Среди трех дочерей Алексея выделялась 17-летняя Екатерина — «хорошенькая девушка, роста выше среднего, стройная, большие глаза ее смотрели томно»²⁹. Так описывает будущую невесту царя генерал Манштейн. Позже, в Березове, Екатерина показала себя человеком неуживчивым, капризным, склочным, что, в общем-то, понять тоже можно: сибирская ссылка — не остров Капри.

Вся веселая компания часто останавливалась в Горенках, проводя время в танцах, карточной игре, пирах и, естественно, на охоте. Кончилось это тем, чего и добивался князь Алексей: 19 ноября 1729 года Петр, вернувшись с охоты, собрал Совет и объявил, что женится на Екатерине Долгорукой. Таким образом, был начат, по меткому слову де Лириа, «второй том глупости Меншикова».

Исполненный важности, князь Алексей на правах не просто члена Совета, но и будущего тестя стал ходить к императору на доклады. Впоследствии в особом указе о «винах» клана Долгоруких императрица Анна Ивановна не без мстительности злорадствовала: Долгорукие «всячески приводили Е. в., яко суще младого монарха, под образом забав и увеселений, отъезжать от Москвы в дальние и разные места, отлучая Е.в. от доброго и честнаго обхождения… И как прежде Меншиков, еще будучи в своей великой силе, ненасытным своим властолюбием, Е. в…племянника нашего, взяв в свои собственные руки, на дочери своей в супружество зговорил, так и он, князь Алексей, с сыном своим и с братьями родными Е. и. в. в таких младых летех, которые еще к супружеству не приспели. Богу противным образом… противно предков наших обыкновению, привели на зговор супружества ж дочери ево, князь Алексеевой, княжны Катерины»³⁰.

Указ этот появился в апреле 1730 года, но в то время, о котором я пишу, о будущем никто не знал, и 30 ноября 1729 года в Лефортовском дворце торжественно прошло обручение 14-летнего царя и «принцессы-невесты». Долгорукие начали деятельно готовиться к свадьбе, которая намечалась на январь 1730 года.

Предстоящий брак очень много «весил» в придворной борьбе. Он обеспечивал закрепление влияния клана Долгоруких на длительное время, означал их победу в давней борьбе с другим влиятельным кланом — князей Голицыных. Перевес Долгоруких наметился давно — с тех пор как Иван вошел «в случай», и когда в феврале 1728 года Иван стал обер-камергером, майором гвардии и андреевским кавалером, двое из Долгоруких — отец фаворита и Василий Лукич Долгорукий — были введены в состав Совета. Если фельдмаршала М. М. Голицына явно «придерживали» на Украине, где он командовал южной группой войск, до января 1730 года, то его соперник из клана Долгоруких — генерал князь В. В. Долгорукий довольно быстро («по болезни») выбрался из гнилого и опасного Прикаспия и получил чин генерал-фельдмаршала. Стоило только сыну князя Д. М. Голицына Сергею, камергеру двора, чем-то понравиться царю, как его тотчас направили посланником в Берлин. Голицыны, конечно, не мирились с господством Долгоруких, интриговали через царицу Евдокию, Елизавету и ее фаворита А. Бутурлина, но, как высокопарно выражался о взаимных гадостях, сплетнях и подсиживаниях первый историк царствования Петра II К. Арсеньев, «поле единоборства осталось за Долгорукими»³¹.

Параллельно с царской свадьбой готовилась и свадьба Ивана Долгорукого, который внезапно воспылал любовью к богатейшей невесте России — графине Наталии Борисовне Шереметевой, 15-летней дочери покойного петровского фельдмаршала Б. П. Шереметева. Две грандиозные свадьбы должны были украсить триумф Долгоруких. Но судьба рассудила иначе…

Присутствуя вместе с невестой на льду Москвы-реки на традиционном празднике Водосвятия 6 января 1730 года, Петр сильно простудился. На следующий день он занемог, а через три дня у него были обнаружены признаки оспы. Нормальное течение этой, тогда уже излечимой, болезни 17 января внезапно приняло опасный оборот, состояние больного сделалось сначала серьезным, а потом безнадежным, и в ночь с 18 на 19 января 14-летний император умер. По свидетельству Лефорта, его последние слова были: «Запрягайте сани, хочу ехать к сестре»³². (Наталья умерла осенью 1728 года.)

Мужская линия династии Романовых, шедшая от Михаила Федоровича к Алексею Михайловичу, а затем к Петру I, Алексею Петровичу и Петру II, пресеклась. Россия стремительно вошла в полосу смут междуцарствия…

Прощаясь с Петром II, мы не можем не задуматься над тем, что же ждало Россию, если бы он выздоровел и потом правил бы страной много лет. Можно, используя исторические аналогии, высказать некоторые предположения на этот счет.

Есть два исторических примера. Один был перед глазами современников Петра II. Став королем в малолетстве, Людовик XV (1710–1774 гг., король — с 1715 г.) вошел в историю как коронованный прожигатель жизни, редкостный развратник и абсолютный бездельник. Власть находилась в руках его фавориток, имя одной из которых известно Жак символ всевластия и каприза, — кто же не знает маркизу Помпадур! В итоге правления Людовика XV Франция приблизилась к той черте, за которой всеобщему разложению власти противостоял только страшный нож революционной гильотины.

Другой пример не менее выразителен. За три десятилетия до событий 1730 года о юном шведском короле-охотнике Карле XII только и знали, что он вечно занят развлечениями, травлей зверей, а однажды, озорства ради, выпустил в зал заседаний риксдага вначале зайцев, а затем охотничьих собак, которые, к ужасу парламентариев и удовольствию юного монарха, начали гоняться за дичью. Но стоило начаться Северной войне, как внезапно для всего мира шалопай и бездельник превратился в блистательного полководца.

Может быть, у Петра II был какой-то свой особый путь, отличный от пути Людовика XV и Карла XII, так же, как и он, беззаботно проведших свою юность. Но, зная историю краткой жизни русского императора, неприглядные черты его характера, не будем питать иллюзий. «Бог знает, что он любит, — писал саксонский посланник Лефорт в 1729 году, — он становится ко всему апатичным, исключая охоту». С. М. Соловьев, обобщая в своей «Истории России с древнейших времен» все сведения о Петре II, нашел, по-моему, самое емкое определение, дал точный исторический диагноз и прогноз: «Петр дичал, горизонт его суживался»…³³