Глава 1. Рождение политического сыска в России

Глава 1. Рождение политического сыска в России

Царственного дела искатели

Становившаяся в огне усобиц и войн с соседями Московская держава неизбежно должна была создать собственную «службу безопасности», нацеленную против врагов как внешних, так и внутренних. У ее истоков стояли не только князья и их доверенные бояре, но и безвестные служилые, на чью долю выпадало «проведывать» про враждебные их господину происки.

С тех далеких времен уцелела челобитная одного из них – Ивана Яганова: попав в годы юности Ивана Грозного за какую-то провинность в опалу, он решился напомнить о том, как добывал для великого князя Василия III (1505–1533) информацию о делах при дворе его брата, удельного дмитровского князя Юрия Ивановича. «Наперед сего, – писал Яганов, – служил есми, государь, отцу твоему, великому князю Василью: что слышев о лихе и о добре, и яз государю сказывал. А которые дети боарские княж Юрьевы Ивановича приказывали к отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и яз, государь, те все этих дела государю доносил, и отец твой меня за то ялся жаловати своим жалованьем. А ведома, государь, моа служба князю Михаилу Лвовичу да Ивану Юрьевичу Поджогину».[6]

Из этой челобитной следует, что московский князь имел платных осведомителей при дворе брата-соперника; по их вызову «государева дела искатель», вроде Яганова, мчался за десятки верст для получения информации. Этой службой при дворе ведали ближайшие к великому князю люди – князь Михаил Глинский и думный дворянин Иван Поджогин, которые не верили агентам на слово. За неподтвержденные сведения можно было угодить в темницу, как это случилось с автором челобитной. Но и не донести было нельзя – Яганов хранил верность присяге: «А в записи, государь, в твоей целовальной написано: „слышав о лихе и о добре, сказати тебе, государю, и твоим боаром“. Ино, государь, тот ли добр, которой что слышав, да не скажет?»

«Искателям государева дела», подобным Яганову, было где развернуться во времена опричнины, когда Иван Грозный ввел в стране чрезвычайное положение с отменой всяких норм и традиций. Сам царь был убежден, что окружен изменниками, – он даже просил политического убежища в Англии, куда готовился бежать с верными людьми и сокровищами; однако мы не располагаем фактами, подтверждающими реальность боярских заговоров. В ответ царь проводил массовые переселения, отнимал у служилых людей земли, устраивал показательные казни: изменников искореняли «всеродне» – вместе с женами, детьми, десятками слуг и холопов. Убийства совершались внезапно, на улице или прямо во дворце, чтобы приговоренный не успел покаяться и получить отпущение грехов; показательные казни творились с выдумкой: людей резали «по суставам» или варили заживо; трупы разрубали на куски или бросали в воду, чтобы души казненных после смерти не имели упокоения без погребения.

Иван Грозный возвысил «вольное самодержавство», но не смог предотвратить Смуты – постигшего страну в начале XVII столетия кризиса, едва не закончившего распадом государства. Тогда впервые проявился феномен «самозванства», когда на власть претендовала череда Лжедмитриев и десяток «детей» царя Федора. Земское ополчение Минина и Пожарского спасло страну и объединило ее под властью новой династии. На фоне потрясений XX столетия XVII век теперь представляется тихим и даже «застойным» временем. Но это впечатление обманчиво – он прошел в непрерывных войнах, государство и общество раздирали внутренние конфликты. В это время произошел не преодоленный и по сей день церковный раскол, нередко служивший в последующие времена идейным основанием социального протеста.

Новая династия закрепилась у власти. Однако выборные «земские» государи в глазах подданных уже не обладали безусловным авторитетом своих предшественников. «Что де нынешние цари?» – толковали подданные, на чьей памяти были не только «выборы», но и примеры свержения монархов. Дворяне XVII века весьма непочтительно отзывались о бесцветном царе – «старцевом сыне» Михаиле Романове; отца государя, патриарха Филарета, объявляли «вором», которого можно «избыть».

Самозванцы появлялись и после окончания Смуты; причем новые претенденты уже не были связаны с массовым движением в самой России – как, например, объявившийся в Запорожье «сын» царя Алексея Симеон, пожаловавшийся в челобитной «отцу», что его «хотели уморить» думные бояре: «Твоими молитвами, батюшки моего, жив ныне». В середине XVII века появились международные авантюристы, вроде мнимого сына Василия Шуйского, «царевича Симеона» (под этим именем скрывался московский подьячий Тимофей Акундинов, более десяти лет разъезжавший по соседним государствам, пока в 1653 году не был выдан России и казнен).

Новые угрозы власти вызвали ответные меры. С начала XVII столетия появилось выражение «слово и дело» – обвинение в измене, заговоре, самозванстве или оскорблении царского имени и «чести». Соборное уложение 1649 года впервые выделило в особую главу уголовно-правовую защиту государя и его «чести», причем даже умысел на «государское здоровье» карался смертной казнью; то же наказание грозило участникам любого выступления «скопом и заговором» против бояр, воевод и приказных людей, то есть всех представителей власти.

Закон закрепил формулу «государево слово и дело». Каждый, узнавший об «измене» или хотя бы «непристойных словах» в адрес власти, должен был под страхом казни немедленно подать устный или письменный «извет»; недонесение каралось так же, как соучастие. Услышавшие «слово и дело» были обязаны «бережно» сдать изветчика властям. Местный воевода допрашивал заявителя и – если его показания признавались основательными – доставлял его в Москву. Дальнейшее следствие велось в столице, а окончательное решение иногда принималось самим царем. «Женскому полу бывают пытки против того же, что и мужскому полу, окромь того, что на огне жгут и ребра ломают», – описывал практику «сыска» в XVII веке диссидент-подьячий Григорий Котошихин, сбежавший за границу и там составивший описание московского государственного устройства.

Так начала складываться система политического розыска в России. Подобные дела докладывались царю Алексею Михайловичу (1645–1676), ставшему первым самодержцем-бюрократом в нашей истории. Для контроля над разраставшимся аппаратом он основал в 1655 году «Приказ великого государя тайных дел». Однако за грозным названием скрывалось не полицейское ведомство, а всего лишь личная канцелярия самодержца, ведавшая в числе прочего его имениями и мануфактурами, поиском рудных залежей, управлением любимым царским Саввино-Сторожевским монастырем, а также Аптекарским, Гранатным и Потешным дворами. В качестве органа высшего надзора этот приказ занимался делами самого разного характера, в том числе и государственными преступлениями, но даже не имел собственного застенка. На практике дознание по «слову и делу» могли вести другие приказы и уездные воеводы, обязанные, правда, докладывать о них в Москву. Но далекие от столицы сибирские администраторы и в конце XVII века имели право решать дела по изветам «в измене или в каком воровстве» самостоятельно «по Уложению», лишь уведомив о них столичные власти, наказывать виновных и награждать доносчиков. Воевода обращался в Москву только в том случае, если не мог сам разобраться в происшествии.

Приказ тайных дел ведал только важными прецедентами (патриарха Никона или Степана Разина) по личному поручению Алексея Михайловича. Государь даже составил список вопросов, по которым надлежало допросить бунтовщика-атамана. Он интересовался отношениями Разина и астраханского воеводы, будто бы выпросившего у атамана дорогую шубу («О княз Иване Прозоровском и о дьяках, за што побил и какая шюба?»); его беспокоила возможная связь повстанцев с опальным Никоном («За что Никона хвалил, а нынешнева [патриарха] бесчестил?», «Старец Сергей от Никона по зиме нынешней прешедшей приезжал ли?»). Алексей Михайлович даже полюбопытствовал: «На Синбир жену видел ли?» – успел ли Разин перед сражением под Симбирском встретиться с женой.

Однако государь мог в любое время взять к своему рассмотрению любое дело по судебным искам, что нередко случалось; тогда первые лица государства по его указу в особом порядке допрашивали в застенке какую-нибудь «ведомую вориху ворожею Феньку» – дела о колдовстве, да еще среди государевой челяди, всегда вызывали повышенное внимание.

Царю приходилось рассматривать доклады по «слову и делу», которые поступали в Москву от местных властей. Подавляющее большинство инцидентов не представляло угрозы для трона и возникало в горячке ссоры или «пьяным обычаем»; хотя, надо сказать, «непристойные речи» в адрес царской особы тогда рассматривались не только как простое хамство, но как реальная угроза: матерщина воспринималась в ее древнем значении – проклятия и магического заговора.[7] На счастье таких «сидельцев», их челобитные в те патриархальные времена еще пробивались к царю, а у него хватало времени в них разбираться. Алексей Михайлович мог быть и милостив. На просьбу о пощаде казака с южной границы Сеньки Маклакова, который, «напившись пьян без памяти», обронил «неподобное слово», он наложил сочувственную резолюцию: «Только б ты, мужик, не пил, и ты б и беды на себя не навел», – и непутевый казак отделался поркой батогами с последующим «свобождением».[8]

Вскоре после смерти Алексея Михайловича в феврале 1676 года Приказ тайных дел был упразднен, а его персонал и документы распределены по другим приказам. Но подобное учреждение уже не могло бесследно исчезнуть – крепнувшая монархия, да еще в канун серьезных реформ, не могла обойтись без высшего надзорно-карательного органа.