Прочие чрезвычайные дела

Прочие чрезвычайные дела

Наконец, в ведение Тайной канцелярии и Тайной экспедиции поступали некоторые уголовные дела, напрямую не связанные с «первыми двумя пунктами». Внимание высшей власти начали привлекать случаи крестьянского неповиновения господам. Одним из первых прецедентов стало в 1729 году дело крепостных вотчины братьев Александра и Ивана Львовичей Нарышкиных в Конобеевской волости Шацкого уезда. Мужики помнили, что сорока годами ранее их передали из дворцового ведомства дяде Петра I, боярину Льву Кирилловичу Нарышкину; теперь его дети приказали собирать с них столовые запасы и оброчные деньги «со излишеством ‹…› нагло и разорительно». Крестьяне всем миром просили Петра II их волость «описать от ‹…› господ Нарышкиных на свое императорское величество». Дело рассмотрел Верховный тайный совет и повелел подателей челобитной «в Шацку бить кнутом без пощады»; дело о наказании перешло в архив Тайной канцелярии.[636]

Впоследствии подобные дела также встречались в практике работы сыскного ведомства. Появились дерзкие подстрекатели крестьянских возмущений, одним из которых в 1785 году был на Харьковщине отставной «городовой секретарь» Влас Басевский. Мелкий украинский шляхтич стал квалифицированным «консультантом» для недовольных крестьян сел Злодеевка и Отроед: учил их составлять и подавать челобитные на своих помещиков. Попав под следствие сначала в уездный суд, а затем в Харьковскую уголовную палату, Басевский смело отстаивал свои права и однажды, недовольный тюремными харчами, заявил страже: «Все вы анафемы и ваша императрица анафема». Подобная дерзость вызвала длительную переписку с Петербургом; местные судьи просили для наглого секретаря наказания по полной программе – кнута, рванья ноздрей, Сибири, но в столице почему-то медлили с крайними мерами (исход дела по найденным документам неясен).[637]

Тайная экспедиция проводила следствие не только над пугачевцами, но и по делу о масштабных крестьянских волнениях в 12 губерниях в 1796–1797 годах, вызванных слухами об освобождении от крепостного права (крепостные впервые стали присягать новому императору Павлу, который к тому же вновь разрешил подавать жалобы на дворян). Крестьяне жаловались государю на «недопущение» их к присяге, «крайние обиды» от помещиков и требовали перевода в казенное ведомство. Однако здесь роль политического сыска была пассивной – в Тайную экспедицию от генерал-прокурора поступали лишь донесения местных властей и сами крестьянские прошения; никакими собственными силами для выявления «зачинщиков» и «усмирения» бунтовщиков она не располагала. Крестьянские выступления подавлялись с помощью армейских частей. Чаще всего мужики сами «винились», в иных других случаях дело доходило до ружейной и пушечной стрельбы: на Орловщине полк под командой губернатора «превращал в пепел» мужицкие хаты, а в селе Брасове над могилой 34 убитых картечью крестьян была поставлена надпись: «Тут лежат преступники против Бога, государя и помещика, справедливо наказанные огнем и мечом, по закону Божию и государеву».[638]

Двадцать девятого января 1797 года император издал указ, предписывавший всем помещичьим крестьянам «спокойно пребывать в своем звании и быть послушными помещикам своим в оброке и работах». Указ, со ссылкой на божественный закон, который «поучает повиноваться властям, из коих нет ни одной, которая бы не от Бога поставлена была», грозил непокорным строгим наказанием и должен был рассеять слухи о готовящемся освобождении крепостных.

Однако Тайная экспедиция, информированная о настроениях в народе и поведении своих «клиентов», в подобных ситуациях не всегда занимала однозначно карательную позицию. В 1790 году крестьяне горных заводов Урала обратились к императрице Екатерине II с просьбой не допустить, чтобы владельцы предприятий считали их своими крепостными. Дело в том, что на заводах, помимо приписных (государственных) и собственно «вотчинных» (крепостных) крестьян, работало значительное число людей с нечетко определенным статусом. Рабочих, купленных когда-то к «фабрикам», не разрешалось переводить на пашню, отдавать в рекруты вместо крепостных; они могли подавать челобитные в Берги Мануфактур-коллегии, которым были подсудны. Кроме того, имелись еще «вечноотданные по указам и счисленные равно с крепостными», прикрепленные указами к частным горным заводам казенные мастеровые, пришедшие издалека вольнонаемными посадские, беглые дворцовые, государственные, монастырские и помещичьи крестьяне. Их-то заводчики и хотели сделать «вотчинными». Крестьяне же молили «всемилостивейшую государыню» о справедливом суде и объясняли, что в их закрепощении «усмотрится понаровка правительств, упущение вашего высочайшего интереса, беззаконное и нас название крепостными, а потом откроется и жадность заводчиков». Заводчане критиковали сенатский указ 1755 года, приравнявший «вечноотданных» к крепостным, за то, что Сенат «отступил от всей справедливости и имянных высочайших указов, не уважая ни интересов государственных в рассуждении податей (крепостные крестьяне, в отличие от казенных, не платили казне четырехгривенный оклад. – И. К., Е. Н.), ни правоты безсильных и без того уже изнуренных людей».

Екатерина обратилась за консультацией к Шешковскому, и тот в докладе фактически поддержал заводских мужиков, приводя аргумент, что крепостными «только могут назваться, на которых есть купчие или б было наследственное имение; оные ж крестьяне, хотя к заводам приписаны и ‹…› велено быть при заводах неотъемлемыми, однако ж сие не составляет того, чтоб они крепостными именовались». Он предлагал потребовать от владельцев документальные обоснования закрепощения каждого крестьянина. Старый «кнутобоец» настаивал на соблюдении права, тем более что хорошо знал, какое упорство проявляют в подобных конфликтах отчаянные и сплоченные «фабричные». Но Екатерина его либерализма не одобрила, повелев оставить жалобу без последствий – тоже по праву: челобитная не была подписана, а закон запрещал рассмотрение анонимок.[639]

В екатерининские времена у непослушных крестьян впервые появились защитники из числа офицеров и чиновников, подобные капитану Углицкого полка Федору Богданову, обещавшему в 1777 году недовольным господскими «отягощениями» латышским землепашцам помощь в доставке жалобщиков и их прошений в Петербург и даже поддержку своих «приятелей» в судебном разбирательстве в Сенате. Лифляндские мужики уже имели печальный опыт такого рассмотрения в местном «гофгерихте», закончившегося заключением зачинщиков в рижской крепости и поркой остальных «у церковного столба двадцатью парами прутьев». Теперь же крестьяне подготовились основательно и, помимо нескольких прошений, вручили Богданову специальную «песню» про милостивую императрицу, «чтоб оная пред вашими ушами и дражайшим лицем и пред престолом вашим возпета была». В «служебном» переводе Тайной экспедиции с немецкого она начиналась так:

Приближаясь к нашей державнейшей императрице,

Нашей всемилостивейшей матери отечества,

Упадаем мы к ея стопам.

Да сияет твоя корона, яко солнце,

А ненавистники твои, яко раздробленное древо,

Да повергнутся к твоим ногам.

Приидите – трепещите – и падите,

Целуя ноги пресветлейшей матери.

«Высоким слогом» была составлена «Песня заключенного крестьянина, сочиненная в утеснении, в страхе и в великой горести в 1777 году» от лица содержавшихся в рижской цитадели «бунтовщиков», которые красочно описывали собственные мучения и страдания близких – «женщины с малыми детми плачут все и блеят по-овечьи».

Все эти бумаги Богданов собрал, но вывезти их и избранных крестьянами депутатов в Петербург не смог, поскольку на почтовой станции их арестовали. На следствии у генерал-губернатора Ю. Ю. Броуна капитан вначале пытался оправдаться тем, что имел с «бунтовщиками» дело только для того, «чтоб узнать их мысли», и сам же их «открыл» властям. Позже он признался, что принимал крестьян у себя на квартире, сожалел о их «злой судьбине», всячески «обнадеживал» и даже передавал заключенным бумагу для сочинения прошений, а также взял от мужиков 50 рублей на расходы в столице. 39-летний капитан из «вольных дворовых людей» сначала попал под военный суд, постановивший лишить его чинов и отправить в дальний гарнизон; затем он был доставлен из Риги в Петропавловскую крепость. Следователи Тайной экспедиции сумели выяснить то, что Богданов скрыл на суде: дворовым он был не вольным, а крепостным, и за побеги от господ не раз бит плетьми; во время военной службы был разжалован из сержантов в солдаты, а за ложный донос ранее уже был приговорен в Тайной экспедиции к тысяче «спицрутен». В итоге крестьянский «правозащитник» за совершенные преступления и «дурной и развращенный нрав» отправился на каторгу в Таганрогский острог.[640]

Во второй половине XVIII века появились более знакомые нашим современникам преступления. Головной болью правительства стала подделка первых бумажных денег в России – ассигнаций. Бумага, на которой их выпускали, не очень отличалась от обычной, печать была некачественной, а защита – примитивной; поэтому, как только выпуск ассигнаций стал массовым, в изобилии появились фальшивки. Одни были довольно примитивными – умельцы «исправляли» на подлинной купюре обозначенный номинал в 25 рублей на 75; канцелярист Николаев и сержант Шулепин в 1771 году переделали таким образом 90 ассигнаций, что заставило правительство с 1772 года прекратить выпуск 75-рублевых купюр. Порой фальшивки делались сметливыми мужичками, что называется, «на коленке» и быстро выявлялись – достаточно было сравнить их с «образцовыми». Другие мастера «чесноковым соком наводили прозрачность слов, обыкновенно долженствующих быть по краям ассигнаций», пропись по краям делали прозрачной «посредством сала» или «намазывали сливочным, семенным или деревянным маслом». Поскольку изображение водяного знака образуется в результате меньшей толщины бумаги при ее отливе, злоумышленники пытались «соскабливать слова и литеры кругом ассигнации и гербов по углам».

Другие банкноты изготавливались в массовом количестве на специальном оборудовании так, что отличить их от подлинных на базаре и «в торгу» было невозможно. В феврале 1772 года был арестован капитан Сергей Пушкин, ездивший за границу «для лечения»; в его багаже обнаружились литеры, «нумеры», «стемпель». Подельниками предприимчивого капитана были его старший брат Михаил – советник Мануфактур-коллегии и Федор Сукин – ее вице-президент. С 1780 года ввоз и вывоз ассигнаций за границу был запрещен, поскольку оттуда поступало большое количество подделок разных номиналов. Француз Шпаниоле выписал из Голландии инструменты и штемпеля и организовал в Любеке «фабрику», печатавшую 25-рублевые российские ассигнации до ареста ее хозяина в 1776 году.[641] Их выпуск был налажен и в России: в 1782 году такая типография действовала в Шкловском имении отставного фаворита Екатерины II графа Семена Зорича, ее руководители – авантюристы-далматинцы братья Аннибал и Марко Зановичи – были схвачены вместе с фальшивыми купюрами на 80 тысяч рублей.[642] В 1778 году лакей князя Степана Барятинского утверждал, что фальшивые деньги делает и «в народ пущает» сам Г. А. Потемкин.[643]

Наряду с возглавлявшим крестьянское восстание Пугачевым в канцелярский застенок попали вожди национальных движений на окраинах империи. При Елизавете это был предводитель башкирского восстания 1755 года Батырша, а при Екатерине II – шейх Мансур, стоявший во главе одного из наиболее значительных антирусских выступлений на Северном Кавказе в последней четверти XVIII века. Молодой проповедник сумел – правда, на короткое время – объединить чеченские общины на основе законов шариата. «Из давнего времени народ наш и я сам следовали дурному обычаю убивать без всякого сожаления наших ближних и друг друга из нас самих, и вообще ничего иного не делать, кроме зла. Но вдруг осветился я размышлением о вреде жизни, мною провождаемой, и я усмотрел, что оный совсем противен нашему святому закону. Я покаялся о грехах своих, умолял о том других, и ближайшие мои соседи повиновались моим советам. Сие приобрело мне название шейха; и с того времени почитали меня человеком чрезвычайным, который мог, отрешась от всех прибыточных приманок, как то воровства и грабежа, единых добродетелей наших народов, которых я убеждал их оставить и иметь в презрение таковое ремесло», – объяснял сам Мансур (его настоящее имя – Ушурма) на допросе в Тайной экспедиции причины своей популярности (неизвестно, правда, являлся ли высокий стиль изложения достижением самого шейха – он по-русски не говорил, и для допроса пришлось отыскать в Иностранной коллегии переводчика). Действия русских войск против новоявленного пророка вызвали возмущение горцев, и летом 1785 года восстание охватило несколько чеченских «обществ». Повстанцы разгромили русский отряд, но походы на Кизляр были неудачными; провалились и попытки перенести борьбу на территорию Кабарды – на стороне русских выступили отряды осетин, ингушей, кабардинцев. Сам Мансур ушел за Кубань и искал покровительства у турок, владевших причерноморскими крепостями. Под его влиянием закубанские адыги в 1786 году напали на укрепления Моздокской линии, а затем – на реках Кубань и Ея. Осенью 1787 года отряды шейха были вновь разбиты, а сам он нашел убежище в турецкой крепости Анапе, при взятии которой в 1791 году был взят в плен.

На следствии Ушурма-Мансур пытался преуменьшить свою роль вождя восставших, заявляя, что до 1787 года никаких действий против русских не предпринимал, «всеми силами противился» планам совершить нападение на Кизляр, не привел вспомогательного войска из горских народов в помощь анапским пашам; главным же его желанием был хадж в Мекку. Шешковского содержание учения Мансура не интересовало – его больше волновали контакты шейха с турецким командованием и крымскими татарами. Клятвам на Коране ни Шешковский, ни императрица не поверили, тем более что молодой чеченец покорностью не отличался и в крепости ударил ножом караульного солдата. После этого инцидента он был скованным переведен в Шлиссельбург, чьим узником оставался до смерти 13 апреля 1794 года.[644]

Наконец, в Тайной канцелярии рассматривались те уголовные дела, которые почему-либо особенно привлекли внимание монарха: в 1737 году это были расследования причин пожаров в Петербурге и действий банды разбойника Гаврилы Никонова в окрестностях столицы. Предметом разбирательства стал один из первых известных нам случаев рэкета: неграмотный, но деловой крестьянин Горицкого монастыря Иван Федоров подучил преображенского солдата-отпускника Кузьму Моложенинова написать к матушке-игуменье Фекле несколько «угрозных писем» с целью «выманить у нее себе пропитание».[645] При императрице Елизавете там рассматривалось дело о краже придворного столового серебра, а при Екатерине II – об увозе в 1776 году графом и генерал-майором Петром Апраксиным дочери бывшего гетмана Украины и генерал-фельдмаршала Кирилла Разумовского. За брак без согласия родителей жены лихой генерал был сперва заключен в крепость, а затем выслан в Казань.

Отставной губернский секретарь из семинаристов Иван Приморский, проживая в столице «несколько лет праздно, обращался в едином беспрерывном пьянстве и развратах», пока в 1792 году не угодил в полицейскую часть. Выйдя из-под ареста через трое суток, Приморский отметил свое освобождение и перед гостиным двором «в пьяном образе сделал разные наглости», оскорбив при этом офицера полиции. Дебошира сослали на житье в городок Красный Холм Тверской губернии, но он и там не угомонился, укорив «хульными словами священнейшую монаршую особу». На этот раз дело дошло до Тайной экспедиции, и упомянутая «особа» распорядилась отправить буйного отставника для исправления в Спасо-Евфимиев монастырь – кажется, не напрасно. Выпущенный оттуда в 1797 году Приморский устроился на службу смотрителем в Санкт-Петербургскую больницу и радовал начальство «добрым поведением, благонравием и тихостью».[646]

В Тайную экспедицию попал один из первых российских эмигрантов – дворовый князей Голицыных Николай Смирнов. Сын управителя княжеских вотчин получил образование в Московском университете, владел французским и итальянским языками, обучался живописи и архитектуре. Открывшиеся юноше горизонты изящных искусств внушили ему «омерзение к рабству», а нежелание господ дать вольную толкнуло в 1785 году на побег с похищением 3 500 рублей из отцовской кассы и подделкой подорожной на имя итальянского купца. Однако по неопытности свободолюбец подчистую проигрался в карты в псковском трактире, после чего пребывал в «распутствах» в Петербурге, где его в конце концов схватили. Уголовная палата уже было приговорила «изменника» к смерти, но его спас князь Вяземский – не от сочувствия, а потому, что «в замешательстве» на допросе Смирнов показал, что после побега «бывал неоднократно во дворце ее императорского величества». Эти показания, будучи переданными императрице, вызвали ее интерес. Хотя признание и оказалось ложным, беглеца вместо эшафота отправили в Тобольск солдатом.[647]

Впрочем, иногда, наоборот, дело, начинавшееся как политическое, оборачивалось незамысловатой уголовщиной. В апреле 1796 года обвиненный в краже отставной подпоручик Денис Жидовинов отказался беседовать с чинами московской полиции, но заявил лично обер-полицеймейстеру Козлову, что «бежать намерен был секретным образом во Францию, где, подговоря французов, со оными войти паки в Россию ‹…› и отечеству измену учинить и бунт». Во времена революционных войн и первых успехов молодого Наполеона Бонапарта такое признание звучало куда как серьезно. Преступника немедленно доставили на Лубянку в Тайную контору. Но Алексей Михайлович Чередин быстро выяснил, что молодой «якобинец» – на деле заурядный бездельник, мот и игрок. Мелкопоместный дворянин в армии служить не захотел или не смог; выйдя в отставку, стал приживалой у родственников, потихоньку крадя у них и у квартирных хозяев деньги. Назначенный по протекции квартальным поручиком в Вологде, он женился на «подлой девке», которая «впала в распутство», ушел в запой, влез в неоплатные долги, окончившиеся судом и заключением в «работном доме». Оттуда Жидовинов сбежал и снова взялся за старое: явившись в Москву к родственнице-генеральше, украл у нее золотые часы, вырученные от их продажи деньги проиграл и с горя напился. В таком виде он был изловлен полицией и «от помраченного ума, зараженного пьянством», сочинил историю о бегстве.[648]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.