ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Вечером 8 ноября Гитлер облачился в свой лучший костюм и, нацепив Железный крест, вместе с Дрекслером отправился в пивную, куда должны были подтянуться вызванные им штурмовики. По дороге Гитлер спросил пребывавшего в полном неведении слесаря:

— Ты умеешь молчать, Тони?

Озадаченный слесарь кивнул головой.

— Так знай же, — торжественно продолжал Гитлер, — что мы едем не во Фрейзинг! В половине девятого я начинаю!

Когда до туго соображавшего слесаря наконец дошло, что они едут отнюдь не на безобидное собрание в пригороде Мюнхена, а начинают поход на Север, он не нашел ничего лучшего, чем сказать: «Желаю тебе успеха…».

В зале было полно народа, и Гитлер принял парадоксальное на первый взгляд решение. Он подозвал к себе полицейского офицера и под предлогом пресечения возможных беспорядков приказал ему очистить вестибюль. Даже не предполагая, для чего он наводит порядок, тот повиновался.

Через минуту в пивной появилась «ударная бригада» Гитлера и установила на входе два пулемета. Гитлер достал пистолет и в сопровождении штурмовиков вошел в зал. Трудно сказать, отдавал ли он себе отчет в том, что делает (по словам очевидцев, Гитлер напоминал в ту минуту помешанного). Лидер нацистов подошел к трибуне, с которой выступал Кар, вскочил на стул и выстрелил в потолок. Спрыгнув со стула, он решительно направился в сторону Кара. Ему преградил дорогу один из полицейских. Гитлер, приставив к его виску пистолет, скомандовал:

— Руки вверх!

Передав полицейского боевикам, Гитлер поднялся на трибуну, где в полной растерянности стоял побледневший фон Кар.

— Все, — истерично прокричал Гитлер, — национальная революция началась! В зале находятся шестьсот вооруженных людей, и никому не позволяется покидать зал. Если сию же минуту не наступит тишина, я прикажу поставить на хорах пулеметы. Казармы рейхсвера и полиции заняты моими штурмовыми отрядами, и очень скоро они придут к нам на помощь под знаменем со свастикой!

Никто и не думал сопротивляться, поскольку зал действительно был занят вооруженными до зубов боевиками. Бездействовала и полиция. Ее начальник Пенер пребывал на дружеской ноге с Гитлером и обещал ему свою полную поддержку. Что же касается доктора Фрика, его правой руки, то он внимательно следил за тем, чтобы полиция не мешала Гитлеру.

После некоторой паузы Гитлер приказал фон Кару и сидевшим недалеко от трибуны фон Лоссову и начальнику полиции Зейсеру следовать за ним. Под конвоем штурмовиков триумвиры покорно пошли за Гитлером.

— Да не будьте же вы такими трусами, какими были в 1918 году! — раздался чей-то громкий шепот. — Стреляйте!

Однако последовать этому отчаянному совету было сложно по той простой причине, что ни у кого из арестованных Гитлером людей не было оружия. Но даже если бы оно у них и было, вряд ли они осмелились бы пустить его в ход. В этом не было нужды: они обладали куда более мощным оружием, нежели примитивный пистолет, — хитростью! Шедший последним фон Лоссов шепнул своим соратникам:

— Ничего не бойтесь! Будем играть комедию!

В зале недовольно зашумели. Обывателям не очень понравилось столь откровенное унижение первых лиц Баварии. Еще минута — и в ход пошли бы тяжелые пивные кружки, которыми были заставлены столы. Однако Геринг сумел предупредить возмущение.

— Прекратите орать! — проревел он голосом, не предвещающим ничего хорошего. — А для самых непонятливых повторяю: национальное восстание началось, имперское и баварское правительства низложены, и там, — указал он рукой на дверь, за которой скрылись Гитлер с компанией, — сейчас будет создано временное правительство Германии…

В зале наступила мертвая тишина — настолько был резок переход от выступления фон Кара и последовавших вслед за этим событий.

— Ну вот, так-то лучше, — усмехнулся Геринг. — Да и чем вы недовольны? Ведь пиво у вас есть!

* * *

Создание временного правительства Гитлер начал с весьма многообещающей фразы.

— Никто из этой комнаты, — заявил он пленникам, — без моего на то разрешения живым не выйдет! А теперь слушайте меня внимательно! Как вы сами понимаете, старого баварского правительства больше нет. Министром-президентом Баварии назначен Пенер, а вы, господин Кар, — ее наместником. Я возглавляю новое имперское правительство, генерал Людендорф — национальную армию, а вы, господин Зейсер, назначаетесь министром полиции!

Ошарашенные услышанным, «наместник» и «министр полиции» молчали.

— Я понимаю, — продолжал Гитлер, — вам трудно решиться, но придется это сделать. Ну а тот, кто откажется, потеряет право на жизнь…

Правители молчали, и не выдержавший напряжения Гитлер воскликнул:

— Хотите вы того или нет, но именно вам придется пойти вместе со мной до конца и умереть, если мы проиграем!

Театрально вскинув пистолет, Гитлер прохрипел:

— В нем четыре пули — три для вас, если вы все-таки надумаете покинуть меня, и последняя для меня!

Приставив дуло к виску, Гитлер с мрачной торжественностью пообещал:

— Если завтра я не стану победителем, я умру…

Конечно, вся эта сцена смахивала на дешевую оперетку, однако ее участникам было не до смеха. Каким бы шутом ни был Гитлер в глазах триумвиров, отступать ему действительно было некуда. Он загнал себя в угол, ни у кого не было гарантии, что, заигравшись, он на самом деле не выстрелит. И тем не менее фон Кар нашел в себе мужество сказать:

— Вы можете меня расстрелять, поскольку для меня уже не имеет значения — жить или умереть!

Гитлер молчал. Он прекрасно понимал, что у него не хватит духу расстрелять эту троицу хотя бы потому, что все эти люди нужны ему живыми. Но в то же время он понял и фон Кара, отказывавшегося принимать какие бы то ни было политические решения под дулом пистолета.

Воспользовавшись моментом, Зейсер начал увещевать Гитлера и в конце концов упрекнул его в том, что он не сдержал честного слова. Гитлер пожал плечами. Да, эти олухи — не Швейер, который со свойственным ему цинизмом, а значит, и пониманием жизни, однажды сказал ему замечательную фразу: «При исполнении своих обязанностей полиция не должна ни давать клятвенных уверений, ни тем более принимать их от других».

Постепенно в нем снова проснулся актер, и он даже извинился перед триумвирами за то, что не сдержал данного им слова. Вернее, слов, поскольку охотно давал их при каждом удобном случае. Надеясь привлечь лидеров Баварии на свою сторону, он долго говорил о родине, долге и борьбе. Однако пленники продолжали стоять на своем.

Гитлер решил сменить тактику. Он отправился в зал и, надо отдать ему должное, сумел-таки переломить настроение. Объявив все правительства низложенными и предложив Кара на место наместника Баварии, а Зейсера в министр-президенты, он заявил:

— До расправы с преступниками, губящими Германию, руководство политикой временного национального правительства я беру на себя. Его высокопревосходительство генерал Людендорф принимает на себя руководство национальной германской армией. Генерал фон Лоссов — имперский министр рейхсвера, полковник фон Зейсер — имперский министр полиции. Задачей временного правительства явится поход против мерзкого Берлина. Мы желаем построить союзное государство федеративного характера, в котором Бавария получит то, что ей полагается. Завтрашний день либо застанет в Германии национальное правительство, либо не застанет нас в живых! И я спрашиваю вас: согласны вы с этим решением германского вопроса, как только что согласились с ним Кар, Лоссов и Зейсер?

Находившиеся в пивной люди ответили громкими криками одобрения: теперь, когда главные политики уже приняли решение, можно и порадоваться.

Гитлер вернулся к пленникам и сообщил, что поддержка «народа» им обеспечена. Кар собирался что-то ответить, но в этот момент в зал вошел генерал Людендорф, которого привез Шойбнер-Рихтер. Судя по ошарашенному виду генерала, он ни о чем не знал и был поставлен Гитлером перед свершившимся фактом. Генерал выразил восторг по поводу начала «великого национального дела» и согласился оказывать лидерам революции всяческую поддержку. В знак своей полной поддержки мятежников он протянул руку фон Лоссову, и тому не оставалось ничего другого, как только пожать ее. Вслед за ним рукопожатием с генералом обменялся и Зейсер.

Оставался еще фон Кар, который долго смотрел на протянутую руку Людендорфа. Как он, монархист, мог пойти на подобный шаг?! Гитлер снова принялся увещевать генерального комиссара.

— Нам, ваше превосходительство, — торжественно произнес он, всем своим видом выражая необычайное почтение, какого никогда не испытывал к Кару, — необходимо загладить великую несправедливость по отношению к монархии, павшей в 1918 году жертвой позорного ноябрьского преступления. С разрешения вашего превосходительства я сегодня же отправлюсь к его величеству (Гитлер имел в виду находившегося в Берхтесгадене принца Рупрехта. — А.У.) и сообщу ему, что германское восстание загладило несправедливость, причиненную почившему в бозе родителю его величества!

Кар не верил своим ушам: революционер Гитлер собирался восстановить монархию! Да, он на собственном горьком опыте познал всю искренность его слов, но отвечать что-то надо было. Он нашел довольно ловкий выход из создавшегося положения.

— Как я вижу, — сухо произнес он, — мы здесь все монархисты, и только поэтому я принимаю на себя наместничество, но только как наместник короля…

Гитлер удовлетворенно кивнул и сообщил Людендорфу о его новом назначении. Узнав о том, что ему отведена роль всего лишь командующего армией, генерал обиделся и больше с Гитлером не разговаривал. А когда тот спрашивал его, демонстративно отворачивался, делая вид, что не слышит.

Но Гитлера подобные мелочи уже мало волновали. Дело было сделано, и оставалось только закрепить достигнутый договор. Все отправились в пивной зал, где стоял невероятный шум. Гитлер поднял руку, воцарилась тишина, и все услышали то, о чем до сих пор могли только догадываться.

— Теперь, — с охватившим его нервным оживлением заявил Гитлер, — я исполню то, в чем поклялся пять лет назад, лежа полуослепший в военном госпитале! А тогда я сказал себе: я не успокоюсь до тех пор, пока не будут повержены в прах «ноябрьские преступники», пока на развалинах нынешней несчастной страны не возродится новая великая Германия, свободная и счастливая! И вот теперь я исполнил свою клятву!

Гитлера сменил Кар и, не выказывая ни малейшей радости, произнес:

— В минуту величайшей опасности для родины и отечества я принимаю на себя руководство судьбами Баварии в качестве наместника монархии, разбитой дерзновенной рукой пять лет назад. Я делаю это с тяжелым сердцем, надеюсь, к благу нашей баварской родины и нашего великого германского отечества…

Затем слово дали Людендорфу, и недовольный генерал, так ни разу и не взглянув на Гитлера, сказал:

— Преисполненный величия момента и застигнутый врасплох, я, в силу собственного права, отдаю себя в распоряжение германского национального правительства…

Зал взорвался аплодисментами, и никто из присутствующих, включая Гитлера, не обратил внимания не весьма странные заявления фон Кара и Людендорфа. Фон Кар принимал наместничество в качестве наместника монархии, а генерал отдал себя правительству «в силу собственного права». Позже, уже на суде Людендорф объяснит это право так.

— Я, — заявит он прокурору, — не хотел быть понятым так, будто повинуюсь Гитлеру, а не поступаю так по собственной воле…

Как только воз тронулся с места, Гитлер приказал арестовать всех баварских министров во главе с министром-президентом фон Книллингом. Ну и, конечно, графа Содена, которому Гитлер таким образом отомстил за то, что тот не соизволил даже доложить принцу о его намерении встретиться с ним.

— Хорошие вы монархисты, нечего сказать! — со злой иронией воскликнул граф при аресте.

На этом успехи мятежников кончились, и вскоре Гитлер получил первое неприятное сообщение о схватке между его боевиками, пытавшимися захватить казармы, и рейхсвером. В это самое время Людендорф разрешил пленникам Гитлера отправляться восвояси, а когда Шойбнер-Рихтер попытался было возразить, генерал резко оборвал его.

— Прекратите! — воскликнул он. — Или вы сомневаетесь в честном слове германского офицера?

Шойбнер-Рихтер сомневался, но спорить с разъяренным тенералом не посмел.

* * *

Как очень скоро выяснилось, Шойбнер-Рихтер правильно делал, что сомневался. Как только военный комендант Мюнхена генерал фон Даннер увидел выпущенного на свободу фон Лоссова, он спросил:

— Надеюсь, это был блеф?

Тот кивнул, и фон Даннер воспринял этот кивок как приказ действовать. Так, сам того не ведая, Гитлер добился совершенно обратного эффекта, настроив военных против себя. То, что произошло в пивной, они посчитали позором, и по всем законам офицерской чести унизившего офицерский мундир ефрейтора Гитлера должны были застрелить на месте.

Тем временем Пенер и Фрик с подачи Гитлера сообщили об учреждении национального трибунала и о том, что именно он будет определять, кто и насколько виновен. Что же касается виновных, то всех их ждала смерть. В другом постановлении Гитлер объявил «негодяев-верховодов» 9 ноября 1918 года вне закона.

9 ноября штурмовики ворвались в городскую управу и арестовали нескольких ее членов и бургомистра Шмидта. Все они были социал-демократами. Однако до расправы дело не дошло, и, вдоволь поиздевавшись над перепуганными чиновниками, штурмовики оставили их в покое. А вот основная масса боевиков занялась тем, о чем так мечтала все это время: грабежом еврейских семей. Жизнь нескольких евреев повисла на волоске, но вовремя подоспевшая полиция спасла их от неминуемой гибели. Что касается самого Гитлера, то ночь на 9 ноября он провел без сна, и все это время его настроение то и дело менялось. Новые сутки он встретил в радостном возбуждении. Обняв Рема, он проникновенно сказал:

— Ну вот и сбылись наши мечты, Эрнст! Теперь настанут лучшие времена, мы будем денно и нощно работать для спасения Германии от нужды и позора!

Но уже через полчаса от его возбуждения не осталось и следа, и он обреченно махнул рукой.

— Нам очень повезет, если мы сможем выпутаться из этой истории, если же нет, — он театрально развел руками, — нам останется только повеситься…

Страх перед возможной гибелью толкнул его на невероятный для революционера поступок. Опасаясь нежелательных для себя последствий, он направил к принцу Рупрехту отставного лейтенанта Нейнцерта, пользовавшегося расположением принца. Тот просил принца предупредить столкновения между рейхсвером и «Союзом борьбы» и не преследовать Гитлера и его теплую компанию в случае поражения.

Надо отдать Рупрехту должное: он не только выслушал гитлеровского эмиссара, но и обещал сделать все от него зависящее, но поставил непременное условие: извиниться перед фон Каром. Он был очень недоволен генеральным комиссаром, который посмел объявить себя наместником короля, и тем не менее попросил его не преследовать главарей путча по обвинению в государственной измене.

Фон Кар оставил просьбы принца без внимания, и утром правительству без особого труда удалось подавить неорганизованное выступление повстанцев. Первыми были арестованы Пенер и Фрик, и арестовали их те же, кто всего несколько часов назад поздравлял национальных героев с назначением на высокие имперские посты.

Как всегда, дольше всех держались те, кто меньше говорил и больше делал. Как держался тот же Рем, который со своим «Имперским флагом» занял здание рейхсвера и, окутав его колючей проволокой, выставил в каждом окне по пулемету. Что же касается командующего новой «национальной германской армией» генерала Людендорфа, то он вообще ничего не сделал, и когда один из офицеров заявил ему, что рейхсвер не допустит сдачи своих казарм, он ответил:

— Я полностью разделяю ваши чувства…

В конце концов Гитлер проявил решительность и приказал овладеть казармами любой ценой и, если надо, палить по ним из пушек. На это фон Лоссов пообещал открыть ответный огонь. Началась перестрелка, но она очень скоро закончилась, не причинив никакого вреда ни одной из сторон, бот тогда-то Гитлер начал свой знаменитый марш на Берлин во главе колонны в несколько тысяч боевиков.

Первое, что увидел Гитлер, войдя в Мюнхен, был огромный плакат, который гласил: «Честолюбивые проходимцы с помощью обмана и измены своему слову превратили манифестацию национального возрождения в сцену отвратительного насилия. Заявления, вынужденно сделанные мной, генералом фон Лоссовом и полковником Зейсером под угрозой револьвера, недействительны и не имеют силы. Германская национал-социалистическая рабочая партия, а также боевые союзы «Оберланд» и «Имперский флаг» распущены». Надо ли говорить, что плакат был подписан генеральным комиссаром Баварии фон Каром.

Но отступать было некуда, и Гитлер двинулся навстречу своей судьбе. Рядом с ним размеренно вышагивали Людендорф, Геринг, доктор Вебер, Шойбнер-Рихтер и Крибель. Единственным представителем «господ с севера» был приглашенный Людендорфом лидер «фелькише» Северной Германии Альбрехт фон Грефе.

На мосту через Изар их встретили полицейские. Они направили на мятежников винтовки, и тогда к ним вышел Геринг.

— Мы ведем с собой заложников, — крикнул он, — и если вы будете стрелять в нас, мы перебьем их!

Угроза подействовала, и колонну пропустили. Хотя никаких заложников у мятежников не было по той простой причине, что Гитлер приказал их отпустить. Благополучно миновав мост, колонна долго блуждала по городу и наконец оказалась на перекрестке двух улиц. Их встретил большой отряд полиции, и случилось непредвиденное. Один из штурмовиков слишком резко отвел приставленную к его груди винтовку — и раздался выстрел. Он послужил сигналом к началу действий, и стороны открыли яростный огонь.

Еще до того как раздался первый выстрел, Гитлер приказал: «Сдавайтесь!» Но уже в следующее мгновение шедший рядом с ним Шойбнер-Рихтер как подкошенный рухнул на мостовую. Вместе с ним упал и Гитлер, вывихнув при этом руку. Большинство штурмовиков попадало на землю, часть обратилась в бегство. Стоять остался лишь один Людендорф. Так ничего и не сообразив, он в сопровождении майора Штрекка медленно проследовал мимо направленных на него винтовок. Стрелять в прославленного генерала никто не отважился, но он был арестован. Людендорф дал волю негодованию и во всеуслышание заявил, что «отныне для него более не существуют немецкие офицеры» и что он «никогда больше не наденет офицерского мундира».

Появились первые жертвы «революции», и четырнадцати участникам мятежа так и не суждено было узнать, чем закончилась вся эта заваруха. Среди убитых оказался и второй председатель нацистской партии Кернер. Что касается Шойбнера-Рихтера, он умер на месте.

А затем случилось то, о чем Гитлер предпочитал никогда не вспоминать. Очнувшись от сильной боли в руке, он вскочил и… бросился наутек. И бежал он до тех пор, пока перепуганного вождя не догнал на машине доктор В. Шульц и не усадил его в автомобиль. По уносящей лидера нацистов машине полицейские открыли ураганный огонь. К счастью для Гитлера, ни одна пуля не попала в него.

Пребывавший в состоянии, близком к истерике, Гитлер приказал отвезти себя на озеро Штрафель. Он прятался на вилле Путци два дня и даже попытался покончить с собой. Супруга Путци успела схватить его за руку, в которой был зажат пистолет. Насколько все это было серьезно, не знал, наверное, даже сам Гитлер. Когда же на вилле появилась полиция, Гитлер схоронился в платяном шкафу, где его и обнаружили Элен. Так бесславно закончился тот самый «великий поход на новый Вавилон», который должен был превратить Гитлера если и не в нового Цезаря, то хотя бы в Муссолини.

* * *

Пройдет несколько лет, и Гитлер поведает всей Германии трогательную историю о том, как в тот роковой день он спас оказавшегося под огнем мальчика. Никто не отважится спросить всесильного диктатора: «А был ли мальчик?» Что же касается столь печальной в истории Германии даты 9. ноября, то в нацистской Германии она станет национальным праздником. Каждый год 8 ноября в Мюнхен будут стекаться огромные массы народа, у «Бюргербройкеллера» будут выстраиваться отряды «старых борцов», и Геринг громовым голосом будет командовать: «Колонна старых борцов, шагом марш!»

Гитлер пойдет в первой шеренге, за ним последует Штрайхер со старым мюнхенским знаменем нацистов, которое к тому времени будет называться «знаменем крови». За знаменем пойдет «группа фюрера», за ней — «старые борцы, кавалеры «орденов крови», рейхслейтеры, гауляйтеры и все остальные. На всем протяжении шествия к Одеонплац тысячи барабанщиков будут выбивать барабанную дробь, а из громкоговорителей будет раздаваться гимн, названный в честь Хорста Весселя, который бесславно погибнет в драке с таким же негодяем, каким он был сам, и нацисты объявят его мучеником, погибшим от рук коммунистов.

На всем пути следования колонны будет зажжено 240 светильников, на постаментах которых золотыми буквами будут написаны имена всех погибших до 1933 года нацистов. Гитлер подойдет к каждому постаменту и громко выкрикнет начертанное на нем имя. У галереи «Фельдхернхалле» начнется «последняя перекличка», марши смолкнут и будут опущены знамена. Геринг будет называть имена погибших 9 ноября шестнадцати нацистов, и юноши из гитлерюгенда будут отвечать: «Здесь!» К подножию галереи положат огромные венки, и Гитлер произнесет речь. После этого мимо галереи пройдут десятки тысяч людей. Шествие продлится до глубокой ночи и будет проходить при свете факелов.

9 ноября 1935 года нацисты привезут на лафетах шестнадцать эксгумированных трупов и назовут разыгранный ими спектакль «воскрешением из мертвых». Последует перекличка, и шестнадцать павших нацистов снова займут свое место в строю. А на следующий день бессменная «Фелькишер беобахтер» напишет о Гитлере: «Он стоит неподвижно перед саркофагами. Человек, который уже перешагнул все пределы земного…»

* * *

Но все это будет потом, а теперь давайте все-таки посмотрим на поведение человека, которому было суждено «перешагнуть все земные пределы» в дни путча.

Имел ли Гитлер хоть какой-нибудь шанс на успех? Наверное, имел. Его штурмовики превышали численность рейхсверовских войск, были прекрасно вооружены, и при известной решительности и правильной расстановке сил можно было если не победить, то, во всяком случае, заставить с собой считаться. Особенно если учесть, что в казармах не было единства и несколько рот отказалось выступать против мятежников. Не использовал фюрер и мюнхенскую буржуазию, которая симпатизировала мятежникам.

Вся беда была в том, что мятеж не был подготовлен надлежащим способом, в чем прежде всего сказалось неумение Гитлера руководить столь масштабными операциями. Вместо того чтобы сотрясать воздух призывами покончить с «ноябрьскими преступниками» и прочей патетикой, ему следовало бы в тиши кабинета вместе с таким опытным военным, как Крибель, разработать план захвата казарм, телеграфа и всего того, что обычно захватывают при любом восстании.

Не только сам Гитлер, но и все его окружение, за исключением Рема, не проявили в дни путча ни решительности, ни необходимой для столь отчаянных мероприятий силы духа. Руководитель отряда «Оберланд» доктор Вебер после ареста прорыдал несколько часов. Сам Гитлер позорно бежал с поля боя, бросив на растерзание полиции своих людей. Можно по-разному относиться к коммунистам, и тем не менее надо отдать им должное. Они мужественно сражались с превосходящими силами противника, а их руководители не покидали поле битвы при первой же опасности. И все же мятеж 9 ноября 1923 года пошел Гитлеру и его партии на пользу. Хотя бы только потому, что национал-социалистическая партия родилась именно в тот трагический для нее день…

* * *

После столь бесславного ареста Гитлера отвезли в Ландсбергскую крепость, а уже на следующее утро он проснулся знаменитым. Правительство фон Кара и раньше не пользовалось особой популярностью в Баварии, и теперь, когда генеральный комиссар по сути дела предал «революционеров», он и его окружение вызывали только гнев и презрение. В течение нескольких дней после подавления путча по улицам Мюнхена расхаживали огромные толпы, угрожая напасть на канцелярию Кара. Было разгромлено несколько газетных редакций, то и дело слышались выкрики «Долой изменников!», и даже орудовавшая резиновыми дубинками конная полиция не могла разогнать всех недовольных. Особенно отличалась молодежь, и в университете едва не убили ректора, осмелившегося выступить в защиту правителей Баварии. Народ был возмущен. Пролитая кровь и предчувствие надвигавшейся гражданской войны возбуждали людей. Миллионы немцев поддерживали Людендорфа, который категорически отказался явиться в суд.

А вот сам Гитлер повел себя недостойно истинного революционера. Пребывая в прострации, он с утра до вечера твердил о самоубийстве и требовал дать ему пистолет. Оружие ему так и не дали, и тогда он объявил голодовку. Сидевший совершенно ни за что в соседней камере Дрекслер быстро отговорил его от этого утомительного и вредного для здоровья занятия. Постепенно Гитлер начинал приходить в себя, и, когда ему сообщили о внезапной смерти его верного друга Дитриха Эккарта, он только пожал плечами.

— Он был прекрасным редактором, — спокойно проговорил он, словно речь шла о совершенно чужом для него человеке, — и никто не сможет заменить его в нашей газете…

Это было все, чем Гитлер помянул столь много сделавшего для него человека.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.