Глава 27 Полонофилы-шулеры

Глава 27

Полонофилы-шулеры

«Любовь к Польше — неизбежность для русского интеллигента» — так писал один не самый известный поэт Давид Самойлов. В том, был ли «русским интеллигентом» Давид Самуилович Кацман, живший и умерший в Эстонии, я спорить не буду. Знал ли он, что делали поляки с его соплеменниками в 1939–1944 гг., не говоря уж о прошлых временах, я не знаю.

Но если он прав, то можно ли считать интеллигентами Александра Пушкина, Михаила Лермонтова, Федора Достоевского, Федора Тютчева, Николая Некрасова, Петра Чаадаева, Константина Леонтьева, Василия Жуковского, Владимира Даля, Николая Лескова, Константина Аксакова, Алексея Хомякова, Вильгельма Кюхельбекера?

Цитировать «Клеветников России» или «Бородинскую годовщину» я не буду. Думаю, их наизусть должен знать каждый русский человек. Я говорю «русский» в широком смысле слова, то есть и татарин, и чуваш, и др.

Но наши мудрые пушкинисты утаили от народа, что поручик Пушкин в составе драгунского Финляндского полка усмирял в 1831 г. буйных панов. Александр Сергеевич лично хлопотал, чтобы брата Льва зачислили в этот полк, и в письме от 6 апреля 1831 г. поэт наставлял братца, застрявшего в Чугуеве: «Ты мог уже быть на Висле. Немедленно поезжай в полк»[254]. За операции в Польше поручик Лев Пушкин был произведен в капитаны.

Полонофилами же у нас за редким исключением были поэты и писатели, широко известные в узком кругу. Как уже говорилось, бытовым полонофилам искренне нравились польская культура, книги, кино, тряпки и милые мордашки Збигнева Цибульского и Даниэля Ольбрыхского. Ну а полонофилы-политики использовали поляков исключительно в своих целях, при этом были безразличны к их интересам и в большинстве случаев не пытались разобраться в конечных целях своих польских союзников.

Впервые политические полонофилы реально заявили о себе в ходе польского восстания 1830 г. Поляков поддержали Герцен и Огарев, кое-кто из декабристов, а из более-менее известных фигур — князь Вяземский.

Богатый русский барин Петр Андреевич в молодые годы любил фрондировать. В польских делах он мало что понимал, но зато обожал выступать в салонах. И по салонам разошлось мудрое княжеское высказывание: «Наши действия в Польше откинут нас на 50 лет от просвещения Европейского»[255].

Вяземский пишет письмо Пушкину, в котором ругает Жуковского: «Охота ему было писать шинельные стихи (стихотворцы, которые в Москве ходят в шинелях по домам с поздравительными обедами) и не совестно ли „Певцу во стане русских воинов“ и „Певцу на Кремле“ сравнивать нынешнее событие с Бородином? Там мы бились один против 10, а здесь, напротив, 10 против одного»[256]. Обличая Жуковского, он пытается оскорбить Пушкина. Однако, написав mot[257], Петр Андреевич задумался о вспыльчивости Александра Сергеевича, вызывавшего к барьеру за одно обидное слово, и решил письмо не отправлять.

А днем позже князь занес в свою записную книжку: «Стихи Жуковского навели на меня тоску… Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь… Как ни говори, а стихи Жуковского — une question de vie et de mort [вопрос жизни и смерти (фр.). — А. Ш.], между нами… я предпочел бы им смерть… Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспеть победы Паскевича…

Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и еще против совести и более всего без пользы?»[258].

В 1993 г. последние фразы «историк литературы» Вадим Гершевич Перельмутер прокомментировал: «Историческая оценка, данная Вяземским происшедшему, точна и однозначна… Сам того не ведая, он предрекает — за четверть века! — военную катастрофу 1855 года»[259].

Вот классический образец современного полонофила — «рафинированный интеллигент», много эмоций, зато познания в истории на уровне десятиклассника. В 1854 г. Англия и Франция начали войну с Россией, после Синопа опасаясь, что Николай I захватит Босфор и Дарданеллы, чего боялись все без исключения страны Европы.

А почему, кстати, поляки не взбунтовались в 1854–1855 гг., когда Россия отражала нападение четырех держав на Черном море, Балтике, Севере и Дальнем Востоке? Как же, панство встрепенулось. Но тут последовал грозный «цык» из… Лондона. Обратились к Наполеону III, и тот велел сидеть смирно. Взбунтовались бы в очередной раз поляки, и Австрия из союзника Англии и Франции обратилась бы в их врага. Ну а благожелательный к России нейтралитет Пруссии превратился в военный союз. И вот тогда-то русские и прусские гренадеры прошлись бы церемониальным маршем по Елисейским полям, а Австрия проучила бы зарвавшихся пьемонтцев.

Ну а в 1831 г. о Проливах и речи не было. Но полякам до смерти хотелось интервенции Европы. В манифесте польского сейма от 6 декабря 1830 г. говорилось: «…не допустить до Европы дикой орды Севера… Защитить права европейских народов».

Через тридцать с лишним лет, во время польского восстания 1863 г., немецкий историк Ф. Смит издевается над авторами манифеста: «Не говоря уже о крайней самонадеянности, с которою четыре миллиона людей брали на себя покровительство 160 миллионов, поляки хотели еще уверить, что предприняли свою революцию за Австрию и Пруссию, дабы „служить им оплотом против России“»[260].

Так что, может, Вадим Гершевич и разбирается в русской литературе, но в истории… Так и вспоминается пушкинское: «Суди, дружок, не выше сапога».

Кстати, о Пушкине. 1 июня 1831 г. он пишет из Царского Села в Москву Вяземскому: «Здешние залы очень замечательны. Свобода толков меня изумила. Дибича критикуют явно и очень строго… Но все-таки их [поляков. — А. Ш.] надобно задушить, и наша медленность мучительна. Для нас мятеж Польши есть дело семейственное, старинная, наследственная распря»[261].

Сие писание дошло до Петра Андреевича, но он нисколько не возмутился. Мало того, случайно увидев во французском журнале статью о корректном поведении русских войск в Польше, князь побежал с ней к… шефу жандармов Бенкендорфу. И статью, и Петра Андреевича заметили. Вяземскому поручили перевести статью на русский язык для публикации, и в том же году «безработный» князь Вяземский был назначен «чиновником для особых поручений по министерству финансов».

Когда в 1848 г. паны вновь попытались побузить, Вяземский ответил стихотворением «Святая Русь»:

Безумствуя, вражда слепая

На бой нас вызвать ли дерзнет?

Подымется стена живая

И на противников падет.

Ну а в 1863 г. князь напишет в брошюре «La Question Polonaise et M. Pelletan» («Польский вопрос и г-н Пеллетан»): «Русское правительство заслуживает некоторого порицания за проявленные им вначале терпимость и непредусмотрительность: крутые меры, принятые вовремя, избавили бы от суровых мер, к которым силою обстоятельств вынуждены были прибегнуть позднее».

Короче, мало панов били!

Ну а теперь перейдем к еще одному известному полонофилу Александру Герцену. Узнав о восстании 1830 г., он повесил у себя в комнате портрет Фаддея Костюшки.

Прибыв в Лондон, Герцен сблизился с членами Польского демократического общества (группа дворян-эмигрантов). На средства Герцена и Огарева в одном и том же доме с мая 1853 г. по декабрь 1854 г. функционировали две «вольные типографии» — русская и польская.

20 июля 1853 г. Герцен пишет статью с характерным названием «Поляки прощают нас», вышедшую отдельной брошюрой и перепечатанную в декабре 1853 г. в двух парижских газетах — как-никак шла Крымская война.

В 1854 г. Герцен писал: «Освобождение Польши — половина освобождения России. Свободная Варшава — смерть для имперского Петербурга».

На революцию 1861 г. Герцен ответил статьей «Vivat Polonia!», перепечатанной во многих европейских газетах.

Однако постепенно издатель «Колокола» стал понимать, что целью польских панов были не социальные перемены, а захват Кресов и порабощение живших там хлопов. В итоге 29 апреля 1867 г. он признает, что поддержка поляков в 1861–1863 гг. «Колоколом» была «колоссальной ошибкой». Теперь он убежден «в совершенной неспособности, опасности, тупости этой доблестной и глупой нации», из-за которой он и Огарев «сгубили свое положение»[262].

В советское время широко рекламировалось участие в восстании 1861–1863 гг. офицерских организаций в русской армии. Однако на деле подавляющее большинство этих офицеров были этническими поляками. Хотя по своим названиям эти тайные организации могли сойти за русские: «Комитет русских офицеров» и «Земля и воля». Вот текст прокламации «Земли и воли»: «Офицеры и солдаты русской армии, не обагряйте рук своих польской кровью, не покрывайте никогда неизгладимым позором чести и правоты русского народа! Вместо того чтобы позорить себя преступным избиением поляков, выйдите из Польши, возвратившей похищенную свободу, и идите к вам, в свое отечество, освобождайте его от виновников всех народных бедствий — императорского правительства».

Как видим, текст убогий. Мог ли он заставить изменить присяге русского солдата или офицера?

Как хороша фраза: «Идите к вам, в свое отечество». Угадайте с трех раз национальность автора прокламации.

Шло время. В конце XIX века фрондирующего барина а-ля князюшка Вяземский сменил рафинированный интеллигент. Он так же, как и Петр Андреевич, мало смыслил в истории и политике, но считал хорошим тоном похлопывать по плечам русофобов, что малороссийских, что польских, что кавказских.

Типичный пример полонофильских настроений русской интеллигенции приведен в послесловии к воспоминаниям профессора Петербургского университета Николая Герасимовича Устрялова его сыном Федором: «Я помню один из рассказов отца, как на экзамене по русской истории один из студентов взял билет и, весь бледный, подошел к столу.

— Какой у вас билет? — спросил отец.

— Присоединение Польши, — ответил студент, — но я отвечать не стану.

— Отчего?

— Оттого, что я — поляк.

— В таком случае возьмите другой билет, — хладнокровно заметил мой отец, — и расскажите его.

Студент взял другой билет, ответил отлично и, к величайшей своей радости, получил высший балл — пять. Этот случай надолго остался в памяти университетской молодежи»[263].

Давайте представим, что студент — уроженец Великого Новгорода — отказался бы отвечать на вопрос «Присоединение Новгорода» или татарин — о взятии Казани. Нетрудно догадаться, что господин Устрялов поставил бы новгородцу и казанцу по «неуду», а перед поляком можно и раскланяться.

После войны 1920 г. полонофилы в СССР попритихли. Правда, советские ученые уверяли, что суть мировой истории — это классовая борьба, и всячески затемняли конфликты между поляками и русскими.

Волна полонофилии в СССР поднялась после XX съезда КПСС и последующих разоблачений «культа личности Сталина».

Волнения в Польше в 1956 г. были восприняты антисоветски настроенной частью интеллигенции как манна небесная. Ведь в своей стране они были одиночками. Спросите любого старика, и он вам скажет, что в 1953–1983 гг. человека, вышедшего на улицу провинциального города с антисоветским плакатом, немедленно начали бы бить случайные прохожие. И громче всех «Милиция!» кричал бы сам диссидент.

А тут целый народ испытывает те же чувства к «большевистскому режиму», как тут не возлюбить правдолюбивых и вольнолюбивых панов!

Борис Пустынцев говорил: «Это было невероятно интересно. Практически мы знали, стремились знать все о тех событиях, пристально следили за ними. Это казалось началом трансформации большевистского режима. Польша всегда была оплотом оппозиции русскому режиму: и до большевизма, и после. Сравнительно большая страна с развитой культурой, не Болгария и не Венгрия по масштабу, такой перекресток Европы — Восток — Запад…

Мы прекрасно знали польскую историю. Отношение к Польше, к другим соцстранам — это, по-моему, очень важная составляющая часть мироощущения человека. Имперский период я перерос, когда мне было лет 14–15. Года через два я совершенно серьезно воспринимал лозунг „За нашу и вашу свободу“, понимал, что мы делаем одно общее дело — их оппозиция режиму и наша. Борьба Армии Крайовой с советской оккупационной армией для некоторых из нас, для меня в частности, была примером, моделью. Я постоянно слушал Би-би-си на английском и всю ситуацию искренне воспринимал с подачи Лондона. Я был белой вороной среди своих приятелей, ориентированных на прогрессивную модель социализма, потому что мне было интересно все, что касалось польского правительства в Лондоне, армии Андерса, гражданской войны в Польше после 1944 года. Я проникся польским духом сопротивления, у меня был мощный комплекс вины уже тогда, не только перед поляками, но и перед другими народами, которым мы учинили столько кривды. Он основывался главным образом на знании истории: я знал, что эти страны оккупированы моей армией. Нет, я не считал ее своей, я всегда говорил „они“, а не „мы“»[264].

Особых комментариев к интервью Пустынцева, думаю, не требуется. «Они» — это 250 миллионов людей, работающих на страну, а «мы» — это сотни две диссидентов, которым по должности положено быть полонофилами.

Но вот развалился Советский Союз. У власти оказались Ельцин и К°. Все, что связано с советским периодом истории нашей страны, предается анафеме. Конфликты с поляками до 1917 г. или переписываются в пользу поляков, или предаются забвению.

Полонофилы 1992–2010 гг., подобно Вяземскому, Герцену, Бакунину и всяким там Устряловым, очень плохо разбираются в истории, а сами по себе поляки им безразличны. Полонофилия — не цель, а лишь средство достижения собственных целей. Так, например, и политику, и университетскому профессору выгодно разглагольствовать о Катыни, Варшавском восстании, пакте Молотова — Риббентропа и т. д. для дискредитации своих левых оппонентов и конкурентов в борьбе за власть и гранты в своем университете.

Бизнесмены и журналисты, демонстративно славящие поляков, надеются на выгодные коммерческие сделки и приглашения в Польшу.

Создается впечатление, что рафинированные интеллигенты и журналисты не читают газет Германии, Англии, Франции, Италии и других государств и не видят «вровень противства» Польши в объединенной Европе. Там давно смеются над польскими претензиями.

Ну а надежды Кремля на установление дружественных отношений с Польшей, мягко говоря, беспочвенны. Любая уступка Варшаве лишь увеличивает аппетит как политиков, так и обывателей. Заглянув в Интернет, любой желающий может составить большой список уступок, сделанных Кремлем Варшаве с 1991 г. Ну а что поляки дали нам взамен? Братские объятия и заявления, мол, не все русские плохие… А что еще?

Российские премьеры и президенты становятся на колени в Катыни. В буквальном смысле! Ну а поляки устраивают «Съезды чеченского народа», то есть кавказских бандитов. А что, поляки всегда так вели себя со слабыми. То ли еще будет!

А что делать? Ну, во-первых, политикам и СМИ пора прекратить поливать грязью историю своей страны, как советского, так и царского периода. Пусть об опричнине и Гулаге издаются солидные монографии. Пусть будут открыты все архивы ОГПУ — НКВД (я сам в десятках статей требовал этого от властей). Но в выступлениях государственных деятелей потоки грязи на своих далеких предшественников как минимум неуместны.

Как я уже писал, в торговом и культурном обмене РФ заинтересована в куда меньшей степени, нежели Республика Польша. Посему пора предложить очистить торговые и культурные отношения от дешевой русофобии, даже при том, если ее маскируют под видом критика царизма или большевизма. Не хотите, так нам ничего вашего и не надо, и вам же, панове, будет плохо.

Давно пора каждого заезжего поляка, начиная с Анджея Вайды и кончая президентом, спросить: «Чьи Кресы?» Причем даже не спорить, а только спросить и смотреть, как лях корчится, будто уж на сковородке. Признать Кресы исконно польскими землями, в чем уверено подавляющее большинство поляков, никак нельзя. Прямые или даже косвенные территориальные претензии на Кресы вызовут бурю возмущения в Литве, Беларуси и на Украине, и даже гневные окрики из Брюсселя и Вашингтона.

Сказать «нет» также нельзя. Признать, что Червонная, Белая и Малая Русь еще в IX веке объединилась в Древнерусское государство, когда польского государства еще не существовало? Признать, что православие в эти земли пришло раньше, чем католицизм в Польшу[265]?

Но тогда как карточный домик рассыплются все польские претензии и обиды, накопленные за пять последних столетий. Ведь ни Алексей Тишайший, ни Екатерина Великая, ни Сталин не взяли ни одной пяди земли, где коренным населением были поляки, или, как говорят историки, земель Пястов. Они вернули лишь исконно русские территории.

Таких примеров в истории Европы предостаточно. И никому не приходит в голову называть испанских монархов агрессорами за то, что они в ходе пятивековой реконкисты отвоевали Пиренейский полуостров у мавров, или французских королей, которые во время 100-летней войны вернули себе земли, захваченные англичанами. Хотя и испанцы, и французы совершили множество жестокостей, в том числе по отношению к пленным и мирному населению.

И какие могут быть претензии к России за деяния Алексея Михайловича, Екатерины II и Сталина? Ах, они не с теми дружили, когда выгоняли поляков из Кресов! Так если на Руси вор стащил кошелек, то никто и никогда не спрашивал паспортов у людей, отзывавшихся на клич «держи вора!». Великая царица и великий вождь вернули России свое! А что они не просили у Фридриха Фридриховича и Адольфа Алоизовича характеристик из парткома о благопристойном поведении, так уж не обессудьте, панове.

Рискну показаться наивным, но считаю, что точку в «давнем споре славян» могут поставить и должны сделать это наши независимые историки и журналисты. Надо писать правду, правду и только правду. Тыкать ляхам документы XI, XII… XIX и XX веков. Никогда не давать полякам переводить конкретный спор в слюни и эмоции. Не в силе Бог, а в правде!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.