Глава 9. ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9. ПОСЛЕДНИЙ ШАНС

Если цель — распространение идей, то книгопечатание исполнило бы это гораздо лучше, чем солдаты.

Граф Л. Толстой

Начало

…Все началось с того, что в имение князей Вишневецких пришел новый работник. Никто не знал, кто этот человек, откуда пришел и чем занимался до этого. В мире, где очень важно принадлежать к какому-то клану, иметь известных предков, такие люди оказывались самыми незащищенными, малозначащими и находились в самом низу общества. Человек этот был работник Вишневецких.

И вот уже начинаются неясности! Работник… По какой части работник? Конюх он был, шорник, столяр, маляр, огородник? Об этом предание молчит. Может быть, из почтения к тому, кем оказался этот молодой человек? Может быть…

Есть другая история: что вырастили его монахи, из совсем маленького, почти грудного мальчика. Был голод, на дороге нашли мертвую мать; руки трупа стискивали еще пищавшего младенца. Всякого, склонного идеализировать прошедшие времена, отсылаю к этой сцене, не такой уж редкой во всем мире.

Малыш был здоров и умирал только от голода; монахи вырастили малыша, дали ему новое имя. На тощей шейке болтался крест, но кто знает, каким именем нарекли его первый раз? В таких случаях давали имя в честь святого, в чей день нашли ребенка, — ведь именно этот святой привел ребенка к спасению. Ребенок вырос и пошел в работники в одно из бесчисленных имений Вишневецких.

А может, эта легенда потом прилипла к нашему незнакомцу? Прилипла позже, когда стали соединять его и Гришку Отрепьева, соединять этих двух совершенно различных людей. Ведь первоначально эта история была как раз про него, про Гришку, и вроде бы соответствовала истине. Более чем вероятно, что истории двух разных людей «соединили».

Говорят еще, что однажды, когда монахи сидели в трапезной, зашел с улицы некий странник, и его усадили вместе с братией. Странник сел напротив подростка и вдруг вперился в него глазами…

— Он!!! Это он, я узнал его! — страшно закричал странник и грохнулся в обморок. Кинулись к нему, уложили на лавку. Странник все не приходил в себя. А утром хватились — нет странника.

Так, мол, парень и начал узнавать, что с его происхождением связана какая-то тайна.

Еще говорят, что к работнику знатных магнатов, вельможных панов Вишневецких, приходили какие-то «незнаемые» люди и вели с ним долгие беседы, тоже «незнаемо» о чем.

Но все это — только подготовка к главному. О главном тоже рассказывают по-разному. Один вариант таков, что парень как-то сильно заболел и рассказал священнику на исповеди свою тайну. Это была такая тайна, что священник не выдержал, поступился даже страхом погубить душу и открыл тайну князю Вишневецкому.

Другая версия «главного» проще. В один прекрасный день парень попросил о встрече с князем Адамом Вишневецким и открылся ему. Он, работник князя, на самом деле не нивесть чей сын; на самом деле он чудесно спасшийся царевич Дмитрий, сын царя Московии Ивана Грозного.

Не будем оспоривать легенд. Не очень важно, как именно все начиналось: через священника, чье имя легенда не приводит, или без него. Важно другое: князь Вишневецкий ПОВЕРИЛ. Стоило ему засмеяться, махнуть рукой, сказать что-то в духе «Ты, видать, грибов дурных наелся, парень?». И не было бы ничего. Стоило князю решить, что парень сошел с ума, что после болезни у него ум заворачивается за разум, — и вся эта история окончилась бы совершенно иначе. Прямо скажем, непонятно как. А если бы князь решил, что его «человек» сознательно морочит ему голову, пытается выжать из него обманом денег, все могло бы кончиться и совсем плохо для Дмитрия. Но князь Вишневецкий ПОВЕРИЛ. И у незнакомца начались совсем другие приключения.

Доверчивость князей Адама и Константина Вишневецких меня, честно говоря, сразу же настраивает в пользу Дмитрия. Потому что получить огромное состояние может каждый или почти каждый — были бы везение, обстоятельства, толика собственных усилий. Но вот удерживать огромное богатство, быть богаче королей из поколения в поколение — это совсем другое дело. Для этого нужны не только ум, работоспособность и удача. Нужны еще недоверчивость, хитрость, проницательность; нужно умение видеть, понимать людей, оценивать их быстро и верно, как можно реже ошибаясь. А Вишневецкие были не просто богатыми — они были богатейшим семейством Речи Посполитой, одной из богатейших семей Европы. Золотой посуды, земель и денег у них было больше, чем у английских королей, и никак не была характерна для них погоня за внезапным «фартом», «удачей — мгновенной и ослепительной, как ночной выстрел в лицо»[67].Так жили поколения Вишневецких, и ни одно их поколение не потеряло богатства. А если бы хоть в одном из поколений Вишневецких жил тот, кто склонен был бы верить аферистам, — следующее поколение такого состояния уже не имело бы.

Так что, если Вишневецкие поверили Дмитрию — это большой плюс для признания его «подлинности». Очень большой.

Адам и Константин Вишневецкие рассказали о Дмитрии тестю Константина, Мнишеку… О феодальном клане Мнишеков придется рассказать особо… Хотя не всегда ясно, что рассказывать, а главное — в каких выражениях. Начать с того, что сам старший Мнишек раза три переходил из одной веры в другую. Его сыновья «прославились» поставками юных дев любвеобильному королю Сигизмунду-Августу, а после смерти короля дочиста обобрали его. О поведении Марины Мнишек говорить и неприятно, и главное — очень непросто. Повторять зады грязных сплетен не хочется, а ничего хорошего об этой даме так никто ничего и не сказал.

Клан насчитывал десятки семейств, и все были примерно таковы же. История сохранила слова княгини Камалии Радзивилл, сказанной кому-то из своих внуков. Смысл сказанного в том, что дети приличных людей не играют с детьми воров и проституток.

Что делало Мнишеков ценными союзниками — это невероятная искушенность в интригах и сплоченность клана. Если ставка была высока, клан прекращал внутреннюю грызню и дружно образовывал единый фронт.

Вот он, первоначальный расклад: богатейшие люди Речи Посполитой и ее виднейшие интриганы получают в руки не что-нибудь, а царственную особу. Законного наследника всех четырех престолов: Московии, Великого княжества Литовского, Польского королевства и Речи Посполитой. Близкий родственник Ягеллонов, родной брат последнего Великого князя Московии, сын Ивана IV, Рюрикович по прямой правящей линии! Сажать его можно было буквально на любой из престолов, и с полным на то основанием.

Сначала возникла идея посадить Дмитрия на престол Речи Посполитой. Подумали, прикинули варианты, поняли — слишком трудное занятие, слишком многие окажутся против. Не говоря ни о чем другом, существующий король шляхту, в общем-то, устраивал, и менять его она не собиралась.

«Оставался» престол Московии, и это даже было лучше. Мало того, что заговорщики восстанавливали справедливость, разумно устраивали мир — а это мужское занятие было в цене тогда, осталось и теперь. Люди не любят несправедливости и любят справедливость, что характеризует их не очень плохо… Кроме того, посадив Дмитрия на Московский престол — великокняжеский или царский — один пес, можно было на практике осуществить давнюю идею Польско-Литовско-Московской Унии. Что сулило не только колоссальное усиление всех трех государств, но и еще сразу несколько важных итогов:

1. Польская шляхта могла найти применение своим силам — несравненно лучшее, чем делить и переделивать земли нынешней Украины.

2. Открывался фонд неосвоенных земель, и избыточное население Польши и Западной Руси — и шляхетское, и крестьянское — могло переселяться на Урал и в Сибирь.

3. Открывалась реальная возможность вести войны за Крым, Причерноморье — за территории, которые отвоюет только Потемкин спустя полтора столетия.

4. Московия стала бы не исключительной и пугающей, а нормальной и органичной частью русско-польского мира.

Тут, конечно, возможно легкое возражение: сами же польско-литовские католики не давали ей стать этой частью… Сама же негибкая, уродливая политика непременного окатоличивания порождала отъезды русских князей в Москву и тем самым усиливала Московию. Не будь этой дурацкой проблемы, вызванной к жизни нехваткой гибкости, терпимости и даже попросту ума, Московия сама давно бы пала или превратилась бы в периферию Речи Посполитой.

Но люди XVII века если и понимали это — то очень смутно. А посадить Дмитрия на Московский престол было, в общем-то, вполне возможно.

Московия после Ивана

После смерти убийцы собственных детей Ивана IV 18 марта 1584 года (в 54 года) на престол сел его слабоумный сын Федор. Степень его слабоумия описывают по-разному, вплоть до истории, как, сидя на троне, Федор как-то обмочился. Но эту смачную историю передает шведский посланник, а он-то вряд ли симпатизировал Федору… да и любому московитскому царю.

Федор очень любил колокольный звон и сам был прекрасным звонарем. Федор любил и умел мирить поссорившихся супругов; умел найти убедительные слова, показать людям друг друга с самой выгодной стороны. Федор был добр, хлебосолен, и виноват ли он, что править и не мог, и не хотел? Из него, вероятно, вышел бы добрый русский барин XVIII–XIX веков — придурковатый, но приятный.

Брат жены царя, Борис Годунов забирал власти себе все больше и больше, а с 1587 года стал фактическим правителем государства, с правом личных дипломатических отношений с другими странами… от имени Московии, конечно.

Единственное дитя Федора, Ирина, прожила недолго; сам Федор Иванович помер 7 января 1598 года.

Был, правда, и еще один сын Ивана IV, Дмитрий… После смерти отца мальчик получил в удел город Углич, где и жил себе с матерью. 15 мая 1591 года мальчик был найден с перерезанным горлом, здесь же валялся и нож. Богдан Вельский, дядя Дмитрия, и князь Василий Шуйский провели тщательнейшее расследование и пришли к выводу: мальчик страдал падучей болезнью и зарезал себя сам. Как могли дать нож больному мальчику? На этот вопрос ответа не было.

Итак, все дети Ивана IV померли. 17 февраля 1598 года Земской собор избрал Годунова на царство. Не то чтобы так уж не было никаких других претендентов, но с этими претендентами обязательно что-то приключалось или в лучшем (для них) случае их никто не поддерживал.

Был ли Борис Годунов плохим царем? Нет, скорее всего, был хорошим. Решения принимались разумные, государство его мерами укреплялось. Примерно до 1602 года Борис был умеренно популярен во всех классах общества, ничто не прочило ему падения.

С именем Бориса Годунова связано введение патриаршества на Московской Руси в 1589 году и отмена Юрьева дня. Теперь крестьянин уже НИКОГДА не мог уйти от одного барина к другому.

Менее известно, что Годунов первым послал нескольких «робят» учиться в Европу. Потом, правда, началась смута, и ни один из посланных не вернулся, а один так вовсе стал англиканским священником в Британии.

Во многих городах Годунов развернул типографии, всерьез планировал создание школ и университетов по европейским образцам. Стремясь сблизиться со странами Европы, Годунов разрешил свободно передвигаться по стране и за ее пределами немецким купцам, вывезенным Иваном из Ливонии, дал им большие ссуды из казны, позволил открыть лютеранскую церковь на Кукуе. Свою личную охрану Годунов сформировал из наемников-немцев, а больше всего любил вести беседы с иностранными медиками о порядках в Европе.

Многие ученые всерьез полагают, что, будь у Бориса Годунова несколько «спокойных» лет правления, реформы по типу петровских начались бы уже при нем: и притом более органично, естественно, без жутких перегибов начала XVIII века.

Беда Бориса Годунова состояла вовсе не в том, что он был скверным царем. Во всяком случае, был он куда лучше Федора и уж тем более — Ивана. Беда Бориса Годунова состояла в том, что он был незаконным царем. Даже Федор был законным, привычным — потомком Рюрика; пусть и мочился на послов с высоты трона. А вот Борис Годунов, хоть его и избрал Земской собор, потомком Рюрика не был… Потому в глазах современников права на престол имел самые сомнительные, на престоле сидел непрочно, и достаточно было толчка, чтобы упал. Современники считали, что таким толчком стал голод…

Летом 1601 года на всем протяжении Восточной Европы зарядили холодные дожди. Двенадцать недель шли дожди. В июле выпал первый снег. В конце августа по Днепру ездили на санях, «яко посреди зимы».

Урожая в этом году не было. Весна 1602 года выдалась ранняя, теплая. Показались ранние всходы озимей… И снова грянули морозы, в конце мая. А яровые хлеба погубила невероятная жара и засуха. Все лето не было дождей. Урожая в этом году почти не было. А ведь даже в наше время человечество живет от урожая до урожая. 1603 год был самым обычным, но не везде остались запасы семян, голод охватил больше половины страны. Можно долго нагромождать страшные и жалкие подробности: как умиравшая с голоду женщина изгрызла своего, еще живого младенца. Как продавали пироги с человечиной, выкапывали покойников, резали и ели постояльцев на постоялых дворах. Стоит ли?

Считается, что умерла треть населения страны. Из двухсот пятидесяти тысяч населения Москвы умерло, по одним данным, сто двадцать тысяч, по другим — даже сто двадцать семь.

Разумеется, и с этой бедой можно было бороться.

В Курской, Владимирской земле, на черноземных окраинах урожай 1603 года был такой, что хватило бы на всю Московию.

Чтобы «бороться», нужно было «только лишь» два фактора. Во-первых, авторитетный царь, имеющий бесспорные права.

Во-вторых, хотя бы относительно нормальное общество. За годы правления Ивана что-то «поломалось» в людях. Спасаться от общей беды можно только вместе, а тут никто не думал ни о чем и ни о ком, кроме самого себя. Общество пережило уже страшный голод 1569–1570 годов, такое количество жестокостей, что уже стало равнодушным к смерти и к страданиям людей. Всем было на все наплевать.

Борис требовал отправлять хлеб в голодающие районы. За взятки хлеб не отправляли или отправляли гнилье, а владельцы ждали «настоящей цены» (при том, что стоимость хлеба поднялась в 25 раз).

Зажиточные люди массами выгоняли холопов, обрекая их на смерть, а сами продавали сэкономленное зерно.

Пекарей обязывали выпекать ковриги определенной величины, а они продавали хлеб почти непропеченным, а то и добавляли воды для веса.

Государство раздавало хлеб, но должностные лица раздавали хлеб друзьям и родственникам, а их сообщники, переодеваясь нищими, оттесняли беженцев от раздачи.

Нельзя сказать, что Борис Годунов не делал так уж ничего. Делал, и вполне разумно и дельно.

Строил каменные палаты в Кремле, давая работу тысячам людей, издал указ, что брошенные хозяевами холопы тут же автоматически получают свободу. Боролся с разбойниками, как мог.

Будь он Рюрикович и не переживи страна всего ужаса правления Ивана, что-то еще можно было сделать. В реальности же правительство Годунова все больше переставало контролировать ситуацию.

В спокойной, обычной обстановке, когда не нужна особая самодисциплина, сверх обычного, не надо совершать больших усилий, Борис мог бы и дальше править и даже проводить реформы. Но от общества потребовались какие-то усилия, самоограничение и дисциплина, и общество развалилось.

А кроме того, в том же 1601 году в Польше появился человек, называвший себя Дмитрием Ивановичем, чудесно спасшимся сыном Ивана IV и Марии Нагой.

Само существование Дмитрия, его общение со знатными поляками и западными русскими невероятно напугало Бориса Годунова. Полное впечатление, что он просто понятия не имел, с кем же это он имеет дело? Если за убийством Дмитрия и впрямь стоял Годунов, то, казалось бы, уж он должен был знать точно, жив царевич или мертв. Но что, если исполнители выполнили приказ по-своему? А если за убийством Дмитрия стоял вовсе и не Годунов? Опять же — понимая, что царевичу грозит нешуточная опасность, зарезали похожего ребенка, а настоящего — спрятали?

Интересно, что после своего избрания на престол Борис Годунов некоторое время выжидал… Может быть, не исключал возможности, что появится другой претендент, имеющий побольше прав?

Во всяком случае, Борис перепугался не на шутку; настолько, что характер его общения с московской знатью очень сильно изменился. То он был царем вовсе не свирепым, даже мягким.

Теперь же мог быть счастлив князь или боярин, которому всего-навсего запретили жениться. А то ведь и постригали в монахи, и душили в тюрьмах, и ссылали в Сибирь, и отбирали имущество. Богдану Вельскому велели выщипать по волоску бороду, которой боярин очень гордился.

Очень, ну очень поощрялись доносы друг на друга. Некий холоп Воинко донес на князя Шереметева — мол, князь колдует. Борис демонстративно дал холопу волю, наградил поместьем и о том объявил всенародно.

Дальнейшее понятно — доносы посыпались градом. «И сталось у Бориса в царстве великая смута; доносили и попы, и чернецы, и проскурницы; жены на мужей, дети на отцов, отцы на детей доносили». Это — из летописи.

В те патриархальные времена мужчины доносили на мужчин и жаловались царю; женщины доносили на женщин и жаловались царице.

Знатные и богатые стали кабалить людей особенно жестоко, «беспредельно» — слово это уже было. Хватали на дорогах бродяг, объявляли холопами тех, кто нанялся на временную работу, и даже дворян, отбирая у них поместья.

«Между господами и холопами была круговая порука: то господин делает насильство холопу, то холоп разоряет господина», — ехидно замечает Костомаров.

Среди доносчиков был, кстати, и князь Д.М. Пожарский, обвинивший в колдовстве своего недруга князя Лыкова. А его мать, соответственно, донесла на мать Лыкова.

«Колдунов» и «ведьм» страшно пытали, и большая часть их погибла. Или умерла под пытками, или были повешены за упрямство. Ведь если молчит — значит, сволочь, запирается. Легче всех было «сознавшимся» — их «только» разоряли и ссылали.

Полное впечатление, что Борис Годунов просто не знает, куда надо нанести удар. Кто-то из «них», из ближних, «что-то знает». И про то, жив ли Дмитрий, и что надо делать с голодом, и как прекратить смуту… Знает, а молчит, выжидает, поблескивает глазами, ухмыляется в бороду. Как вычислить его, страшного невидимку?! Борис наносит удары вслепую, лишь бы куда-нибудь падали.

А жалкое в своей трусливости боярство, конечно же, не способно ему дать отпор.

Цепь событий

Благодаря авторитету Вишневецких и связям Мнишеков Дмитрия представили двору.

На престоле Речи Посполитой сидел король Сигизмунд из шведского семейства Ваза, сын уже знакомых нам Юхана III и Екатерины Ягеллонки (той самой, из-за которой так осрамился в свое время Иван IV). От родственников отца Сигизмунд отличался своим рьяным католицизмом, что в протестантской Швеции вовсе не было преимуществом.

В Речи Посполитой оценили и католицизм, и происхождение от Ягеллонов (пусть и по материнской линии). В 1592 году Сигизмунд был избран Шведским королем, возникла личная уния, но в 1604 году эту личную унию прервали, избрав на престол Карла IX, сына основателя династии Ваза, Густава I. Швеция боялась католического короля, боялась новой гражданской войны.

А в Речи Посполитой Сигизмунд правил долго и счастливо, в 1587–1632 годах, а после него правили сначала старший сын, Владислав IV (1632–1648), потом младший сын Ян Казимир (1648–1668).

Положение короля было стабильно, государственности не угрожало решительно ничего. Даже утрата Польшей своего места в мире из-за своевольства и дурости шляхты была еще впереди. И возникал вопрос: а стоит ли рисковать? Ну, поддержит Речь Посполита Дмитрия как кандидата на престол Московии. А если Московия Дмитрия не примет и правительство Годунова нанесет ответный удар?

Как «изящно» выразился коронный гетман Ян Замойский, «кости в игре падают иногда и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кон дорогие и важные предметы. Дело это такого свойства, что может нанести и вред нашему государству». Дело и впрямь было «такого свойства», что становилась уместна картежно-костяная, какая-то кабацкая терминология Замойского. И впрямь, твердый расчет тут не применишь, сплошной «авось» и «как-нибудь»… А стоит ли?

Такую же позицию заняли и другие государственные и военные деятели Речи Посполитой. Так сказать, лица официальные.

Но и запретить магнатам вести частную войну они не могли. Более того, совершенно неизвестно, чья поддержка вообще была важнее для Дмитрия — короля или Вишневецких.

Король Речи Посполитой обладал только «квартовым» войском — от силы 4 тысячи человек пехоты, нанятых с четвертой части доходов от королевских имений. У Вишневецких же было раза в три-четыре больше конницы.

Самое большее, что мог сделать король и чего не могли Вишневецкие, — это объявить «посполитое рушение», то есть шляхетское ополчение. Но созыв армии означал войну с Московией; а, во-первых, ее хотели не все. Во-вторых, война с Московией это и означала: утратить спокойствие государства, сыграть в азартную игру — пан или пропал.

Правительство Речи Посполитой отказалось иметь с Дмитрием Ивановичем дело и не имело никакого отношения ко всем его дальнейшим приключениям (хотя и имело отношение к его смерти).

Иезуиты хорошо контактировали с Дмитрием (тот обещал в одночасье окатоличить Московию), но тоже ведь не рвались помогать. Ватикан в подлинность Дмитрия не поверил, о чем сохранились документы, и никакой реальной поддержки не оказал — ни людьми, ни вооружениями, ни деньгами. А контакты… Мало ли кто с кем трепался?

Историография и Российской империи, и СССР не жаловала Дмитрия, в подлинность его не верила и рисовала самыми черными красками:

«Совсем неправдоподобна версия, что убит был не Д.И., которому удалось спастись, а другое лицо. Последняя версия была широко использована феодалами Польши и широко распространялась в период Крестьянской войны и военной интервенции начала XVII в.»[68].

«Появился в 1601 году в Польше и был поддержан польскими магнатами и католическим духовенством» «тайно принял католичество»[69].

О проблеме «подлинности» Дмитрия Ивановича скажем ниже. Но вот насчет «поддержки» и «тайного принятия католичества» — прямо скажем, заливистое вранье.

Ни один из польских магнатов… в смысле католических магнатов польского происхождения тоже не признал Дмитрия и никак его не поддержал.

Справедливости ради, обещал Дмитрий всем и очень, очень щедро: отдать Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли, организовать общий поход против турок, помочь Сигизмунду в его войне со Швецией, за год-два окатоличить всю Московию, жениться на Марине Мнишек, отдать ей Новгород и Псков, а ее папе Евгению Мнишеку выплатить 1 миллион злотых.

Марина Мнишек… Единственное, что в официальной легенде о «Лжедмитрии I» соответствовало действительности, — это его пылкая влюбленность в Марину Мнишек.

Марина владела страстями Дмитрия; похоже, была его опытней (при том что на 8 лет моложе), очаровать царственного мальчика для нее не было сложно. А уж папа Мнишек, естественно, сделал все необходимое, чтобы роман завертелся: перспективой-то было увидеть своих внуков на престоле.

Скажу с полной определенностью: не знаю, существует ли род Мнишеков сейчас; будем надеяться, что вымер. Но если он все же сохранился — сам я не подошел бы ни к одной даме из рода Мнишеков ближе чем на километр и никогда, пока имею хоть какую-то родительскую власть, не позволил бы своему сыну иметь дело с дамами этого клана.

Увы! Ни отца, ни заменяющего его лица у Дмитрия не было. Но как бы ни была опасна Марина Мнишек для всего возможного будущего, «армия вторжения» Дмитрия Ивановича включала, собственно, очень мало этнических поляков, и все они были вовсе не на руководящих должностях.

С ним шли люди трех категорий:

1. Русские православные люди, которые абсолютно преобладали.

2. Польские авантюристы «модных» вероисповеданий — ариане и протестанты.

3. Польские магнаты Мнишеки, справедливо имевшие репутацию рвачей, поганцев и людей бесчестных.

Войско Дмитрия составляло от силы 4 тысячи человек. За редчайшим исключением, оно состояло из западнорусских людей, литовцев, исповедовавших православие, казаков или из беглецов из Московии. В числе последних был и Гришка Отрепьев — беглый запойный дьякон Чудова монастыря в Москве, чьи художества были хорошо знакомы в Московии. Гришка собирал по городам и весям милостыню, как бы для сооружения храмов, и милостыню эту пропивал. Во все времена люди охотно давали такого рода мзду; как писал поэт:

И дают, дают прохожие,

Так из лепты трудовой

Вырастают храмы Божии

По лицу земли родной.

Из такой «лепты трудовой» был возведен и храм Христа Спасителя в Москве.

Пропить ТАКИЕ деньги было и чудовищным кощунством, и плевком в физиономии всем православным по земле Московской. Ведь трудно было, наверное, найти человека, который никогда бы никаких денег на возведение храмов не давал…

Когда преступление Отрепьева вскрылось, ему не оставалось ничего другого, как бежать в другое государство. Не только официальные власти, для него были опасны и все сограждане, потому что множество людей, поймав Гришку, преспокойно вздернули бы его на самой ближайшей осине.

Не лучший ратник для возвращения законного Государя на престол? Согласен. Но трудно сказать, кто больше пятнал репутацию Дмитрия Ивановича: беглый монах Гришка или папа и дочь Мнишеки.

13 октября 1604 года Дмитрий с войском перешел границу Московии. Сообщение о том, что «самозванцу» присягнула едва ли не вся Комарницкая волость, вызвало у Годунова приступ совершенно обезьяньей ярости и едва ли не апоплексический удар. Сбывался его старый кошмар.

Почти сразу же Дмитрий со своей не то свитой, не то армией встретился с войском Бориса Годунова. Потому что кто-кто, а Борис Годунов принял «самозванца» более чем серьезно.

Армия Годунова без особенных трудностей разбила разноплеменную то ли свиту, то ли армию Димитрия под Добрыничами. Из тех, кто перешел границу вместе с ним, осталось от силы полторы тысячи; сам Дмитрий тоже хотел бежать, но удержали жители Путивля. Как видно, они сочли Дмитрия настоящим сыном Ивана, законным царем.

В результате Дмитрий зиму 1604/05 года зимовал в Путивле, куда стекались его сторонники; а тем временем «годуновцы свирепствовали особенно в Комарницкой волости, за преданность Дмитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям за ноги, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на сковородах. (Вопрос неисправимого европейца: младенцы что, тоже присягали Дмитрию? — А. Б.)

…Людей ни к чему не причастных хватали и продавали татарам за старое платье или за жбан водки, а иных отводили толпами в неволю, особенно молодых девушек и детей. В московском войске было наполовину татар и прочих инородцев, и они-то особенно варварски свирепствовали. Ничего подобного не делалось народу от дмитриевцев, и эта разница отверждала народ в убеждении, что Дмитрий — настоящий царевич»[70].

Многое объясняется тем, что во главе армии Годунова стоял Симеон Бекбулатович, «царь» всех союзных татар Касимовского княжества. Пользуясь опытом Ивана IV, Годунов пытается устрашить и деморализовать Комарицкую волость, как Иван IV — Ливонию, бросив на нее дикарей. Результат такой же: кто и не собирался воевать против Годунова, оказывается перед необходимостью защищать самого себя и свою семью.

Патриарх Иов писал, что Лжедмитрий явился кознями «Жигимонта Литовского», который намерен «разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы латинсдие, и лютерские, и жидовские». Уже зная московитов, читатель не удивится, что Иов приписывает Сигизмунду желание построить неведомые и удивительные «костелы жидовские». Все «неправедное» ведь сливалось воедино, не требовало разделения. Будь Иов немного покультурнее, он мог бы приписать «Жигомонту» и строительство храмов-пирамид для поклонения мексиканскому богу Вицлипуцли. Что делать! По узости кругозора и серости небогатого ума Иов и не слыхивал о существовании такого экзотического божества.

Другое дело, что у современного россиянина все же появляется иногда некоторая неловкость за предков… За некоторых предков. За часть.

Заодно и объявили «самозванца» Гришкой Отрепьевым, отлучили от Церкви и прокляли. Связать «самозванца» с такой редкой гнидой, как Отрепьев, само по себе было неплохой затеей — мало кто пошел бы за Отрепьевым. Только вот незадача, Гришка-то был лет на восемнадцать-двадцать старше Дмитрия, и видели их несколько раз одновременно: вон Дмитрий, а вон там, в обозе, — беглый поп-расстрига Гришка. Сторонники Дмитрия вообще охотно показывали Отрепьева.

В результате народ стал говорить, что «прокляли Отрепьева — и бес с ним, а царевич-то настоящий…».

Агония Бориса Годунова у Пушкина выглядит очень красиво, что и говорить. Весьма, знаете ли, благородные, хотя и запоздалые, раскаяния, все эти ставшие классикой «мальчики кровавые в глазах». Очень царственная кончина получается в театре: сплошное сияние сусального золота, разноцветные тряпочки, красивое пение.

В реальности Борис Годунов буквально не знал, что делать. Кинулся он к Марии Нагой с вопросами: мол, жив ее сын или нет? Трудно было придумать более идиотский вопрос, и Борис, что называется, «нарвался»: Мария Нагая честно ответила, что не знает. Как это не знает?! А так. Говорили ей люди, что сына ее увезли из страны, а вместо него зарезали «попова сына». Кто говорил такое?! Да они померли все…

Назовем вещи своими именами: Мария Нагая полностью подтвердила самые черные страхи царя Бориса. Самое страшное, что может представить себе любой узурпатор, захвативший трон обманом или силой, что на него, восстав из гроба, идет настоящий наследник.

Борис призвал тех, кто в свое время вел следствие о гибели царевича Дмитрия: Богдана Вельского и Василия Шуйского. Честно округлив глаза, Шуйский даже целовал крест в том, что настоящий Дмитрий мертв, но… Верили ли ему? Если да, то многие ли?

Годунов отправил посла в Речь Посполитую, упрекая за оказание поддержки «самозванцу». Упреки удивили короля и его окружение: ведь никакой «поддержки» они и не думали оказывать! Тут проявлялись в который раз культурные различия Речи Посполитой и Московии. Для московитов все, что делали любые из подданных Речи Посполитой, в том числе частные лица, тем самым делало государство, а король нес всю ответственность за последствия.

В Речи Посполитой же никак не могли понять, почему государство и король должны отвечать за частную войну магнатов. Канцлер Литвы Лев Сапега даже высказался в духе, что «этот человек уже вступил в Московское государство, и там его легче достать и казнить, нежели в наших владениях».

Борис, истинно православный человек в московском понимании слова, призвал ворожей — то есть колдуний; колдуньи предсказали великие потрясения, до полусмерти напугав Бориса. Более практические меры состояли в том, что Годунов пообещал ближнему боярину Басманову дочь в жены и полцарства (Казань, Астрахань, Сибирь — если быть точным), если зарежет Димитрия. Трем попам было дано задание отравить Димитрия, а обещано разве чуточку меньше.

Басманов перешел на сторону Дмитрия, попов разоблачили, а Борис Годунов очень своевременно помер. 13 апреля 1605 года у него вдруг хлынула кровь изо рта, носа и ушей[71], и Борис прожил еще только два часа. За это время он потребовал от бояр присягнуть его сыну Федору…

Сцена из оперы, где патриарх преграждает Федору путь к трону, от начала до конца — вранье. 13 же апреля сын Бориса Годунова, Федор Борисович, официально венчан на царство и стал царем не менее законным, чем отец.

Только вот возникло двоецарствие… Потому что на юге страны Петр Басманов, как только стало известно о смерти Годунова, очень легко склонил на сторону Дмитрия всех влиятельных командиров: князей Голицыных, Салтыкова, Ляпуновых, командира «полков иноземного строя» фон Розена. На часть войска, оставшуюся верной Годунову, ударили казаки Дмитрия, и все было кончено быстро. В результате под Кромами армия Годунова перешла на сторону Дмитрия Ивановича и готова была двигаться на Москву.

А пока в Москву приехали посланцы Дмитрия — Пушкин и Плещеев. 1 июня 1605 года под радостный рев народных масс прочитали они грамоту от Дмитрия. Народ потребовал Василия Шуйского и Богдана Вельского: они же всего несколько дней назад клялись, что царевич Димитрий мертв! Пусть-ка скажут, живой он или мертвый…

Теперь с высоты Лобного места Василий Шуйский и Богдан Вельский взволнованно рассказали, как спасали малолетнего царевича. Несколько недель назад они говорили прямо противоположное, но что тут поделаешь? Тогда жив был еще Годунов. Теперь народ узнал «истину» и приветствовал ее воем многотысячной толпы.

Москвичи составили «повинную грамоту», приглашая Дмитрия занять престол своего отца. Подписали грамоту все слои населения. Все хотели видеть на троне законного царя Димитрия Ивановича.

Вдову Годунова, несостоявшегося, но пока еще царя Федора и дочь Годуновых Ксению отвезли в простой дом, где жила семья Годуновых до того, как он стал царем.

Народ же разгромил дворы Годунова и его сторонников и пьянствовал; было то ли 50, то ли 100 опившихся до смерти.

Всех родственников и свойственников Годунова (семьдесят четыре семейства) погнали в ссылку. Никто из них, разумеется, ни в чем не был виноват, но разве это важно?! В родоплеменном обществе нет личностей, а есть кланы, племена и роды. Они и отвечают за любой поступок каждого из своих членов. Должна же была Речь Посполита повиниться за то, что Вишневецкие поддерживали Дмитрия?! В той же логике все 74 семейства и были виноваты в том, что Годунов зарезал царевича и сел на престол вместо него. А имущество их можно было разграбить по старой родо-племенной традиции, сохранившейся в Московии и в XVII веке.

Тем более виноваты были члены семьи Годунова. Князья Голицын и Рубец-Мосальский отдали дворянам приказ, и те удавили царицу, оглушили дубиной бешено сопротивлявшегося Федора и тоже задушили. Их трупы выставили напоказ, сообщив, что они отравились.

Ксения была пострижена под именем инокини Ольги. По одной из версий, до этого девушка успела побывать в качестве наложницы Дмитрия.

В общем, почти три недели шло по Москве злое, пьяное, жестокое безвременье-междуцарствие. Пока 20 июня 1605 года в Москву торжественно не вступил Дмитрий. Все улицы, все крыши были запружены народом, даже церковные кровли. «Славу» кричали так, что оглушенные галки падали с неба.

Замечу: никакой Смуты пока еще нет и в помине. Наоборот, законный наследник династии садится на трон, тем самым очень укрепляя государство.

Вопрос подлинности

Естественно, возникает вопрос: а настоящий ли царевич сел на трон? В Российской империи об этом и усомниться не полагалось: высочайше утверждена была версия, что Дмитрий — это Гришка Отрепьев. Сомневаться в этой версии было опасно: усомнившийся ставил под вопрос законность сидевшей на престоле династии.

Действительность же вовсе не так однозначна, и уж кем Дмитрий никак не мог быть — так это как раз Гришкой Отрепьевым. С царевичем же Дмитрием, якобы зарезанным в Угличе, все с самого начала было предельно неясно. Царевичу и впрямь угрожала нешуточная опасность: и со стороны полубезумного отца (вспомним хотя бы старшего, любимого, Ивана), и со стороны Бориса Годунова. К тому времени было уже ясно, что Годунов в средствах не стесняется и что там для него, видевшего опричнину, жизнь одного восьмилетнего мальчика…

В этих условиях бояре, которым поручено охранять царевича, вполне могли бы и припрятать его подальше. В как надежнее всего припрятать? Убить кого-то похожего, имитировать покушение, похоронить подменыша так, как хоронили бы Дмитрия. И пока все считают Дмитрия Ивановича покойником, вывезти его подальше… Например, в Западную Русь.

А еще говорят, уже в начале XX века жила во Франции одна дама, вдова, и имела почти взрослого сына. В один прекрасный день она приехала в посольство Российской империи, попросила: тут у меня бумаги остались, на русском языке, от мужа покойного… Вроде старинные бумаги. Мне они совершенно не нужны, а сына учить в университете, средства стесненные…

Посол читал бумаги, и поседелые на дипломатической службе волосы зашевелились на его черепе. Получалось, что покойный муж дамы и ее сын происходят по прямой линии от Дмитрия Ивановича, сына Ивана «Грозного», спрятанного во Франции князем Иваном Вельским. Царевич вырос в монастыре, войдя в надлежащие лета, обнаружил себя средней руки провинциальным дворянином и зажил, как все люди его класса. А последние несколько поколений семьи уже не владели русским языком и понятия не имели, что за бумаги достались им от предков.

Посол запросил инструкций и купил у дамы все за весьма приличные деньги. Нет ли еще? Есть… Что, будете покупать?! Будем, это очень интересные бумаги, о русской торговле во Франции, наши ученые заинтересовались, несите… Дама принесла еще и после этого смогла выучить в университете не одного, а дюжину сыновей. Она ушла, осыпая благословениями и неведомого русского предка, и посла, и всю Российскую империю.

Если история правдива — во Франции и по сей день живет законный наследник русского престола, даже не подозревающий о своих правах и о величии своей судьбы. Желающим — дарю сюжет.

А кроме того… Насколько мне известно, эту версию никто никогда не рассматривал… А странно, потому что она буквально напрашивается, эта версия. Дело в том, что Дмитрий вполне мог быть сыном Ивана Грозного, но вовсе не Марии Нагой.

Общее число детей, родившихся от Ивана IV, мы не знаем и, скорее всего, никогда не узнаем. Очень может быть, что его кровь течет и по сей день в людях, которые и не подозревают об этом. Известно, что Иван задушил больше ста собственных детей сразу после рождения: ведь «незаконные» младенцы, «как известно», не угодны Богу. Это мы знаем. Но кто сказал, что нам известны ВСЕ сексуальные связи Великого князя?[72] Более того, кто сказал, что все его связи были известны современникам?

Предлагаю на выбор две версии.

1. Случайная связь, которая длилась несколько дней (а может быть, и несколько часов). Фактически была изнасилована случайная женщина, о которой Иван IV тут же и намертво забыл. В те времена не знали вообще никаких средств предохранения; даже календарного метода не знали. Само предохранение казалось людям XVI столетия, и даже много позже, грехом, нарушением воли Господней.

Рождается ребенок, о котором страшный «отец» не имеет ни малейшего представления. Но окружающие-то знают, что этот пищащий сверток — не что-то и не кто-то, а «цареныш». Если близкие молодой матери располагали хоть какими-то связями и средствами, вполне могли отправить ее (и до рождения младенца, и после) в Западную Русь.

В этот вариант, кстати, ложится и вариант мертвой матери живого младенца… в конце концов, откуда мы знаем, какие приключения ждали молодую женщину в Западной Руси и по пути в Западную Русь?

2. Должен родиться малыш, а будущая мать и ее семья прекрасно знают, какова судьба ждет его сразу при рождении. Даже в Московии могли жить люди, достаточно смелые для подмены: подсунуть кремлевскому чудовищу какого-то другого новорожденного младенца — купленного, украденного, выменянного за земли и казну. И тем сохранить своего… Не очень гуманно? Но во всем времена матери, спасая детей, проделывали и не такое. Не по-христиански? Но мы уже знаем, что в XVI веке русские были не очень твердыми христианами.

В том-то и дело, что внебрачных детей у Ивана IV было много. Кто из них остался в живых, кто знал о своем происхождении — неведомо. В принципе «царевичи Дмитрии» могли маршировать отрядами, и никакого самозванства. Ловкость… э… ловкость чресел, и никакого самозванства!

Наиболее реален, на мой взгляд, вариант «неизвестного цареныша» и «подменыша»; причем обе версии вероятны примерно одинаково.

Возможно, к Вишневецким пришел и настоящий царевич Дмитрий, сын Марии Нагой, обязанный спасением тому, что его мать и князь Вельский шестнадцать лет назад убили какого-то другого, похожего на него мальчика.

Единственной мысли я совершенно не в силах допустить: что человек, венчанный на царство в 1605 года в Успенском соборе, был самозванцем.

Косвенные признаки

Этот человек был убежден в себе; он точно знал, что он — Дмитрий.

Современники, в том числе такие, которые видели не согнутые спины бояр и княжат, а настоящих феодальных владык: иностранцы на русской службе, послы иностранных держав, многожды отмечали «природное величие» Дмитрия. «В нем светилось некое величие, которое невозможно выразить словами и невиданное прежде среди русской знати и еще менее среди людей низкого происхождения», — писал Маржерет.

Для людей XVII века было очевидно, что величие — штука наследственная, неопровержимо изобличающая как раз «высокое» происхождение. Не случайно же в среде польского шляхетству, где не очень популярен был Иван, шел слух, что Дмитрий — внебрачный сын Стефана Батория.

В «наследственное величие», передающееся с генами, простите, совершенно не верю: один князь Рюрикович на моих глазах спился и помер от вульгарного простонародного пьянства.

Зато видел проявления «природного величия» у людей, чьи деды пахали землю, но сами эти люди были уверены в своей значительности. Величие, дух превосходства появляется у людей, когда они действительно верят в свое превосходство над окружающими. Такие люди, кстати, обычно скромны, доброжелательны, приятны в обхождении: им ведь не надо ничего и никому доказывать! Прекрасно сказано у Роберта Уоррена: «Честолюбивый человек — это тот, который хочет, чтобы другие верили в его величие. Судья уверен в своем величии, и ему все равно, что думают другие»[73]. От спеси московских бояр просто воняет комплексом неполноценности, поведение же Дмитрия убеждает — уж он-то о своем величии нимало не беспокоится. И потому не честолюбив.

Кроме того, Дмитрий вел себя предельно странно для авантюриста и самозванца. Пойти в Московию так, как пошел он — с несколькими тысячами людей против огромной армии, против всего государственного аппарата, мог только человек, совершенно уверенный в себе. Тот, кто убежден так же, как в солнечном восходе: что, по словам Наполеона, «солдаты не будут стрелять в своего императора». Человек, совершенно убежденный в своем праве на престол и на полную возможность довериться «своему доброму народу» — как в Путивле.

Странно вел он себя и войдя в Москву. Казалось бы, первое, что надо сделать в столице, — это устроить хор-рошую резню, перепугать до полусмерти бояр с князьями, заменить неверных и чужих людей, служивших всякому, кто платит, на своих, верных и надежных.

Говоря коротко — ничего-то этого он не сделал. Наоборот, осыпал милостями всех, кого только успел. Заплатил долги Ивана IV. Вернул из ссылки всех сосланных при Годунове, всем вернул отнятые имения, всем разрешил жениться.

Объявил свободу свободного выезда из Московии и свободного въезда, а также свободу торговли. Сохранились его слова: мол, от свободной торговли государство только богатеет.

Стал приглашать иностранцев, знающих ремесла и науки. Стал готовиться к войне за овладение Крымом: проводить маневры, готовить оружие. Начал политику сближения с европейскими странами. Любознательный, умный, живой и доступный в обращении, он любил новое, охотно вступал в беседы с боярами и постоянно уличал их в невежестве. «Вы поставляете благочестие только в том, что сохраняете посты, поклоняетесь мощам, почитаете иконы, а никакого понятия не имеете о существе веры…» — говорил он попам и боярам.

И был при этом снисходителен. Невероятно, не помосковски снисходителен.

Вскоре после венчания Дмитрия Ивановича на царство Василий Иванович Шуйский начал собирать у себя по ночам именитых московских купцов и бояр и вести с ними разговоры, что «царь не настоящий», самозванец, хочет уничтожить православную веру и продать Святую Русь чертовым ляхам. А потому его необходимо свергнуть.

Шуйские пытались забросить эти «идеи» в массы. Массы донесли куда следует. Трех старых дураков братьев Шуйских, Василия, Дмитрия и Ивана, арестовали. Дмитрий Иванович судить сам их отказывается; пусть их судит специальный Собор из представителей разных сословий. Собор приговорил Василия Шуйского к смерти, его братьев — к ссылке.

Дмитрий Иванович простил всех трех, отменил приговор, вернул трех негодяев ко двору. Почему?! Что двигало Дмитрием?!

Могу только провести две аналогии. Одну — с византийским императором Юстинианом, обронившим как-то вполне серьезно: «Ну что поделать, если нет в людях моего совершенства…» После чего простил явного подонка и изменника. Вторую — с Папой Римским Иннокентием III. Когда кто-то из приближенных к Папе лиц стал говорить о кознях германского императора, Папа снисходительно заметил: «Но ведь это только я безгрешен».

Поступить таким образом, как Дмитрий, мог только человек, абсолютно убежденный в своем праве на трон, смотревший на всех московитов как на неразумных детишек, в которых — что поделать! — нету царственного совершенства…

Еще в XVII веке высказали предположение: может быть, иезуиты воспитали Дмитрия? Воспитали приблудного парнишку, уверили его, что он и есть «чудесно спасшийся» Дмитрий, он и рад стараться.

Почему именно иезуиты? А потому, что в Российской империи именно иезуитов полагалось ритуально ненавидеть. Так сказать, как исчадий католицизма и ходячих воплощений «польской опасности». Если уж в появлении холеры в 1830 году немедленно обвинили поляков, то как же могли не быть виноваты иезуиты?!

Да только вот беда… Во-первых, Дмитрий неплохо говорил по-польски и по-немецки, но совершенно не владел латынью и делал очень наивные, очень смешные ошибки. Буквально не мог написать собственного имени: вместо imperator — писал in Perator; вместо Demetrius — Demiustri. Трудно поверить, что отцы-иезуиты совсем не научили бы воспитанника латыни: они ведь и общались на латыни, дети разных стран европейского материка.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.