Глава I Пределы тоталитаризма

Глава I

Пределы тоталитаризма

Сталинский режим стремился превратить общество в идейно–политический монолит. Но полностью обеспечить монолитность Системы не удавалось и при сталинском тоталитаризме[2]. В теле режима постоянно образовывались разнородные плотные группы, которые пытались лоббировать свою политику, продвигать свои кадры. Кланы росли, им становилось тесно, и борьба достигала такого накала, что одна из группировок должна была проиграть и покинуть поле. В плюралистическом режиме предусмотрена ниша оппозиции, авторитаризм отправляет проигравших в комфортную отставку, но тоталитаризм не может позволить себе такую роскошь. Ведь, как показал опыт 30–х гг., проигравшие вожди плетут интриги, стремятся взять реванш в борьбе стратегий[3]. Поэтому тоталитарная борьба чиновников за место под солнцем – это борьба на уничтожение. Если питерские заняли слишком много постов – это повод для представителей остальных кланов ненавидеть выходцев из северной столицы и требовать резни. Если Маленков был в 1946 г. снят с должности, и при этом не был отправлен в застенок – это беда Абакумова. Потому что, вернувшись в высокий кабинет, Маленков не остановится, пока не уничтожит противника. Таковы правила тоталитарной игры – проигравший должен либо умереть, либо по крайней мере – быть надежно заперт. Иначе на следующем витке противоборства он уничтожит тебя. Система не была готова к тому, чтобы терпеть автономные кланы чиновников – в 30–е гг. они несли угрозу стратегии Центра, и Центр выжигал их каленым железом. Но к середине 50–х гг. задачи, которые ставил перед партией Сталин, были в основном выполнены, форсированная тоталитарная модернизация завершена. Новый этап развития советской цивилизации требовал новых правил, и только политические привычки Сталина, выработанные в 20–30–е гг., сохраняли отжившие тоталитарные порядки.

Разумеется, смерть Сталина не могла привести к немедленному переходу от тоталитаризма к авторитаризму. Тоталитарные институты имели собственную жизненную силу, и потребуется несколько десятилетий их эрозии, прежде чем они «переродятся», изменят свои функции с мобилизационно–репрессивных на охранительно–согласовательные. Обстановка «Холодной войны» требовала дополнительного сплочения рядов. Сталинская шпиономания была связана не только с особенностями его психологии, но и с реальными утечками информации, цена которых в ракетно–ядерный век была критически велика.

Сталин умер, а его наследники, воспитанные кровавой эпохой, продолжали борьбу не на жизнь, а на смерть между собой («дело Берия» и т.д.). Может быть, тоталитаризм и террор могли существовать дальше? Но страх перед неизбежной гибелью после очередного поражения довлел над вождями. И это стало одним из механизмов перехода к более гибкой системе.

Другим источником перехода от тоталитаризма к авторитаризму было общество, которое в глубоких запасниках хранило разномыслие.

Тоталитаризм в принципе нетерпим к разномыслию, но это общее правило имело важные исключения, еще не влиявшие на качественные характеристики режима. В некоторых вопросах тоталитаризм санкционировал ограниченное и четко очерченное разномыслие. Оно проистекало из двух источников.

Первый источник разномыслия при коммунистическом тоталитаризме заключался в том, что советский проект представлял собой синтез коммунистической идеи и традиции народов страны. «Классиками» были не только Маркс, Энгельс и Ленин, но и далекие от марксизма Пушкин, Толстой и Чехов. Укрепляясь с середины 30–х гг., национальная традиция оказалась особенно востребованной во время Войны. В 1943 г. Сталин пошел на ряд важных шагов, которые легализовали символы старой России. Важнейшей, системной мерой стал «конкордат» с Русской православной церковью, которая получала возможности для воссоздания своей структуры, разрушенной гонениями 30–х гг.

При этом Сталин не намеревался отказываться от рациональной по форме коммунистической идеологии.

Атеистическая литература, в отличие от религиозной, была общедоступна, религиозные взгляды считались несовместимыми с членством не только в партии, но и в комсомоле. Рациональная основа советской культуры сохранилась под бетоном языческого культа личности.

Второй источник легального разномыслия заключался в самой ориентации советского общества на развитие (в отличие от правых диктатур). Тоталитарная олигархия просто не успевала контролировать все стороны жизни, поскольку развивавшийся социальный организм все время ставил новые вопросы, неведомые традиционному обществу. Как относиться к генетике, например? Сталин терпел дискуссию по этому вопросу до 1948 г., но, когда проблема выживания режима была решена, как казалось, раз и навсегда, обратил взор свой на эту и подобные проблемы: определитесь, наконец, коков механизм наследственности. Партия не намерена терпеть две группы биологов, придерживающиеся разных взглядов на один вопрос. Дискуссия допустима, пока не принято решение. Разумеется, ход дискуссии определялся не только и не столько научными аргументами, а организационными позициями сторон (что греха таить, это бывает и в государствах, которые не принято называть тоталитарными). Лидер одной группы биологов Н. Вавилов в 1940 г. был «разоблачен» как контрреволюционер, а лидер другой – Т. Лысенко возглавил ВАСХНИЛ. Но и научные аргументы на знаменитой сессии ВАСХНИЛ 31 июля – 7 августа 1948 г. позволили изложить обеим сторонам, после чего решение было принято, и оппозиция спустила флаг. На этот раз проигравших не посадили. Последовали понижения в должности и увольнения, но большинство уволенных вскоре трудоустроилось в других областях биологической науки — от орнитологи до ботаники. Увы, увольнения и понижения в должности бывают не только при диктатурах.

Сущностное отличие тоталитарного отношения к дискуссии от других (не только плюралистичного, но даже и авторитарного) – в другом. Тоталитаризм утилитарен, он не признает самоценности плюрализма, нескольких точек зрения на один вопрос. Авторитарные правители уже понимают, что нужно сохранять несколько точек зрения, так как неизвестно, какая окажется более продуктивной на следующем этапе развития мысли. Авторитаризм лишь устанавливает рамки дозволенного разномыслия. Плюрализм отказывается от этого, так как рамки провоцируют творческий ум на борьбу с ними. Плюралистичный контроль над умами уже другой – не рамки, а поощрение мэйнстрима, выгодного Системе течения, и игнорирование маргинальных ответвлений, пока они не оказались зачем–нибудь нужны Системе.

В последние годы жизни Сталин увлеченно «развивал марксистско–ленинское учение», расставляя «точки над i» в вопросах языкознания и политэкономии социализма. В СССР был человек с тотальным авторитетом и с тоталитарными представлениями о том, как можно управлять огромной страной. 5 марта 1953 г. такой человек исчез.

Мог ли тоталитаризм сохраняться и после смерти Сталина? Он и сохранялся некоторое время. Но если в тоталитарной мобилизации общества на индустриальный рывок и выживание перед лицом внешнеполитических угроз был какой–то исторический смысл, то в 50–е гг. он был уже исчерпан. А для решения новых задач нужны были иные методы. Требовалась более творческая, а значит и более свободная и защищенная личность, уверенная в завтрашнем дне. Бюрократия могла, конечно, проигнорировать это требование времени. Но ведь и любой чиновник хотел быть уверенным в завтрашнем дне и боялся, что любая ошибка может привести к аресту. Нет уж, что–то нужно было менять. Это ощущали утомленные тяжким трудом массы, на это намекала интеллигенция, это чувствовали руководители страны.

Стартовая точка

Этот съезд оказался тезкой века, который ему предстояло «развернуть».

Все начиналось «как обычно». 14 февраля 1956 г. Первый секретарь ЦК КПСС Н.С. Хрущев под бурные аплодисменты взошел на трибуну и зачитал доклад, согласованный с Президиумом ЦК. Уже в этом докладе партийные ортодоксы почувствовали «что–то неладное». Не была отдана должная дань Сталину. Появились подозрительные новации, которые сегодня кажутся малозначительными штрихами, но тогда воспринимались как открытия. В частности, было признано, что социалистическая революция не обязательно может совершаться вооруженным путем. Эта мысль еще недавно считалась социал–демократической и потому недопустимой.

Более решительно выражен курс на мирное сосуществование в атомный век.

У партии, как у Януса, два лица. Одно смотрит в мир, другое — в страну. И на втором лице партии появились черточки человечности. Большое внимание было уделено социальным вопросам. Съезд одобрил меры «по наведению надлежащего порядка в оплате труда, по усилению личной материальной заинтересованности работников в результатах своего труда»[4]. В осуществление линии съезда сразу после него было сокращено рабочее время в предвыходные дни, введено «авансирование» труда колхозников (крестьянам стали выплачивать часть денег до сбора урожая), упорядочено нормирование зарплаты, что привело к ее постепенному повышению. Это были не первые социальные меры послесталинской эпохи, но они впервые были закреплены авторитетом съезда.

Но главным событием съезда по праву считается прочитанный на закрытом (без прессы и гостей) заседании Хрущевым 25 февраля доклад «О культе личности Сталина и его последствиях». Верховный жрец культа Отца народов изрек: «Сейчас речь идет о вопросе, имеющем огромное значение и для настоящего, и для будущего партии, речь идет о том, как постепенно складывался культ личности Сталина, который превратился на определенном этапе в источник целого ряда крупнейших и весьма тяжелых извращений партийных принципов, партийной демократии, революционной законности»[5]. На большинство присутствующих слова Хрущева произвели впечатление, которое трудно понять последующим поколениям. Все Ваше мировоззрение замкнуто на одного человека, человекобога даже. И вот высший жрец этого бога сообщает неопровержимые свидетельства — бог есть дьявол. Мир рухнул, были уничтожены основы «идейной стойкости» элиты партии, подбиравшейся по принципу безусловной преданности Сталину и партийному руководству. Мир раздвоился. Партийное руководство сообщало о вожде невероятное, но хляби небесные не разверзлись, и бог не пришел в зал из мавзолея, чтобы покарать неверных. Его ближайшие соратники сидели за спиной Хрущева — они санкционировали доклад. Они тоже не хотели, чтобы над головой вечно висел дамоклов меч новых репрессий. Нужно было раз и навсегда покончить с порядком, по которому проигравший политическую партию на Кремлевском олимпе отправлялся не на пенсию, а на эшафот. И дело не только в Сталине — три года назад они, опасаясь за собственную жизнь, совместно уничтожили Берия. Готовился новый раунд схватки. Санкционировав доклад, заклеймивший террор, Молотов, Маленков и Каганович спасали свою жизнь…

По утверждению Хрущева «культ личности» привел к такому положению, когда все важные решения принимал только один человек, которому, как и всем людям, свойственно ошибаться. Крупнейшей из таких ошибок стала политика накануне Великой Отечественной войны, когда Сталин отказался верить в возможность гитлеровского нападения. Это позволило Германии нанести внезапный удар по СССР и привело к огромным жертвам, превосходящим жертвы террора.

Конечно, о репрессиях партийное чиновничество, присутствовавшее на съезде, знало. Но оно не имело права понимать, что, во–первых, это зло. А во–вторых, что в этом зле, да еще и в неудачах 1941 г. виноват Он — источник всемирного добра. Именно в этом было открытие — вождь партии может творить зло (а по его приказу и вся партия, все Мы). Впервые партийная практика была подвергнута проверке не с точки зрения интересов «пролетариата», то есть партийного руководства, а с точки зрения «общечеловеческой» морали. Сталин осуждался потому, что он убил ни в чем (перед ним и перед собравшимися в зале) не повинных людей. Хрущев говорил не о миллионах крестьян, интеллигентов и рабочих, а о партийных функционерах. Но именно в этой своей непоследовательности (которую потом так модно станет критиковать) он был убедителен для них.

Но не для всех. Ведь если Вождь партии может быть не прав, то и Хрущев может ошибаться на счет Сталина. Нужно теперь решать самому – как относиться к прошлому и чего требовать от будущего.

Советское общество перестало быть политически монолитным, и прежде всего оно раскололось на сталинцев и антисталинистов. И обе точки зрения были легальными, приверженность им не влекла за собой репрессий, если при этом не высказывалось критики существующего режима. Но постепенно выяснялось, что Сталин теперь – символ более глубоких проблем. Началась обычная для всего мира борьба между «охранителями» и «прогрессистами» («реформистами»)[6], между защитниками Системы от перемен и сторонниками ее изменения (не свержения, но существенного обновления). Теперь каждому представителю элиты приходилось решать: что важнее – уже созданное в СССР общество, или то, которое предстоит создать, с обещанными народовластием, всесторонне развитой личностью.

Осознав, как страшна правда доклада Хрущева, охранители не дали его опубликовать. Понимая, как опасно быть «зрячим» среди слепых, «прогрессисты» добились зачтения доклада «под большим секретом» партийному активу — то есть всем. И все стали примерять доклад на свою жизнь, вспоминая, что кроме сотни партийных и военных генералов сидели и погибали их родственники и знакомые. Для одних это был приговор системе, но для большинства — стимул к жизни в новом мире, «очистившимся» от скверны.

Только 30 июня 1956 г. было согласовано постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий». Это был компромисс, который мало кого устроил. Но в силу своей компромиссности это была и взвешенная точка зрения, которая в начале XXI в. пользуется большой популярностью – вопреки новому антикоммунистическому официозу. Охранители добились признания того, что Сталин не только злоупотреблял и ошибался, но и «активно боролся за претворение в жизнь ленинских заветов». Но тогда это только усложнило проблему. Каково соотношение «полезного» и «вредного» в деятельности Сталина? И что перевешивает? Если Сталин – все таки продолжатель дела Ленина — только ли в Сталине коренится обнаруженное злодейство. Интеллектуалы, инженеры, рабочие начинали мыслить самостоятельно. Отныне процесс надолго принял необратимый характер — каждый шаг означал новую трещину в былом монолите. Мысль могла двигаться и за пределы марксистско–ленинских рамок, к осознанию связи их самих с возникновением проклинаемого «культа».

Прогрессисты выступали в качестве «прогрессивного» крыла коммунистов, настроенного на движение вперед. Но это «вперед» могло быть разным. Было неясно, какое направление – истинно верное, а какое – опасный уклон к ревизионизму. Выступая за более широкую свободу личности, критикуя бюрократию, прогрессисты шли путем «ревизионистов» к разным формам демократического коммунизма и левой (пока) социал–демократии. Охранители также искали путь в будущее, но такой, который не будет сопровождаться разрушением достигнутого. Это значит, что и они должны были обсуждать сложные проблемы, бросавшие вызов коммунистической ортодоксии – прежде всего о соотношении традиций страны и коммунистической перспективы. И это было только начало сложных и многосторонних дискуссий 50–80–х гг.

А терпимость власти к идейному разномыслию (не безграничному, в рамках, но во все более расширяющихся рамках) означала завершение тоталитарного периода развития.

Неудобные вопросы

ХХ съезд сделал необратимым процесс, первые признаки которого стали проклевываться уже после смерти Сталина. Сначала грандиозное прощание с полубогом вызвало всесоюзную депрессию, ожидание чего–то жуткого. Потом – просто ожидание чего–то нового. А это ощущение связано скорее с надеждой, чем со страхом.

Уже в 1954 г. литература просигнализировала: грядет «оттепель» (см. Главу II). Историк А.Д. Степанский вспоминает: «И, конечно, ощущение оттепели нарастало в 1955 г.; этому ощущению соответствовало даже отстранение Маленкова с поста премьер–министра… Начинается процесс реабилитации. Не знаю, помнит ли кто–нибудь из коллег, как мы вообще узнали из газет о том, что началась реабилитация? В начале 1955 г. в «Литературной газете» в разделе «Хроника» мелким шрифтом было напечатано сообщение о том, что правление Союза писателей образовало комиссию по творческому наследию Михаила Кольцова – хотя Кольцов не проходил по открытым процессам, но это было начало. И в течении всего 1955 г. на страницах «Литературки» то одного писателя поднимали, то другого. Вообще 1955 г. – взрыв культурной жизни. Выход журналов «Юность», «Иностранная литература» и некоторых других…»[7]

Впрочем, при всей закрытости информационных каналов и безапелляционности партийных догм, при наличии аналитических способностей можно было и при Сталине вполне здраво смотреть на ситуацию. Информатор МГБ сообщал о таких комментариях на смерть Сталина, высказанных отставным полковником, членом партии[8]: «Судя по тону сообщения — это конец. Сейчас в ЦК КПСС начнутся раздоры и взаимная борьба за власть, секретарь ЦК КПСС (…) будет сейчас стремиться расставить на высокие руководящие посты близких ему людей, чтобы обеспечить себе единовластное руководство. Мы будем наблюдать такую же обстановку, которая происходила в период борьбы с оппозицией. Вообще наше положение и авторитет значительно ухудшатся и по вопросам внешней политики. Возьмите страны народной демократии, они сейчас, естественно, будут стремиться к большей самостоятельности и к освобождению от нашей повседневной опеки. Особенно это положение относится к Китаю, который и до сих пор чувствовал себя наиболее самостоятельно, а сейчас трудно сказать, как могут повернуться наши отношения, тем более, что США принимают все меры, чтобы вбить клин в наши отношения с Китаем.

Вышинскому пришлось коснуться в своем ответе по вопросу о евреях, значит, за границей по этому вопросу ведут соответствующую кампанию. В связи с тем, что случилось у нас, естественно, придется идти на известные уступки в области внешней политики. Вышинскому трудно будет и дальше вести непримиримую политику, теперь придется идти на уступки, особенно в корейском вопросе. Вспомните меня, что через месяц война в Корее закончится, и это будет сделано в результате наших уступок»[9]. Как видим, прогноз получился поразительно точным (если не считать некоторых сроков, которые вообще редко удается предугадать). Тоталитаризм тоталитаризмом, а способность мыслить объективно, компетентно и свободно во многом зависела от человека. И в наше время перегрузки информацией редко встретишь людей, способных анализировать политическую ситуацию так точно, как тот советский полковник.

Сводки МГБ и семейные предания доносят до нас высказывания отдельных людей, которые встретили смерть Сталина с радостью. Но ни они, ни трезвые аналитики до 1956 г. не были фактором общественной жизни, так как не имели никакой возможности познакомить со своим мнением круг более нескольких человек.

В 1956 г. началось необратимое расширение этого круга. И партийное руководство предоставило для этого прекрасную возможность. Ведь поворот политики произошел без четкого разъяснения, что теперь правильно, а что нет, что можно, а что нельзя. Это открывало возможность для дискуссии, которая и развернулась в партийных организациях, студенческих аудиториях и заводских курилках. На места выехали официальные докладчики. Им посыпались вопросы – как правило в неподписанных записках. Наиболее острые вопросы не оглашались, конечно, но записывались и передавались наверх. Так возник популярный и ныне жанр «Задай свой вопрос Государю». При этом многие вопросы были риторическими.

Поскольку доклад Хрущева оставался секретным, решение по нему съезд не вынес, то в стране и партии возникли ажиотаж и недоумение. Все хотели быть причастными к тайне, и мало кто понимал – что теперь верно, а что нет.

Люди, слышавшие доклад и готовые рассказать о нем, оказались популярнее народных артистов СССР. Вот историк академик А. Панкратова выступала перед ленинградской интеллигенцией на тему: «XX съезд КПСС и задачи исторической науки». Залы были переполнены. В записке А. Панкратовой в ЦК с отчетом об этих выступлениях звучат нотки недовольства порядком оглашения доклада Н. Хрущева на ХХ съезде. Собственно, эта секретность породила волну разномыслия и недоумения. Тем самым Панкратова и намекает на необходимость большей гласности в этом вопросе, и прикрывается от обвинений, что занялась не своим делом. «После чтения доклада никакой «разъяснительной» работы не проводилось. Все это вызвало недовольство и огромное множество самых разнообразных вопросов, свидетельствующих о большой взволнованности и о смятении среди кадров интеллигенции. Поэтому вместо научного доклада о проблемах исторической науки в новой пятилетке, для чтения которого меня пригласили, мне пришлось за время с 20 по 23 марта сделать 9 докладов и лекций на тему: «XX съезд партии и задачи исторической науки» с разъяснением вопроса о культе личности[10]. На этих встречах присутствовало более 6000 представителей интеллигенции, было подано свыше 800 записок, подавляющее большинство которых посвящено политическим вопросам.

Спектр мнений, представленный Панкратовой, дает преимущество антисталинистам: «…если вспомнить доклад т. Хрущева об отрицательной роли Сталина в 1937—1938 гг., если вспомнить, какие там имеются намеки даже на его отношение к убийству Кирова, то, что говорится о его почти вредительской роли в период Отечественной войны, то вывод напрашивается один: действительно, надо снимать портреты Сталина и выбросить его из истории»[11].

Другая группа записок, наоборот, считает нецелесообразным пересмотр роли «мертвеца–Сталина» и выражает недовольство «шельмованием и глумлением над именем Сталина». В этих записках речь идет о «культе личности наоборот»: «Разве приписывание всех ошибок тов. Сталину не есть культ личности?»

«В своем докладе Вы несколько раз упоминали о культе личностит. Сталина в истории партии, осужденном XX съездом партии. В то жевремя Ваш доклад изобилует выражениями: «Ленин учил, указал, организовал, руководил, предвидел… Не выглядит ли, что шарахаемся содной стороны в другую, один культ личности осуждаем, а другойпревозносим, вместо коллективного руководства ЦК и всей партии.Неужели так мала роль т. Сталина в организации Октябрьской социалистической революции, разгроме троцкистов–оппортунистов, гражданской войне, построении индустриализации и укреплении мощистраны, что он после смерти не заслужил даже упоминания в историии чтобы висели его портреты? А если это так в действительности, топочему же он был у руководства страной почти 30 лет, и все эти30 лет только восхваляли его, и никто по–партийному не поправил егов его ошибках, или не сместили с поста вовремя? Или после смертибезопаснее критиковать недостатки? Разве только один Ленин говорил, воспитывал, организовывал, укреплял партию для борьбы с капитализмом, а не все сознательные трудящиеся, не ЦК, не бюро русского ЦК?». Симпатия к Сталину ведет к требованию более последовательного отказа от «культа». Но подобную идею высказывают, разумеется, не только сталинцы: «Не является ли проявлением культа личности, когда везде и всюду, начиная с ЦК КПСС, съезда партии, беспрерывно говорится о великом Ленине, его великих заслугах, умаляя роль народных масс, в силу которых так верил В.И. Ленин. Тогда, как известно, что сам Ленин был решительным противником культа личности?».

Несогласие с попыткой свалить все на Сталина объединяет сталинцев и радикальных антисталинистов. Благо, в зале много историков–марксистов, которым несложно применить к «культу личности Сталина» метод исторического материализма: «Не является ли данью культу личности мнение, что один Сталин мог сломить волю большинства партии (или навязать партии неправильное решение отдельных вопросов). Ср[авните] оценку роли Наполеона III К. Марксом и В. Гюго»[12].

Можно применить и цивилизационный подход: «Были ли в русской жизни социально–экономические и социально–психологические исторические предпосылки фантастического pacцвета культа личности? Неужели все дело в том, что не разглядели как следует, Сталина? А ведь партия умела бороться раньше с культом личности?»

Как видим, состояние советской исторической мысли позволяло уже в 1956 г. сформулировать основные подходы, которые и сейчас используются для анализа и оценки истории 30–х гг. Но тогда эти риторические вопросы остались засекреченными, и подобные идеи пришлось переоткрывать снова – вплоть до Перестройки.

От анализа причин – один шаг до оппозиционных выводов: «В чем материальная основа культа личности? Может быть, в монопольном положении промышленности и сельского хозяйства, не испытывающих никакой конкуренции и поэтому не имеющих внешних стимулов для совершенствования? Отсюда любое состояниеможет быть признано наилучшим?»[13]

«Почему не даются объяснения его поведения, как отражение интересов определенного социального слоя, выросшего, скажем, на почве советского бюрократизма, исказившего советскую демократию? И если говорить о принципиальном повороте, то в каких реальных мерах, направленных против всесилия этой бюрократии, он выражается?»[14]

Вопросы на «классовые» темы были весьма конкретны и напоминали о забытых принципах коммунистической идеологии: «В связи с укоренившимся положением о культе личности в истории не извращен ли социалистический принцип в оплате труда советских граждан, когда труд одного человека, скажем простого рабочего, оплачивается в 600—700 рублей в месяц, ценится ниже, в 20— 30 раз дешевле труда высокопоставленных ответработников и ученых и других, получающих 15—20 тыс. руб. в месяц. В связи с этим, не скажете ли Вы, чем была вызвана отмена ленинского принципа оплаты труда, существовавшего в первые годы Советской власти»[15].

А. Панкратова специально отмежевывается от наиболее опасных вопросов, помещая их в отдельную рубрику: «Внушают тревогу такие, например, вопросы:» Ох, «внушают»!

«Чем было наше государство в продолжении почти 30 лет: демократической республикой или тоталитарным государством с неограниченным единовластием или, может быть, это совместимо?»

«Не способствует ли культу личности однопартийность и почти полное слияние органов власти и партийных органов?».

«Нездоровые настроения прозвучали в записках некоторой части ленинградской интеллигенции, по–видимому, плохо разобравшейся в исторических условиях борьбы за коллективизацию в СССР и кооперирования крестьян в Китае и других странах – продолжает А. Панкратова, – Так, авторы некоторых записок ставят под сомнение вопрос о необходимости ликвидации кулачества, как класса, в нашей стране: «У определенной группы товарищей, в связи с материалами XX съезда и опытом социалистического строительства в других странах, сложилось мнение, что в проведении политики ликвидации кулачества, как класса, в СССР была допущена ошибка — игнорирование возможности привлекать кулака к социалистическому строительству»[16].

Авторы записок наметили и другие направления «закрашивания белых пятен истории», которое станет возможным только тридцать лет спустя, во время Перестройки. «В некоторых записках ставится вопрос о том, была ли правильна внешняя политика СССР в предвоенные годы, не было ли ошибкой заключение договора с Германией в 1939 г., не было ли допущено и нашей вины в срыве переговоров с Англией и Францией, как объяснить войну с Финляндией в 1940 г. и т.п.?

Очень большое число записок касается вопросов внутрипартийнойдемократии, работы органов ЦК и его аппарата и т.п. Немалое количество записок ставит вопрос об оценке исторического значенияборьбы партии с антиленинскими течениями: «В связи с признанием тезиса о возможности разных путей построения социализма, не является ли долгом исторической справедливости пересмотреть оценку различных оппозиций, которые противопоставляли линии Сталина свою линию построения социализма? Например, оценку линии группы Бухарина? Может быть, этот путь был бы связан с меньшими жертвами. Не этот ли путь осуществляется в Югославии? И Сталин, и Бухарин исходили из кооперативного плана Ленина, но понимали его по–разному». В одной из записок отмечается, что Зиновьев, Каменев и др. «не являлись врагами народа, а были лишь врагами Сталина»[17].

Как правило, авторов «острых вопросов» не пытались вычислять – ведь и ответы были всем интересны. Но в некоторых случаях бдительность старой школы давала плоды: «В партийной организации Приморского краевого управления культуры имела место троцкистская вылазка, направленная на то, чтобы обелить врагов партии. В протоколе партийного собрания был записан вопрос, якобы задававшийся коммунистами, следующего содержания: «Будет ли где–нибудь отражаться деятельность Троцкого, Зиновьева, Каменева и других, так как кроме отрицательной роли в создании партии и рабочем движении они сыграли какую–то положительную роль?»

Приморский крайком партии не придал этому факту политического значения и даже не поинтересовался, кем задан этот вопрос. Проверкой установлено, что такого вопроса на собрании никто из коммунистов не задавал, а его вписал в протокол заместитель секретаря парторганизации Играненко»[18]. В 1956 г. еще не было ясно, до каких пределов дойдет волна реабилитации и коснется ли она соратников Ленина, виновных прежде всего в борьбе против Сталина. Охранители вели свои бои местного значения, подавляя «вылазки троцкистов». Между тем выступление Хрущева неизбежно воскрешало в памяти старшего поколения критику Сталина Троцким, подтверждая правоту внутрипартийной оппозиции. Но реабилитация Троцкого и Бухарина открывала широкую дорогу в двух направлениях: к легализации фракций (ведь Троцкий был фракционером) и к критическому пересмотру политики коллективизации, против которой выступал Бухарин. В итоге Хрущев не решился признать идейное родство – реабилитация партийных оппозиционеров и уклонистов в 50–60–е гг. не состоялась.

Большинство представителей интеллигенции, отважившихся задавать крамольные вопросы, не смело рассчитывать, что им разрешат фракционные вольности. Но требование к власти признать право на разные мнения, на разномыслие, звучит достаточно ясно: «Не лучше ли, как можно меньше бояться различия в научных мнениях, уважать свободу критики, оттенки понимания, чтобы в дискуссии вырабатывать научные положения, без мести оказавшемуся в меньшинстве, без «съедания» даже ошибавшегося?»[19].

Интеллигенция отважилась даже атаковать невежественных чиновников, которые лезут не в свое дело. Забавно, что «под раздачу снизу» попала будущий министр культуры, секретарь ЦК Е. Фурцева, которая в докладе о ХХ съезде партии назвала в качестве примера никчемной научной темы «Крестно–купольные храмы XVI века»[20].

Неудобные вопросы задавали представителям партии и коммунисты столичных «кузниц кадров» – Академии общественных наук при ЦК КПСС, Высшей партийной школе и Московском государственном университете: «Чем объяснить, что на XX съезде ограничились заслушиванием доклада т. Хрущева по вопросу о культе личности и его последствиях. Почему не был обсужден этот вопрос? Не есть ли это нарушение демократического централизма? Не есть ли это навязывание воли отдельных людей большинству партии? Не есть ли это форма зажима критики? (только в утонченной форме)»[21].

И здесь одни коммунисты напоминали об ответственности всего Президиума ЦК за прошлую политику, а другие – приводили примеры личной скромности Сталина.

Читая сводки сердитых вопросов, инициаторы осуждения «культа личности» видели, что шокирующий доклад Хрущева, зачитанный, но не обсужденный даже формально, теперь столкнулся с широким фронтом желающих его обсудить. В этот фронт входили и те, кто считал критику Сталина недостаточной, и те, для кого она была необоснованной. Чтобы расколоть фронт, нужно было допустить обсуждение – тогда сторонники разных точек зрения будут противостоять не власти, а друг другу. Но быстрое развитие плюрализма может привести к формированию нового фронта – сторонников перемен, а не просто обсуждения. Чтобы предотвратить это, власть не опускала репрессивного меча, отрубая им те побеги плюрализма, которые слишком быстро тянулись в сторону от корня. Так формировался стиль отношений усложнявшегося общества и авторитарной власти.

Но в 1956 году этот стиль еще не был сформирован, наступил период неопределенности. Местные начальники не знали теперь, что дозволено, а что нет. ЦК санкционировал проведение собраний, где нужно было обсудить и одобрить решения ХХ съезда. Значит, можно было все–таки обсудить.

Вставшие

Коммунисты привыкли, что обсудить – значило восславить мудрость руководства. Но только что само руководство подало пример критики Вождя. Можно было подождать, отмолчаться, привычно похвалить начальство. Можно было, в конце концов, написать крамольный вопрос, на всякий случай изменив почерк. Но нашлись и коммунисты, решившие, что началось возвращение к «ленинским нормам». Они решились встать с места и сказать то, что было на уме у сидевших за их спинами товарищей.

На собраниях 1956 года высказывались взгляды, которые на будущий год уже будут восприниматься как преступление (особенно, если их высказали беспартийные, и тем более – в виде листовки). Это – критика нынешнего партийного руководства, утверждение, что в СССР нет демократии.

Эту «правду–матку» решались сказать одиночки, но такие выступления по своему риску и воздействию на власть были эквивалентны демонстрациям 60–80–х гг. и сидению на баррикадах в начале 90–х гг.

Радикальные ораторы партсобраний 1956 г. говорят о том, что наболело, часто наивно и бессистемно. Но их роднит общий замысел: сказать сегодня обо всем. Завтра такой возможности может не быть. Ведь это первые за десятилетия открытые политические выступления, идущие вразрез с официальной позицией. Каждое из этих выступлений было неожиданным и производило фурор в отдельно взятом учреждении. Слухи о выступлениях потом передавались из уст в уста, информация – по инстанциям.

Наибольшую тревогу в аппарате ЦК вызвали события в теплотехнической лаборатории АН СССР 23 и 26 марта. Здесь на партсобрании в присутствии более ста коммунистов с зажигательными речами выступила группа молодых ученых–физиков, младших научных сотрудников (мэнээсов). Мэнээс Р. Авалов потребовал провести обсуждение доклада Хрущева «О культе личности и его последствиях» и выявить причины этого культа. Авалов обвинил окружение Сталина в двуличии. Например, и тов. Хрущев, и тов. Булганин в своих выступлениях на XIX съезде так же, как и другие, восхваляли Сталина. Они не высказывали своего мнения тогда. Теперь мы узнали, что у них о Сталине было почти противоположное мнение тому, что раньше высказывалось. Дело не только в Сталине, а в режиме, который сохранился и после его смерти: «Народ был бессилен, поэтому удалось небольшой группе людей установить свою диктатуру. Не культ личности привел к тем явлениям, которые в докладе т. Хрущева характеризуются, как последствия культа личности, а скорее наоборот. Именно то, что в руках небольшой группы была сосредоточена вся полнота власти и всякий, кто не поддерживал эту группу, рисковал жизнью, именно это и привело к тому, что стали восхвалять Сталина». Что же делать, чтобы восстановить силу народа в противостоянии бюрократии. Есть один забытый рецепт из «Государства и революции» Ленина: «Самой радикальной мерой изжития вредных явлений в нашей жизни может быть вооружение народа. Это на первый взгляд кажется смешным, но если как следует задуматься над той опасностью, которая грозит стране, если допустить рецидивы случившегося, то, безусловно, следует продумать все меры к устранению причин случившегося, несмотря на то, что некоторые из них на первый взгляд вызывают смех. У меня нет никаких сомнений, что если бы существовавший до сих пор режим продолжался еще несколько десятилетий, то нам пришлось бы от социализма к коммунизму переходить путем вооруженного восстания». Не успели коммунисты прийти в себя после революционной речи Р. Авалова, как слово взял Ю. Орлов (в будущем – член–корреспондент Академии наук Армении и один из лидеров диссидентского движения 70–х гг.). Молодой коммунист Орлов заявил: «Наша страна социалистическая, но не демократическая, неправильно делаем, когда сравниваем социализм с капитализмом, тогда, почему не сравнить с рабским строем. Нужно не сравнивать с капитализмом, а говорить о недостатках у нас в социалистическом обществе. У нас такое положение, когда собственность принадлежит народу, власть какой–то кучке прохвостов. Наша партия пронизана духом рабства…»[22]

Обозвав руководство страны прохвостами, Орлов в заключение речи на всякий случай спросил: «Тов. Платонов, Вы, как начальник 1 отдела, скажите, за выступления сейчас репрессируют или нет?»[23]

Мэнээс Нестеров закончил выступление словами американского писателя Марка Твена: «Господь бог наделил американцев тремя свободами: свободой совести, свободой слова и благоразумной решимостью не пользоваться ими». И добавил: «Эти слова относились к капиталистическому обществу, но, к сожалению, относятся и к нам. Нужно, чтобы так больше не было…»[24]

Е. Третьяков конкретизировал демократические требования своих товарищей: «Только тогда можно будет сказать, что с последствиями культа личности (диктатуры) мы справились, когда и на съездах партии и в Верховном Совете будут разногласия, будет серьезное обсуждение»[25].

Казалось бы, такая резкая критика режима, требования фракционности и даже всеобщего вооружения народа должны были возмутить правоверных партийцев. Но нет.

Выступление мэнээсов вызвало скорее интерес и симпатию. Молодежь выступила откровенно, неравнодушно. Ну, погорячились, не все продумали, можно поправить, поспорить.

26 марта руководство парторганизации попробовало устроить идейный разгром «критиканов». Но после первых резких осуждений выяснилось, что коммунисты–физики не собираются участвовать в расправе.

Даже те выступавшие, кто не был согласен с резкостью выступлений мэнээсов, не считали нужным как–то их наказывать, а хвалили за искренность и осуждали ортодоксов, которые обрушились на радикалов: «Я думаю, не будем осуждать и запугивать, разъясним и поправим товарищей, укажем на их ошибки»[26].

В итоге было принято относительно мягкое постановление с осуждением политической ошибочности выступления мэнээсов. Следовало провести с ними разъяснительную работу.

Вышестоящие партийные чиновники были возмущены. Закрутилось дело об увольнении инакомыслящих. В ходе расследования выяснилось, что выступление мэнээсов не было спонтанным, что они договорились действовать вместе. Но главная угроза заключалась в том, что радикалы могут рассчитывать на благожелательное отношение большинства коммунистов.

Под увольнение подвели Орлова, Авалова, Нестерова и примкнувшего к ним старшего техника Щедрина.

5 апреля события в теплотехнической лаборатории были удостоены постановления Секретариата ЦК и охарактеризованы как выступление «антипартийных элементов», на которую большинство коммунистов ответили «недопустимым для коммуниста либерализмом»[27].

Информация о событии быстро распространилась, и уже в апреле физики Электрофизической лаборатории в Калининской области обсуждали, что в МГУ идет сбор подписей за восстановление уволенных физиков на работе в Теплотехнической лаборатории[28].

Но хорошие специалисты нужны отечественной науке – и уже в 60–е гг. физикам будут прощать любые разговоры «между своими». Своеобразным выражением этой перемены стал фильм «Девять дней одного года» (1961 г.), где физики обсуждают острые социально–политические темы, которые «в прежние времена» могли дорого стоить вольномыслящему (при упоминании этого обстоятельства герой И. Смоктуновского говорит: «А в прежние времена я помалкивал»). В 1956 г. были еще «прежние времена», и те, кто не помалкивал, могли пострадать. В 1961 г. времена были уже «нынешние», и репрессивная санкция наступала для «ценных специалистов» лишь в случае демонстративных публичных политических выступлений.

В 1966 г. парторганизация Курчатовского института уже не боится приглашать в свое учреждение опального (и потому интересного) писателя Солженицына для чтения «Ракового корпуса» [29].

В 1956 г. молодые физики не были одиноки. Не сговариваясь, партийные смельчаки повторяют аргументы друг друга. Аппарат ЦК с тревогой фиксировал их: «на собрании парторганизации Институтавостоковедения Академии наук СССР с антипартийными заявлениями выступили члены партии Мордвинов и Шаститко».

Старый большевик Мордвинов утверждал, что и нынешние вожди партии «отвечают за расстрелы», обвинил Хрущева в трусости в сталинскую пору. «Руководители партии, по его словам, должны были поставить перед съездом вопрос о своей ответственности». К очередному Пленуму ЦК необходимо провести дискуссию по докладу Хрущева, а по ее итогам созвать внеочередной XXI съезд партии[30].

Старшее поколение было поддержано младшим. Аспирант Шаститко говорил и о неискренности Микояна, который раньше восхвалял Сталина, о том, что Советы ничего не решают, о манере Хрущева всех перебивать во время выступлений.

И в Институте востоковедения парторганизация не захотела «давать решительный отпор», ограничившись затем вынесением выговоров[31].

В парторганизации Литературного института скандал произошел после доклада Первого секретаря Союза писателей А. Суркова, который «нарвался» на студента–заочника С. Никитина. Никитин, моряк и инвалид, уже был известен как критик литературной «лакировки», то есть приукрашивания действительности.

Теперь Никитин выступил с политической речью. Он заявил, что «доклад Суркова никуда не годится: одни общие фразы. В течение долгого времени нам давали вместо сахара и масла суррогат и покрикивали: «Да здравствует мудрый вождь товарищ Сталин!» Брали, что бросали со сталинского стола. Из нас делали рабов».

Последние слова вызвали возмущение у присутствующих. В зале поднялся шум и раздались реплики: «Хватит!», «Стыдно!» Однако Никитин продолжал говорить[32].

Как и другие коммунисты, решившиеся в эти дни выступить на партсобраниях «не в струю», Никитин спешил сказать обо всем, что наболело: «У нас, продолжал Никитин, образовалась преграда между писателем и читателем. В литературе много развелось фельдфебелей от литературы. Их надо бы направить к маршалу Жукову. Он найдет им применение». Слова Никитина: «Я вольный человек и хочу петь вольные песни» были встречены возгласами: «Анархист!», «Ни стыда, ни совести!». «То, что мне не дают высказаться здесь, — продолжал Никитин, — говорит о выверте наизнанку старого способа в нынешних условиях. Одна свобода восхваляется, другой не допускается. Старый партизан говорил мне: «Обманывают русский народ, 250 граммов хлеба дают на трудодень». Я забросал его патриотическими фразами. В подобных случаях так все поступали»[33].

Нежелание части интеллигенции защищать бюрократию пропагандисткой ложью угрожало социальным устоям Системы.

К тому же тема сталинской диктатуры просто провоцировала коммунистов–идеалистов требовать большей демократии, чтобы советы имели не меньше прав, чем западные парламенты.

«На партийном собрании Ереванского Государственного университета… аспирант Погосян П. и преподаватель Кюрегян М. допустили явно антисоветские заявления и восхваления демократии в буржуазных парламентах». Конечно, на этом собрании не мог не «всплыть» национальный вопрос: «Преподаватель Арутюнян Р. внес предложение о присоединении Нагорного Карабаха к Армянской ССР. Несмотря на то, что некоторые коммунисты осудили выступления Погосяна, Кюрегяна и Арутюняна, но партийное собрание не реагировало на их антипартийные измышления»[34]. Еще радикальнее и обширнее обсуждали национальный вопрос писатели Армении.

И здесь возникли трудности с тем, чтобы примерно наказать радикалов, которым сочувствовало партийное «болото». «6 апреля с. г. на бюро Кировского райкома партии обсуждался вопрос Карапетяна. Члены бюро райкома партии не оказались на высоте своего положения в решении вопроса Карапетяна, бюро не пришло к единому мнению в оценке антипартийного выступления Карапетяна. Из шести присутствующих членов бюро райкома партии двое предложили исключить Карапетяна из рядов КПСС, двое объявить строгий выговор с занесением в учетную карточку и двое выговор с занесением в учетную карточку.

Ввиду сложившегося такого положения, ЦК КП Армении поручил Ереванскому городскому комитету партии обсудить и решить вопрос партийности Карапетяна, одновременно реагировать на поведение членов бюро Кировского райкома партии»[35].

Процесс становился неконтролируемым. Смутьяны получали фактическую поддержку молчаливого большинства партийцев, а значит – в дальнейшем могли повести его за собой.

В то же время и сталинистские настроения, наложившись на национальную гордость, несли большую угрозу.

7–10 марта 1956 г. — в годовщину смерти Сталина начались стихийные демонстрации и митинги в его честь в Тбилиси; Власти применили силу чтобы убрать народ с улиц. В ночь с 9 на 10 марта в Тбилиси были введены войска, погибли люди. Подавив выступление, компартия развернула антисталинскую агитационную кампанию, сообщая, сколько честных грузин погибло от незаконных репрессий. Потрясенные грузины меняли свое отношение к Вождю. Но не все.

Страна продолжала бурлить, и партийно–государственное руководство не контролировало этот процесс.

Судьба радикалов