Глава 3 Тильзит

Глава 3

Тильзит

Аустерлицкий разгром не остановил Александра. Нет, он не был наивным молодым человеком, которого подтолкнули к войне «недобрые» советники. Теперь, после Аустерлица, его ненависть к Наполеону стала еще более лютой и непримиримой. Позор страшного поражения не стал, как на то надеялся французский император, уроком для самоуверенного молодого человека. Он лишь укрепил Александра в его намерении свергнуть Наполеона любой ценой, не останавливаясь ни перед какими потерями. Еще не остыли жерла французских и русских пушек, а Александр уже готовил новую войну.

Ранним утром 5 декабря 1805 г. молодой царь встретился с адъютантом Наполеона Савари и заверил его в том, что русская армия немедля уйдёт с австрийских земель и прекратит боевые действия. В обмен на это Наполеон отдал приказ тотчас же остановить всякое преследование русских войск, надеясь своим великодушным жестом вызвать симпатии Александра. В разговоре с прусским министром графом Гаугвицем французский император сказал: «Россия будет со мной, быть может, не сегодня, но через год, через два, через три года. Время стирает все воспоминания, и из всех союзов это будет тот, который мне больше всего подходит»[1].

Считая, что франко-русский союз выгоден обеим державам, Наполеон исходил из геополитических соображений. Увы, он не знал, с кем имеет дело. Едва Александр простился с Савари, как тотчас приказал графу Строганову ехать в Лондон, чтобы «узнать о намерениях английского правительства и обещать ему прежнее единодействие России…». Одновременно он распорядился: «Генерал-адъютанту князю Долгорукову отправиться в Берлин… и обещать, если Пруссия решится воевать с Наполеоном… поддерживать ее всеми силами России, предоставляя на первый случай в распоряжение прусского короля корпуса Беннигсена и графа Толстого»[2].

Даже с трудом верится, что молодой русский царь всего лишь за два дня до этого пережил страшный разгром! Несмотря ни на что, он жаждал немедленно броситься в борьбу, которую в континентальной Европе решительно никто не хотел продолжать.

Что касается Пруссии, то здесь вышел совсем уж комичный казус. Еще в ноябре под давлением Александра прусский король скрепя сердце, крайне неохотно, но всё-таки решил присоединиться к Коалиции. К Наполеону был послан министр иностранных дел граф Гаугвиц, который должен был передать французскому императору ультиматум. Однако граф принадлежал к числу тех людей, которые скорее сочувствовали Франции, чем Коалиции, и поэтому не слишком спешил вручать этот документ. Все знали, что вскоре состоится битва, и Гаугвиц решил подождать её исхода. Когда же Наполеон одержал блистательную победу, Гаугвиц решил, что было бы совершенно абсурдно в этой ситуации начинать войну с Францией. И поэтому он на свой страх и риск начал переговоры, которые закончились подписанием 15 декабря 1805 г. в Шенбруннском дворце франко-прусского союза. Не без юмора об этом написал Клаузевиц: «В Берлине по поводу поведения Гаугвица сначала поднялся большой шум, что было вполне естественно, так как его послали, чтобы объявить войну, а он вернулся с союзом»[3].

Согласно условиям франко-прусского договора в обмен на поддержку Франции и уступку Наполеону герцогства Киевского и Невшателя, а Баварии — княжества Анспах (того самого, из-за которого Пруссия чуть-чуть не оказалась в рядах Третьей коалиции), Фридрих Вильгельм III получал Ганновер.

Шенбруннский договор лишил Александра всяких надежд на немедленное выступление Пруссии. Но как это не удивительно, даже переговоры пруссаков с французами не могли обезоружить решившего идти до конца царя. Находясь в Тешене, он отдал Кутузову распоряжение тайно направить корпус генерал-лейтенанта Эссена в Пруссию и тем самым подтолкнуть прусского короля к выступлению! У дипломатически корректного Михаила Илларионовича, очевидно, глаза вылезли на лоб, когда он читал рескрипт царя. Несмотря на свою покладистость, он вынужден был ответить категорическим отказом: «Таковое движение не может не встревожить французское правительство и не навести, может быть, заботы австрийскому двору; сохранить оное в тайне есть вещь невозможная, ибо должно отправить кого-либо предварительно для заготовления продовольствия, нужного сему корпусу, что немедленно учинится известным в главной квартире французской; тогда кто отвечает, что Бонапарт, позволяющий себе все на свете, не пошлет корпус прямою дорогою для пресечения дороги и нападения на сей под командою генерал-лейтенанта Эссена»[4]. Русские войска продолжили свое отступление, и новая коалиция против Наполеона временно не состоялась.

Увы, несмотря на всё желание Александра I, война закончилась. В Европе больше никто не хотел лезть в драку, и молодому царю нужно было возвращаться в свою столицу, где, как он мог думать, ждёт его не самый тёплый приём. Но то, что произошло в Петербурге, должно вызвать у людей, привыкших мыслить рационально, мягко говоря, лёгкое изумление. Графиня Строганова писала: «Всех опьянила радость вновь видеть его. Он прибыл ночью; утром залы и коридоры дворца были заполнены людьми, так что едва можно было пройти, а площадь перед дворцом была черна от народа. Когда он появился, бросились целовать его руки, ноги, одежду»[5].

Впрочем, эти безумные восторги объяснялись не только любовью народа к царю. В Петербурге был распущен слух, что все несчастья армии вызваны были предательством австрийцев. «Их подлое поведение, которому мы обязаны неудачей, вызвало у меня невыразимое возмущение, — писала императрица Елизавета матери. — Не передать словами чувства, которые вызывает эта трусливая, вероломная, наконец, глупая нация, наделённая самыми гнусными качествами (!!)… Наши замечательные войска, несмотря на неудачи и предательство, покрыли себя славой даже в глазах своего врага и вызывают глубокое восхищение у соотечественников. Наши солдаты — ангелы, мученики и одновременно герои. Умирая от голода, падая от истощения, они требовали только одного — сразиться с неприятелем, в то время как обозы с продовольствием попали к врагу, а эти презренные австрийцы были всем обеспечены»[6].

Ж.-Л. Монье. Императрица Елизавета Алексеевна, 1807 г.

Однако с возвращением войск в Петербург открылась неприглядная правда, и восторг мало-помалу пропал. Вот что писал Николай Новосильцев в январе 1806 г. Павлу Строганову: «Помните, расставшись с нами, вы оставили нас крайне обеспокоенными тем, с каким лицом покажемся мы в Петербурге. Наше беспокойство и стыд возрастали по мере приближения к столице… Представьте наше удивление, когда мы узнали, что император был встречен с энтузиазмом, который невозможно описать, и что он въехал в город среди приветствий, которым нет примера; что все добрые жители Петербурга восхищены отличными действиями нашей армии в последнем деле; говорят, что это армия героев… что армия горела желанием возобновить бой, но австрийцы были настоящие изменники, продавшиеся Франции, и если мы проиграли битву, то только потому, что они сообщили планы французам, и что их армия перешла на сторону врага… Вы легко можете вообразить, что подобным небылицам нельзя долго верить… Скоро все узнали, что произошло на самом деле, какова была истинная причина нашего поражения, и как мы вели себя после него. Вскоре после нашего возвращения мы были встревожены тем, как сильно император упал в общественном мнении, больше не говорят об измене австрийцев и приписывают все несчастья ему одному»[7].

Это изменение общественного мнения никак не повлияло на твёрдое желание Александра во что бы то ни стало начать новую войну с Францией. Практически сразу по возвращении в Петербург Александр созывает Государственный совет, который проходит, как ни странно, в последние дни декабря 1805 г. и в первые дни января 1806 г. (по старому стилю), то есть в православное Рождество и в Новый год по юлианскому календарю, когда государственные учреждения в России обычно не работали. Царю хотелось как можно скорее посоветоваться о том, какой внешнеполитический курс выбрать стране, а точнее, убедить российскую элиту в необходимости следовать выбранному им курсу.

Предложения, высказанные высокопоставленными русскими чиновниками, были самые разные: кто-то, как Чарторыйский и Кочубей, были уверены, что России необходим союз с Англией, другие, и в частности князь Куракин, высказались категорически против войны с Францией. Князь считал, что Россия воевала, прежде всего, не за свои, а за английские интересы, и что гораздо выгоднее будет контролировать Наполеона, заключив с ним союз.

Госсовет продолжался несколько дней, но все остались при своём мнении, а царь немедленно перешёл в дипломатическое наступление, целью которого было любой ценой сформировать новую коалицию против наполеоновской Франции. Он снова, как в 1804 и 1805 гг., буквально засыпает европейские дворы письмами, призванными настроить их против Наполеона. С послом России в Англии, Семёном Воронцовым, Александр был особенно откровенен. С большим сожалением он пишет 1 (13) февраля 1806 г.: «Положение России не позволяет ей напасть на противника, и она может поразить его лишь с помощью государств, которые её от него отделяют»[8] (!).

Вот уж поистине катастрофа! Противник на нас не может напасть, и мы на него никак не можем напасть! Но это не обескураживает молодого императора. Он продолжает: «Следовательно, первая и главная задача состояла в том, чтобы быть готовым в любой момент оказать им (государствам, которые лежат между Россией и Францией) помощь, и именно этим я в основном и занялся. В ближайшее время моя армия будет снова полностью укомплектована, все необходимые для этого рекрутские наборы были уже произведены, и пополнения непрерывно прибывают в воинские части»[9].

Словом, русская армия готова к новой войне, лишь бы найти хоть какого-то мало-мальского союзника, через территорию которого можно было добраться до Франции.

Верный проводник политики Александра I, Чарторыйский также пишет в Англию. В своём письме он повторяет основные мысли царя о том, насколько важно начать новую войну и оказывать максимальное давление на прусское правительство, и добавляет, что державы будущей коалиции не должны стесняться забирать себе остатки разгромленных вражеских государств: «Нет никакого сомнения в том, что равновесие в Европе может быть восстановлено путём компенсации уже сделанных приобретений… Принципы, которыми руководствуется император (Александр), хорошо известны, его бескорыстие проявлялось во всех случаях с полной очевидностью, но, если бы было признано, что для того, чтобы не утратить своего влияния в Европе, он должен стремиться к новым территориальным приращениям, разве не было бы вполне естественным для его кабинета побуждать его к этому, и разве мог бы он сам не пойти на это, не пренебрегая интересами своего народа и славой своей империи»[10].

Но, пожалуй, ещё более удивительна беседа ближайших друзей Александра I, Чарторыйского и Новосильцева, с прусским посланником в Петербурге Гольцем и известным прусским генералом герцогом Брауншвейгским. Эта беседа, состоявшаяся 14 (26) января 1806 г., зафиксирована письменно, и благодаря этому мы можем, словно перенесясь во времени, услышать голос тех, кто выражал интересы царя. Фактически, требуя немедленного выступления Пруссии против Франции, князь Чарторыйский сделал заявление, которое полностью выдаёт мотивы политики Александра.

Как известно, русские историки обычно пишут, что царь вел войны, чтобы обезопасить своё государство от опасных происков Наполеона. Но князь Чарторыйский открытым текстом говорит следующее: «…Россия делает это из великодушия (ведет войны с Наполеоном) и не получает от этого никаких преимуществ, кроме некоторого усиления своего влияния на общеевропейские дела, что, может быть, и хорошо, но не имеет никакого отношения к вопросу безопасности Российской империи, которой благодаря её ресурсам ничто не угрожает…»[11]

Действительно, Российской империи ничто не угрожало, как и Великобритании, за интересы которой во многом и лилась русская кровь в только что завершившуюся войну. 21 октября 1805 года неподалёку от Кадиса на траверсе мыса Трафальгар эскадра Нельсона атаковала франко-испанский флот под командованием адмирала Вильнёва. Несмотря на мужество французских и испанских моряков, больший опыт англичан и флотоводческое искусство Нельсона решили участь битвы. Франко-испанская армада потерпела сокрушительное поражение. Оно было не только материальным — гибель и пленение 23 линейных кораблей в ходе боя и в последующие две недели, — но и моральное. Французский флот отныне не мог соперничать на море с британским, а для восстановления военно-морских сил даже при самой активной работе в этом направлении французам потребовались бы долгие годы. Безопасность британских островов была отныне гарантирована. Так что мотив спасения гордой Англии от «кровавого узурпатора» также отныне не мог руководить действиями Александра.

Но всё это никак не изменило поведение молодого царя, рвущегося в бой. По его поручению Чарторыйский пишет даже российскому послу в Вене и настоятельно рекомендует ему всячески добиваться от несчастных, только что побитых австрийцев, чтобы они следовали примеру отважного Александра и бросились очертя голову в новую авантюру. «Его Императорское Величество, — пишет князь, — избирая систему политики, которую он Вам изложил и которой он полон решимости следовать, больше заботился о нуждах других государств Европы, чем о нуждах самой России, и этим же принципом он руководствуется, говоря о том, какой образ действий со стороны Австрии был бы ему приятен»[12]. И тут же Чарторыйский добавляет убийственную для концепции разумной политики Александра следующую фразу: «Самой России, несмотря на теперешние неудачи, можно сказать, нечего бояться».

Несмотря на то что России нечего было бояться, союзников в будущей войне стали искать вплоть до Мадрида, и графу Г. А. Строганову, послу России при испанском дворе, было поручено обратиться к властям Испании с недвусмысленными предложениями!

Некоторые биографы Александра говорят, что после Аустерлицкого поражения царь не знал, что делать, был растерян и сбит с толку. Однако приведённые документы свидетельствуют об обратном. Один из лучших биографов этого странного правителя, Мари-Пьер Рей, совершенно справедливо написала следующее: «Несмотря на упреки и недовольства, несмотря на свою изоляцию, Александр упорствует в своём дипломатическом выборе… Единственный руководитель международной политики, царь в 1805–1806 гг. не походил на безвольную личность, которая представлена на страницах некоторых исторических сочинений. Наоборот, можно видеть упрямого человека, уверенного в своём выборе»[13].

Интересно, что даже изменение в политике Великобритании не повлияло на позицию царя. Действительно, знаменитый английский премьер министр Уильям Питт умер, подавленный известием о разгроме Третьей Коалиции под Аустерлицем. Легенда говорит, что перед смертью он сказал, указывая на карту Европы: «Сверните её, она не потребуется как минимум десять лет». Непримиримый враг Франции при любом режиме, он считал, что континентальная Европа интересна только в том случае, если её можно заставить воевать с французами.

Питта не стало 23 января 1806 г. На смену ему пришёл лорд Гренвиль, который сформировал вокруг себя министерство, вошедшее в историю как «министерство всех талантов». Портфель министра иностранных дел получил знаменитый Джеймс Фокс, известный не только своими блестящими ораторскими способностями, но и умеренными симпатиями к Франции; точнее, у Фокса не было той подкорочной франкофобии, которая в течение долгого времени являлась отличительной чертой всех английских государственных деятелей.

В феврале 1806 г. Фокс обратился с предложением о начале мирных переговоров к французскому правительству, и лорд Ярмут был направлен в Париж. Узнав об этом, Александр был обеспокоен. Действительно, если бы Англия подписала с Францией мирный договор, то воевать стало бы невозможно! По его рекомендации посол в Лондоне С. Р. Воронцов предъявил 15 апреля 1806 г. министру иностранных дел Фоксу ноту, в которой говорилось следующее: «Русский посол совершенно не понимает, что значит вести предварительные переговоры (с Францией), и почему выражается такая готовность приступить к ним, не медля ни одного дня»[14].

Формально беспокойство в ноте высказывалось по поводу того, что англичане собирались начинать сепаратные переговоры. Однако форма, в которую была обличена нота, явно говорит о том, что Александр I и посол в Англии беспокоились больше о самом факте начала англо-французских переговоров. Однако царь и его ближайшее окружение напрасно переживали. Джеймс Фокс, которого пресса и так упрекала во франкофильстве, решил вести переговоры жестко. Наполеон, победивший при Аустерлице, также считал, что он не вправе быть слишком уступчивым. В результате переговоры зашли в тупик.

Самое интересное, что русский уполномоченный статский советник Пётр Убри, прибывший в Париж для ведения переговоров вслед за лордом Ярмутом, оказался на удивление сговорчивым. 20 июля 1806 г. он подписал с министром иностранным дел Франции Талейраном «Русско-французский договор о мире и дружбе». Согласно этому договору боевые действия на суше и на море немедленно прекращались. Что касается взаимных уступок, то их было немного, так как в тот момент интересы России и Франции практически нигде прямо не пересекались. Русские войска должны были очистить Бокка-ди-Катарро (устье реки Котор на территории современной Черногории)[26] и передать эту территорию французам, а французы со своей стороны должны были вывести армию из Германии, где она находилась после победоносной кампании 1805 г.

Пришедший в Санкт-Петербург из Парижа документ был с гневом дезавуирован царём. Вообще, нужно сказать, что договор, который подписал Петр Убри, действительно давал некоторые выгоды Франции без соответствующей компенсации в пользу России. Однако возмущение со стороны царя этим договором было вызвано не столько уступками, сколько самой сутью документа. Если бы Александр был недоволен только отдельными параграфами, и в частности, передачей французам выгодного участка побережья Адриатики, то что мешало ему возобновить переговоры, указав те пункты, которые не подходят российской стороне?

О том, насколько царь действительно «дорожил» Бокка-ди-Катарро, говорит тот факт, что на Венском конгрессе 1814 г. он добровольно (!) передал эту землю австрийцам; более того, царь отдал не только этот клочок суши, но и Ионические острова, которые он опять-таки добровольно подарил англичанам!

Так что не вопрос о клочке суши на побережье Адриатики волновал молодого царя, его не устраивал сам факт существования договора о мире и дружбе с Францией.

В отношении англичан Александр мог вздохнуть с облегчением — англо-французского мира не получилось. Более того, Фокс, разбитый болезнью, умер 13 сентября 1806 г. После его кончины к власти пришли непримиримые тори, известные своей враждебностью по отношению к Франции. Новый кабинет министров категорически отверг всякую попытку переговоров. Реальный шанс заключить мир, который мог бы установить спокойствие в Европе и примирить наполеоновскую империю и старые монархии, был потерян.

Что касается Пруссии, то с ней произошли совершенно невообразимые, с трудом укладывающиеся в рамки здравого смысла события. В феврале 1806 г. прусский король ратифицировал договор о союзе, подписанный до этого Гаугвицем. Однако при королевском дворе сформировалась «партия войны». Её самой ярой сторонницей была королева Луиза. Очаровательная белокурая немецкая красавица, она с жаром вела воинственную пропаганду среди высших слоёв прусского общества. С энтузиазмом она стала шефом Байрейтского драгунского полка и с удовольствием появлялась перед фронтом доблестных драгун. В свой день рождения она устроила придворный патриотический спектакль. Четырнадцать детей, облачённых в мундиры эпохи Фридриха Великого, прочитали воинственную поэму, где тень победителя под Росбахом вручала королеве защиту чести, могущества и славы Пруссии.

Восторги молодых офицеров и очаровательная Луиза, конечно, повлияли на решение короля Фридриха Вильгельма, однако куда сильнее на него подействовало беспрерывное дипломатическое давление со стороны России. Александр I обещал любое содействие, любую поддержку, только бы Пруссия начала войну с Францией. Наконец, немаловажную роль сыграли франко-английские переговоры. Прусский король справедливо опасался, что в случае заключения мира с Англией Наполеон согласится вернуть ей Ганновер, который Пруссия к этому времени оккупировала. В результате Фридрих Вильгельм III не выдержал, и 12 (24) июля 1806 г. была подписана декларация о русско-прусском союзе. Этот документ ставил жирный крест на альянсе Франции и Пруссии. Фактически король менял на 180 градусов направление своей политики и от союза с Наполеоном переходил к острой с ним конфронтации. Этот поворот вызвал ликование «партии войны» при берлинском дворе.

Необходимо отметить, что это ликование объяснялось не столько ненавистью к идеям Французской революции и к Наполеону лично, сколько чисто воинским энтузиазмом. После Фридриха Великого Пруссия фактически не вела серьёзных войн. Несколько операций, в которых прусские войска сражались с французской республиканской армией, в расчёт не принимались. В стране, где всё было подчинено армии, где с почти божественным пиететом говорили о Фридрихе Великом, никто не допускал возможности, что прусские полки могут потерпеть поражение. Как уже указывалось, в те времена молодые офицеры с восторгом смотрели на перспективу участия в войне в том случае, когда армия была уверена в успехе. Большей уверенности, чем у пруссаков в 1806 г., трудно было бы себе вообразить.

Даже опытный генерал Блюхер уверенно заявлял: «Армия в отличном состоянии, и можно ожидать самых блистательных результатов, опираясь на твёрдость солдат, на храбрость и мудрость её начальников… Я не боюсь встретиться с французами… Я обращу берега Рейна в их могилу, и, как после Росбаха, я привезу радостную весть о победе». Ему вторил генерал Гогенлоэ: «Я бил французов более чем в шестидесяти боях и, ей-богу, разобью и Наполеона!» Что же говорить о молодёжи! Обожаемый прусскими офицерами принц Людвиг Прусский хвалился: «Против французов не нужны сабли, одного хлыста хватит»[15].

Самое удивительное, что Наполеон даже и не подозревал о том резком повороте, который совершила прусская политика. 17 августа 1806 г. он писал своему начальнику штаба Бертье: «Нужно серьёзно готовить к возвращению Великую Армию, ибо мне кажется, что все сомнения насчёт поведения Германии рассеялись… Вы можете объявить, что в первые дни сентября наша армия вернётся во Францию»[16].

Наполеон не думал о войне с Пруссией, а прусский король не желал воевать с Наполеоном, но давление Александра на прусский двор стало тем детонатором, который привёл к взрыву. Король не смог сопротивляться влиянию молодого русского монарха и своего окружения. Фридрих Вильгельм III горестно замечал: «Многие короли претерпели падение, потому что они слишком любили войну, если же я упаду, то это произойдёт потому, что я слишком любил мир».

Ну а дальше события развивались с головокружительной быстротой. 7 октября Наполеон, находясь в Бамберге, получил ультиматум от прусского короля. Уже через три дня, 10 октября, произошло первое крупное боевое столкновение французов с пруссаками — сражение под Заальфельдом, в котором корпус маршала Ланна наголову разбил войска принца Людвига Прусского, а сам принц, горячий энтузиаст войны, был убит ударом сабли французского гусара.

14 октября 1806 г. в битве при Йене войска под командованием Наполеона нанесли сокрушительное поражение прусской армии графа Гогенлоэ. В этот же день в 10 км к северу, под Ауэрштедтом, корпус маршала Даву разгромил главные силы пруссаков под командованием самого короля и герцога Брауншвейгского. Хвалёная прусская армия бежала, оставив в руках победителей десятки тысяч пленных, десятки знамён и пушек.

Неотступно преследуя бегущего неприятеля, французы подошли к Берлину, и 27 октября, под звуки победных маршей, полки наполеоновской армии прошли по Унтер-ден-Линден. Во главе огромной свиты, сверкающей золотом шитья и эполет, ехал на белом коне сам император. Победа была настолько сокрушительная, настолько внезапная, что население прусской столицы не знало даже, как реагировать на всё происходящее. Большинство с изумлением взирало на великого полководца и его победоносную армию, а кто-то, то ли от истинного восторга, то ли на всякий случай, приветствовал Наполеона.

Наконец, 7 ноября 1806 г. командир резервной кавалерии Великой Армии маршал Мюрат, рапортуя из местечка Швартау, написал императору строки в гасконском стиле, великолепно отражающем настроение французов в эту удивительную кампанию: «Сир, я закончил боевые действия, так как не с кем больше драться…»

«Наполеон дунул, и Пруссии не стало» — такой короткой фразой охарактеризовал великий немецкий писатель Генрих Гейне то, что произошло в эту фантасмагорическую двухнедельную войну.

Без сомнения, под влиянием военных успехов Наполеон, находясь в Берлине, принял важнейшее решение, повлиявшее на всю последующую историю его империи и оказавшее огромное влияние на всю историю Европы.

21 ноября 1806 г. французский император подписал знаменитый Берлинский декрет, декларирующий экономическую блокаду Британских островов. Декрет начинался торжественной преамбулой, объяснявший жителям всего континента, почему было принято подобное решение. Указывалось, в частности, следующее:

«1. Учитывая, что Англия не уважает прав человека, которые обычно признаются цивилизованными государствами,

2. что она рассматривает как врага всякого подданного вражеского государства и забирает в плен не только экипажи боевых кораблей, но и экипажи торговых судов, и даже просто торговцев и негоциантов, путешествующих по своим делам,

3. что она распространяет на торговые суда и собственность частных лиц право завоевания, которое применимо только к вражеским государствам,

4. что она распространяет на города и неукреплённые торговые порты право блокады, которое цивилизованные народы применяют только к крепостям,

5. что она объявляет в состоянии блокады те приморские крепости, перед которыми у неё нет ни одного военного корабля, хотя крепость действительно блокирована лишь тогда, когда она реально окружена военными силами и когда к ней невозможно приблизиться без опасности,

6. что она объявляет находящимися в состоянии блокады порты, целые побережья и даже целые государства, которые все её объединённые силы не смогли бы заблокировать…

7. что это поведение Англии достойно первых веков варварства, и что это государство использует своё могущество во вред всем,

8. что естественным правом является противопоставить врагу оружие, которым он пользуется…

Мы провозглашаем следующее:

1. Британские острова объявляются в состоянии блокады.

2. Всякая торговля и переписка с Британскими островами запрещается. В соответствии с этим все письма и посылки, направленные в Англию, либо англичанину, либо написанные на английском языке, не могут быть отосланы по почте и будут конфискованы…

3. Всякий подданный Англии, чем бы он ни занимался, обнаруженный в любой стране, занятой нашими войсками, будет рассматриваться как военнопленный.

4. Всякий склад, всякий товар, всякая собственность какого бы рода они ни были, принадлежащие английскому подданному, конфискуются…»[17]

Как видно из текста декрета, Наполеон взывал к общественному мнению всех европейских стран, указывая на многочисленные злоупотребления (по понятиям тех времён) английского флота и английского правительства. Император ставил задачу не только принудить власти и народы континентальной Европы к экономической войне, которую он объявил Великобритании, но и убедить их в её необходимости и справедливости.

Надежды Наполеона основывались на идеях физиократов, философов XVIII века, считавших, что истинным богатством страны является сельское хозяйство, после него — промышленность. Торговля же, а тем более финансы являются лишь производными. Согласно этой теории, богатство Англии, основанное на торговле и спекуляциях, являлось лишь колоссом на глиняных ногах, и стоило только лишить Англию возможности получать сырьё на континенте и заваливать европейские страны своими товарами, как её призрачное могущество рухнет.

Без сомнения, мысли Наполеона были далеко не абсурдными, однако император не знал, что уже в 1806 г. только 33,1 % английского экспорта направлялось в Европу (24,3 % в США и 42,6 % в остальные страны мира)[18]. Таким образом, удар, для которого потребовалось задействовать огромные силы, не стал для Великобритании настолько чувствительным, как ожидалось.

Но самое главное, что, объявив континентальную блокаду (тогда этого термина ещё не было, он появится позднее), Наполеон фактически вынужден был объявить войну до победного конца. Чтобы блокада была эффективной, следовало закрыть все порты Европейского континента, а это значило, что все государства должны были либо стать вассальными от Франции, либо вступить в союз с Наполеоном. Продиктовав пункты декрета континентальной блокады, император поставил перед собой сверхзадачу, которая отныне будет диктовать ему внешнюю политику в отношении всех держав континента.

России в этой системе он отводил важнейшее место, так как видел в ней потенциального союзника, с помощью которого ему удастся поставить на колени надменную Британию.

На страницах этой книги мы ещё не раз будем возвращаться к проблеме континентальной блокады, здесь же отметим, что кроме наступательной внешней политики, к которой она принуждала Наполеона, блокада сыграет ещё одну дурную шутку. Следствием блокады станет повышение цен на многие импортные товары: сахар, кофе, табак, высококачественное английское сукно. Иначе говоря, всё это станет источником каждодневного раздражения европейского потребителя. Позже Наполеон воскликнет: «Я ужасаюсь, когда думаю, что из-за чашки кофе, в которой было чуть больше или чуть меньше сахара, остановили руку, которая хотела освободить мир!»[19]

Но всё это будет много позже. Пока же вернёмся на театр боевых действий.

Нужно отметить, что, в отличие от экономики, в области военной у Наполеона вовсе не началось головокружение от успехов, и, несмотря на блистательные победы, император обратился к прусскому королю с мирными предложениями. Условия мира были довольно жёсткие: Пруссия должна была передать Великой Армии ряд важных крепостей, а русская армия должна была уйти из пределов Пруссии. Однако эти условия даже отдалённо не соответствовали той мере разгрома, который потерпела Пруссия. Укрывшись на территории Восточной Пруссии, король созвал совет, который собрался 16 ноября 1806 г.

Можно почти не сомневаться в том, что совет, да и сам король, скорее всего, приняли бы предложения Наполеона, если бы не решимость Александра драться несмотря ни на что. К этому времени царь был уже проинформирован о том, что случилось на полях Йены и Ауэрштедта. Он был изумлён. Однако нужно отдать ему должное — катастрофа пруссаков не смутила русского монарха. В письме, адресованном королю Фридриху Вильгельму III, от 22 октября (3 ноября) 1806 г. он подтвердил, что получил известия о разгроме Пруссии. Тем не менее он заявил о непоколебимой верности России своим обязательствам и о том, что он окажет военную помощь. Было обещано, по крайней мере, 140 тыс. русских солдат.

В результате мнение членов королевского совета разделились. Одни считали, что нужно заключать мир, другие — что необходимо продолжать войну. За плечами же прусского короля словно незримо стоял Александр с его твердым намерением вести борьбу с Наполеоном до конца. В результате вопреки здравому смыслу, вопреки тому, что семь из одиннадцати членов совета были за мир, Фридрих Вильгельм принял решение не складывать оружия.

В этот момент французская армия вышла к линии Одера, за которой начинались земли бывшей Польши, оккупированной пруссаками.

Перед Наполеоном встал сложнейший выбор: что делать дальше? Остановиться на Одере или, преследуя пруссаков, вступить на территорию бывшей Речи Посполитой? Проблема, которая возникла перед Наполеоном, станет, наряду с континентальной блокадой, одной из самых главных проблем империи и также одним из самых основных, если не самым основным, пунктом преткновения в русско-французских отношениях.

Чтобы правильно понять корни этого явления, нам необходимо сделать небольшое историческое отступление, которое, казалось бы, не имеет прямого отношения к событиям наполеоновской эпохи, но без которого просто невозможно понять события не только 1807, но и 1812 г.

Земля, к которой подошли французские солдаты, ещё недавно называлась гордым именем Речь Посполитая. По-русски это означает не что иное, как «общее дело», а по-латыни — «res publica». Наконец, полное название этого государства — Речь Посполитая Короны Польской и Великого княжества Литовского (Rzeczpospolita Korony Polskiej i Wielkiego Ksi?stwa Litewskiego). Оно появилось в 1569 г. в результате так называемой Люблинской унии, объединившей Великое княжество и Польское королевство в единое государство (до этого, начиная с XIV века, существовала личная уния, объединявшая властителей двух стран). В этом государстве был общий король, единый сейм, единая внешняя политика и единая монетная система. Однако Польское королевство и Великое княжество Литовское сохраняли свою собственную администрацию, свои финансы, свои суды и даже обладали собственным войском.

Во время подписания Люблинской унии произошло перераспределение территорий внутри Речи Посполитой. Большая часть украинских земель вошла в состав Польского королевства. Отныне Польша и Украина представляли собой так называемые «Коронные земли». Остальная территория сохранила название Великое княжество Литовское.

Необходимо отметить, что Великое княжество Литовское, несмотря на своё название, имело мало общего с современной Литвой. Это было большое многонациональное государство: здесь проживали балтоязычные литовцы, латгалы, ятвяги, славяноязычные литвины, русские, поляки, немцы, евреи, литовские татары и караимы. Здесь говорили на самых разных языках, но наиболее распространён был западнорусский. Языком официальных документов также был западнорусский письменный язык. Однако после Люблинской унии всё более распространяется польский язык и польская культура. В результате дворянство Речи Посполитой постепенно становится польскоязычным. Дворяне перенимают польскую культуру, польские обычаи, костюм, оружие и т. д.

Речь Посполитая была многоконфессиональным государством, где католическая религия являлась основной. Однако православная религия также играла очень важную роль. В 1596 г. в результате собора Западнорусской церкви, проходившем в городе Бресте, была принята так называемая Брестская уния, в результате которой часть православного духовенства Речи Посполитой приняла главенство римского папы, и возникла новая церковь, получившая название Униатской. На значительной части территории Украины и в восточных землях Великого княжества Литовского православные не приняли унии и сохранили свою собственную церковь.

XVI век был золотым веком Речи Посполитой, её владения простирались «от моря до моря», то есть от берегов Балтики до Северного Причерноморья. В это время многие западные русские земли, и в частности Смоленск, входили в состав Речи Посполитой. Граница между Речью Посполитой и Московским царством проходила менее чем в 250 км от Москвы! Однако в XVII веке начинается упадок некогда великого государства. Король здесь был выборным, а шляхта имела столько прав, что управлять страной было почти что невозможно. Один из самых печально знаменитых законов Речи Посполитой — так называемое «liberum veto». Достаточно было одному из шляхтичей во время сейма сказать veto (лат. «запрещаю»), чтобы решение, за которое голосовали все остальные, было не принято. В результате растущей шляхетской анархии Речь Посполитая в XVII веке потеряла многие владение на востоке, в том числе Левобережную Украину и Смоленск.

В XVIII веке страна окончательно приходит в упадок, а её соседи становятся всё сильнее. Ясно, что природа не терпит пустого места, и мощные сопредельные государства начинают вмешиваться во внутренние дела Речи Посполитой, а потом и просто-напросто решают прибрать к рукам часть её территории. В 1772 г. состоялся так называемый первый раздел Польши (этот термин устоялся в исторической литературе, хотя речь здесь идёт о Речи Посполитой). Россия, Пруссия и Австрия оторвали по большому куску окончательно пришедшего в упадок государства. Россия получила земли общей площадью 92 тыс. км? с населением 1 млн 300 тыс. человек (к моменту первого раздела население Речи Посполитой составляло 12,3 млн человек, а её площадь была 718 000 км?). Всего же страна потеряла 3 млн 480 тыс. человек и 210 тыс. км? территории.

Революционные события во Франции вызвали подъем патриотических настроений в Польше, и 3 мая 1791 г. после долгих заседаний сейма была принята конституция. Эта конституция не была революционной. Она, наоборот, упрочила власть короля, установила наследственную монархию, создала унитарное государство и покончила со шляхетской вольницей. В частности, было отменено печально знаменитое «liberum veto». Мещане были уравнены в правах со шляхтой, а крестьяне брались под защиту государства.

Разделы Речи Посполитой

Екатерина II была в бешенстве и в ответ на польскую конституцию инициировала собрание нескольких продажных магнатов в городке Тарговица под Уманью, где они объявили конфедерацию с целью восстановить «польские свободы» и отменить конституцию 3 мая. Екатерина тотчас же поддержала «повстанцев», борющихся за «свободу» (слово «демократия» в подобных случаях тогда ещё не употребляли). Русские полки были переброшены с турецкой границы и двинулись на Варшаву. Польский король Станислав Понятовский не оказал сопротивления и, более того, в страхе перед расправой присоединился к конфедерации. В июне 1793 г. в Гродно был собран новый сейм. Его заседания происходили в гродненском замке, наполненном и окружённом русскими солдатами. Для большей убедительности на замок навели стволы пушек. Сейм в гробовом молчании признал отмену конституции и новый раздел Речи Посполитой. Ставшую ненужной конфедерацию «борцов за свободу» разогнали.

Согласно второму разделу 1793 г., Россия получила Правобережную Украину, а Пруссия — Данциг, Торн и Великую Польшу с Познанью. После второго раздела страна потеряла около 308 тыс. км? с населением около 2 миллионов человек. Этот очередной раздел страны вызвал национально-освободительное восстание под руководством Тадеуша Костюшко. Восстание было подавлено. 5 ноября 1794 г. войска Суворова взяли штурмом предместье Варшавы — Прагу.

Об этом штурме необходимо сказать отдельно. Большинство русских историков предпочитают не говорить о нём вообще или, в крайнем случае, упоминать вскользь. Однако произошедшее в предместье Варшавы, лежащем на восточном берегу Вислы, заслуживает внимания. В польскую историографию оно вошло под названием «резня в Праге». Действительно, штурм, который предпринял Суворов, закончился трагическим результатом. Русские солдаты, овладев укреплённым предместьем, устроили ужасающую бойню не только оборонявшим укрепления солдатам и ополченцам, но и мирному населению.

Удивительно, что даже сейчас есть историки, которые не хотят признавать это событие или «минимизируют» его значение, говоря о том, что в Праге было убито не 20 тыс. жителей, как утверждают польские исследователи, а «всего лишь» 10 тыс., что казаки не насаживали младенцев на пики, что всё это — россказни злопыхателей, что вообще погром, грабёж и насилие сопровождали в ту эпоху любой штурм и т. д. и т. п.

Действительно, неписаные законы войны того времени предполагали, что взятый штурмом город отдавался на разграбление войскам. Однако всё же существует разница между грабежом и насилием, с одной стороны, и резнёй тысяч мирных жителей — с другой. Кроме того, в Центральной Европе, начиная, скажем, со второй четверти XVIII века, подобных событий в крупном масштабе не происходило. Одно дело — войны с турками, здесь враг не церемонился с европейскими городами, и, соответственно, европейцы не церемонились с ним. Другое дело — войны между регулярными армиями Европы. В большинстве случаев в XVIII веке крепости брали не штурмом, а осадой. Когда брешь в крепостном обводе была пробита, гарнизону предлагалось капитулировать на почётных условиях, что обычно и происходило, так как в большинстве случаев у осаждающих было больше сил и средств, а обороняться имело смысл, пока крепость не была сильно повреждена. Муниципалитеты городов, естественно, боявшиеся последствий штурма, обычно уговаривали коменданта сдаться, пока не поздно.

В XVIII веке в Западной и Центральной Европе нельзя припомнить ни одного штурма большого города с грабежом и насилиями. Последний раз взятие городов с последующими бесчинствами происходили в ходе Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.). Самым ярким примером является знаменитый разгром Магдебурга имперской армией Тилли в 1631 г.

Напротив, ни в ходе войны за австрийское наследство (1740–1748 гг.), ни в ходе Семилетней войны (1756–1763 гг.), ни тем более в ходе полукомичной австро-прусской «картофельной» войны (1778 г.) ничего подобного не происходило. Так что европейцы совершенно отвыкли от такой войны. И не так уж важно, погибло в Праге 10 тысяч или 20 тысяч человек, важно то, что этот штурм стал для поляков поистине моральным шоком. После него Варшава капитулировала, и сопротивление прекратилось.

Значит ли это, что Суворов, действуя жестоко, сэкономил жизни других людей? Возможно, в тот момент да. Однако в историческом плане пражский погром был, без сомнения, ошибкой. Если бы Суворов, вступив в город, просто казнил отдельных руководителей восстания, вероятно, это было бы забыто через несколько лет, но дикие сцены пражской резни остались в памяти людей на долгие годы и уж тем более никак не были забыты в наполеоновскую эпоху. Напомним, что между штурмом Праги и вступлением Наполеона в Польшу прошло менее 12 лет. В памяти всех взрослых поляков были живы события в Праге. Воспоминания о них создали атмосферу негативного отношения к русским властям и войскам, на фоне которого будет развиваться польское национально-освободительное движение.

После штурма Праги и разгрома восстания Речь Посполитая перестала существовать. В 1795 г. по третьему разделу Россия получила Литву, оставшуюся часть Белоруссии и Западную Украину (территория 20 тыс. км? с населением 1,2 млн человек). Варшава и значительная часть старых польских земель отошли к Пруссии. Австрия на этот раз не осталась в стороне и получила так называемую Малую Польшу с городом Люблином.

На территории Польши были расквартированы оккупационные войска, бесчинства которых не знали предела. Вот что написал свидетель этих событий, уже известный нам офицер русской армии Ланжерон: «Состояние каждой деревни Польши с 1791 года по 1796 год, когда я пишу эти строки… походит на город, только что взятый штурмом… Солдат забирает всё у крестьянина, а если тот жалуется, то он его бьёт, не оставляя ему (крестьянину) ни хлеба, ни мяса, ни яиц, и требует, чтоб его кормили так, чтоб он мог приглашать своих товарищей и кутить с ними как помещик… Русский солдат стал бичом крестьянина, у которого он квартирует. Солдат совращает жену крестьянина, бесчестит его дочь, прогоняет крестьянина из его постели и часто из его дома. Он съедает всех его куриц, весь его скот, забирает его деньги и регулярно избивает…»[20]

Что же касается знати, автор записок отмечает: «Те, кто были верны своему отечеству, были выброшены, презираемы, ссылаемы, заключены в тюрьмы. Повсюду конфискация имущества показала, что никакая собственность не будет больше уважаться, и жадность придворных Екатерины поглотила самые лучшие поместья крупных собственников Литвы, Волыни и Подолья…»[21]

Помимо грабежа завоеванной территории, Третий раздел означал настоящую трагедию полного исчезновения целого государства с глубочайшими историческими корнями, государства, которое внесло многое в жизнь и культуру Европы. Разумеется, для многих поляков, литовцев и других жителей многонациональной Речи Посполитой её исчезновение стало катастрофой. Тем более что конституция 3 мая 1791 г. была очень популярна, и реформы, проведённые тогда в стране, остались в памяти людей как, без сомнения, положительные изменения, которые выводили, наконец, Речь Посполитую из политического хаоса и анархии, царивших в стране в XVIII веке.

С самого начала поляки традиционно связывали надежды на восстановление своего отечества с Францией, и прежде всего они надеялись на непобедимого генерала Бонапарта. Уже в январе 1797 года в рядах его армии, сражавшейся в Италии, был создан так называемый польско-италийский легион. Боевым маршем польских частей стала знаменитая «Мазурка Домбровского», которой затем суждено будет стать национальным гимном Польши:

Еще Польша не погибла,

Коль живем мы сами.

Все, что взял у нас наш недруг,

Мы вернем клинками!

Марш, марш, Домбровский,

За край наш польский,

Чтобы нас встречал он

Под твоим началом!

Вислу перейдем и Варту,

Чтобы с Польшей слиться,

Научил нас Бонапарте,

Как с врагами биться.