Глава 2 ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ ПЕТРА

Глава 2

ЗАГРОБНАЯ ЖИЗНЬ ПЕТРА

Идет женщина мимо кладбища, очень боится. Впереди показывается длинный, очень тощий человек.

— Можно, я пойду рядом?

— Конечно, пойдем вместе.

— Я так боюсь, так боюсь! А вы совсем не боитесь?!

— Пока жив был, боялся.

Анекдот

«ЖУТИКИ» ПРО ПЕТРА

Наивно думать, что всевозможные «жутики» про общение человека с дьяволом, про искушение и впадение в смертный грех — выдумка того или иного писателя. То есть мы знаем эти истории уже в авторской обработке, и каждая из них тесно связана с именем автора… самого известного, самого талантливого из авторов, писавшего на этот сюжет.

Трудно отделить легенду о Фаусте от бессмертного творения Иоганна Гёте. Спорить не о чем — Гёте создал такой литературный текст, который живет в культуре уже двести лет и проживет по меньшей мере еще столько же. Тут и борьба чувства с долгом, и трагедия человека, в погоне за знаниями опоздавшего прикоснуться к радостям жизни, запоздало пытающегося «свое наверстать». Тут и философский спор добра и зла, и проблема самоопределения, и… одним словом, много чего есть в великолепном произведении Гёте.

Но в том–то и дело, что сюжет «Фауста» вовсе не выдуман Гёте. Этот сюжет городского фольклора об ученом, продавшем дьяволу душу, существует в Европе по крайней мере с XVI, а то и с XV века. Другое дело, что сюжет сюжетом, а каждый автор наполняет его своим пониманием. Изначально, в народной легенде, доктор Фауст назидательнейшим образом погибал, связавшись с дьяволом для получения все новых знаний. Мораль: во многия знания много печали; знай свое место, человек, а не будешь знать — будешь наказан.

У Гёте Фауст попадает в рай, вырванный у сатаны вмешавшимися силами добра, и звучит другой, не смиренный, а гордый и мощный мотив:

Я предан этой мысли!

Жизни годы

Прошли не даром;

ясен предо мной

Конечный вывод мудрости земной:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

(Гёте И. В. Фауст. М., 1953. С. 342)

Но сюжет все равно — народный, а вовсе не Гёте. Что за ним? Не буду доказывать, что и вправду жил такой человек — Фауст (хотя вроде бы есть и этому свидетельства). Но ведь не один и не два ученых XVI, XVII веков испытывали сильнейший соблазн: почувствовав, как ограничены их знания, как мало отпущено силам человеческого разума, прибегнуть к совсем другой силе. Сколько из них не удерживались, раскладывали железный шестиугольник, читали заклинания «Каббалы» — судить не берусь. Также не берусь судить, какие последствия имели их магические действия — у кого и при каких обстоятельствах появлялось нечто в шестиугольнике, у кого нет… Но если легенды — дым, то был ведь, наверное, и огонь — даже если огня было совсем немножко, а дымовая завеса громадна.

Так же точно трудно разделить старый испанский «жутик» про дона Хуана и бессмертные творения Проспера Мериме (Мериме П. Души чистилища// Мериме П. Собр. сочинений в 6 т.) и А.С. Пушкина (Т. 2. М., 1963. С. 68–127). Но и за этими литературными произведениями и за десятками других, менее талантливых и потому менее известных, стоят средневековые испанские легенды, народное предание о человеке, слишком близко подошедшем к грани, разделяющей наш мир и мир зла.

Что в этих легендах и насколько соответствует действительности, трудно сказать. Действительно ли дон Хуан происходил от благочестивых родителей и учился в университете в Саламанке? Был ли в его жизни случай, когда он попросил огня у человека, шедшего по другому берегу реки Эбро, и это существо протянуло через всю реку (примерно 150 метров) вытянувшуюся, как резиновая, руку со своей сигарой? Действительно ли дон Хуан прикурил от сигары дьявола, вежливо поблагодарил его и пошел дальше?

Ручаться за точность такого рода историй трудно, но если есть густая дымовая завеса, если она держится столетия — то, наверное, есть за этой завесой хотя бы маленький язычок живого, красно–желто–синего огня.

Так же точно и с легендами о посмертной жизни Петра I.

Действительно ли в высокую воду, при ветре с залива и в ненастье шатался по берегам Невы (набережной тогда еще не было) высокий человек с дубинкой в руке, с безумно горящими глазами? Действительно ли встретить его можно было и в метель, и в пургу, и тоже на берегах или на тропинках, ведущих через лед Невы? Ручаться за правдивость этих историй я не стал бы, но, во всяком случае, истории эти рассказывались в 1730—1770–е годы, еще до появления Медного всадника. Говорили, что великан зашибает встречных дубинкой, а если кого–то не бьет до смерти, то этим–то хуже всех — встреча с призраком Петра I предвещает несчастье, преждевременную смерть самых близких людей. (Пушкин А.С. Каменный гость// Пушкин А.С. Собр. сочинений в X т. Т. V. С. 369—410) Если, не дай тебе Бог, столкнулся с Петром, и он не прикоснулся к дубинке, только зыркнул на тебя кроваво–красными бесовскими глазами, то беги изо всех сил домой, беги сразу же, торопись, если хочешь успеть проститься с дорогими тебе существами.

В 1782 году в Петербурге появился Медный всадник, и тут же соответствующие истории стали связывать именно с ним. Конечно, «Медный всадник» Александра Сергеевича Пушкина — это авторское литературное произведение, бессмертие которого зависит уже от талантливости автора, а не от свойств народной легенды. Но Пушкин–то опирался именно на легенду!

По крайней мере, с самого начала 1790–х годов известен этот пласт городского фольклора: памятнику Петру приписывали способность срываться с постамента и скакать по городу в поисках кровавой жертвы. Происходило это, как нетрудно догадаться, в темные осенние ночи, когда ветер гнал воду из залива в Неву, грозя наводнением, а низкие тучи сеяли дождь и не пускали к Петербургу свет звезд. Страшный всадник, если верить легендам, отправлялся на охоту и в метель и в пургу, когда декабрьский день продолжался считаные часы, а жители Петербурга почти все время жили при свете тогдашних, очень несовершенных фонарей и свечей.

Правда ли это? Неправда ли? Тоже очень трудно сказать, непросто различить блеск огонька за дымовыми пластами. Хотя вообще–то есть и свидетельства тех, кто убегал от чудовищного всадника, слыша за собой «тяжело–медное скаканье по булыжной мостовой», и полицейские документы, посвященные расследованию более чем странных смертей: находили, скажем, в двух шагах от Адмиралтейства трупы, буквально вбитые в землю страшной тяжестью, на которых не было ни одной целой кости.

Ни за что не буду ручаться, нисколько не уверен в правдивости всех этих историй — может быть, в Петербурге действовала шайка грабителей, специально «работавшая» под народную легенду? Но именно так начали рассказывать о Петре в первые же годы, десятилетия после его смерти, вот что важно. Пушкин писал свой «ужастик XIX века» по материалам городского фольклора…, а, может быть, знал и о существовании кое–каких документов.

В этой истории интересны, конечно, и яркие язычки огня, которые очень уж хорошо просматриваются сквозь дым народных преданий. Очень интересно было бы выяснить, что в них документально, а что не особенно, каким сведениям можно доверять и с чем сталкивались не столь уж отдаленные предки.

Но дело даже и не в подлинности того или иного свидетельства. Народ отвел царю–Антихристу вполне определенное место в легендах. Исключительное место, совсем непохожее на место других царей в народной памяти.

Действительно, в Петербурге упорно говорили и говорят о встречах, по крайней мере, с двумя императорами: с Николаем I, которого видят иногда в сильную метель на Дворцовой площади, с Павлом I, который расхаживает в полнолуния по Инженерному замку. Но оба эти призрака совершенно безвредны! Сохранилось даже свидетельство некоего мещанина, не нашедшего ничего умнее, как спросить у Николая I:

— Вы ли это, ваше царское величество?!

На что получил великолепный, истинно царский ответ:

— Ты что, сам не видишь, дурак?!

Но призрак вовсе не покарал мещанина за недоверчивость, тем более не стал бить его дубиной или топтать конем; рассердился за глупость и за отсутствие фантазии, и только.

Страшные черты вестника смерти, потустороннего убийцы, охотящегося на одиноких путников, молва приписывает именно Петру, и только Петру. Встреча с Николаем I, кстати говоря, в конце XIX века считалась счастливым предзнаменованием: увидел императора Николая — жди повышения по службе. Многим ли повезло — не могу знать, но несколько десятков свидетельств встреч с Николаем существуют. И никаких неприятных последствий!

Действительно ли призрак Петра I встречали Пётр III и Павел I? Опять же, ни за что не поручусь, но ведь и в этих встречах Пётр выступает как вестник несчастий, которые должны обрушиться на царствующую династию, носитель всевозможных ужасов. Стоит ли удивляться, что оба императора болели после встречи с дедом и прадедом и оба были убиты заговорщиками? Там, где речь заходит о Петре, ничего другого не следует и ожидать.

Кстати, о памятниках… В Скандинавии рассказывают о потусторонней жизни нескольких памятников, но далеко не все они, эти оживающие памятники, опасны. Свойства памятников тесно связаны с характером того, кому они поставлены. Если швед побеседует с памятником Карлу IX, это совсем даже не плохо. Последний раз такая беседа состоялась, по слухам, всего лет пятнадцать назад, в 1986 году, но сообщил о ней студент, по собственному признанию, не просыхавший третью неделю, и сообщение приходится признать малодостоверным. Но вот что студент после этой истории вышел из запоя и стал учиться значительно лучше — это факт! Так что если и правда они с памятником посидели на камнях возле одной из стокгольмских шхер и покурили одну трубку — парню это совершенно не повредило.

А вот про памятник Густаву–Адольфу рассказывают такое, что не всегда и повернется язык рассказывать к ночи. Приписывается, например, ему наклонность к людоедству… И как будто имелись и свидетельства тому, хотя и давние, XVIII века.

Так что и тут Медный всадник встраивается в довольно мрачную закономерность и оказывается в компании столь же опасной, сколь и неприятной.

То есть, говоря попросту, в народном сознании Пётр не только при жизни был Антихристом. И после смерти он стал бесом, так же опасным для еще живых православных людей. Только теперь, к счастью, у него нет таких масштабных возможностей творить зло, как при жизни.

Черты чего–то противоестественного, аномального есть даже в самом городе Петербурге, самом по себе.