Глава вторая. Мария Черкасская

Глава вторая. Мария Черкасская

Второй женой Ивана Грозного в 1561 году, спустя год после смерти царицы Анастасии, стала княжна Кученей, дочь кабардинского князя Темрюка. В православии она приняла имя Мария Темрюковна Черкасская, но ее жизнь оказалась еще более короткой, чем у предшественницы.

Сразу после кончины первой царской супруги бояре, окружавшие Ивана Васильевича, стали советовать ему не затягивать со второй женитьбой. Уже через неделю (14 августа 1560 года) митрополит Макарий и епископы обратились к нему с ходатайством отложить скорбь. В ходатайстве этом было сказано, чтобы царь женился, «а себе бы нужи не наводил». В этом, понятное дело, скрывался политический расчет, ведь при дворе было много людей, недовольных засильем Захарьиных, и все они надеялись, что родня новой царицы вытеснит из окружения государя семейство умершей Анастасии.

Поначалу решили искать невесту в Польше, но у тамошнего короля Сигизмунда II Августа, последнего мужчины — представителя династии Ягеллонов, были другие планы относительно замужества своей сестры Анны Ягеллонки (сам он был женат три раза, но ни в одном из браков не имел детей).

Безусловно, «польский брак» был бы очень выгоден для Руси в политическом отношении, и бояре поспешили принять меры к его осуществлению. В Варшаву отправилось особое посольство, которое должно было передать польскому королю предложение московского царя.

Сигизмунд II Август тоже был заинтересован в дружбе с Москвой, но слухи о безобразиях, творившихся в царском дворце, уже успели донестись до Варшавы, и польский король никак не мог решиться пожертвовать сестрой ради политических интересов. Кроме того, самые эти интересы выглядели довольно сомнительными. Иван Васильевич вел войну с Ливонией, русские войска побеждали, а польский король, в свою очередь, мечтал захватить часть Ливонии и вел об этом переговоры с Ливонским орденом. После перехода Ливонии во власть московского царя о возможности захвата нечего было и мечтать. А посему Сигизмунд II Август решительно отказал московским послам.

Вернее, не совсем так. Польский король не дал решительного отказа, но заявил, что не может согласиться на замужество сестры до тех пор, пока не урегулирует несколько пограничных дел. Требования его были непомерны: царь должен оставить Новгород, Псков, Смоленск и землю Северскую. Ну и запросы! Приходится отказаться от мысли стать зятем Сигизмунда II Августа, вздыхает государь. Раз он не может взять в жены эту соблазнительную девушку, придется воевать с ее страной. А раз так, Иван Васильевич написал королю, что приказал вырыть в земле яму, куда положат голову Сигизмунда после того, как ее отрубят.

* * *

После этого Иван Грозный обратил свои взоры на Кавказ. Почему бы не попробовать выбрать восточную принцессу? Тем более что все вокруг говорили, что одна из них обладает невиданной красотой. Это была дочь князя Темрюка, сына Идара (Айдара), владыки земли Черкасской (Большой Кабарды), да и возраста она была подходящего. Звали ее Кученей.

Сказано — сделано. Царь вызвал к себе одного из новых любимцев, князя Афанасия Ивановича Вяземского, и сказал ему:

— Добудь мне красавицу!

При этом глаза его сладострастно загорелись.

— Как добыть? Силой?

— А хоть бы и силой.

— Ну нет, государь, — ответил Вяземский. — Это даже тебе не удастся. Коли обидишь князя Темрюка, не миновать нам войны. А сам знаешь, что вся наша рать в Ливонии, на польской границе стоит, да против татар. Нельзя нам сейчас воевать еще и с черкесами.

— А коли так, — настоял на своем Иван Васильевич, — сделай, чтобы я увидел эту княжну. Придумай что-нибудь. Придется по нраву — женюсь на ней.

Князю Темрюку незамедлительно передали пожелание русского царя. К нему приехали послы и от имени государя пригласили прибыть в Москву вместе с красавицей дочерью. Конечно, князь был изумлен, когда ему сообщили, что московский царь, много слышавший о красоте Кученей, хочет взять ее себе в жены.

И князь Черкасский приехал в июне 1561 года в сопровождении княжны Кученей и ее старшего брата Салтанкула.

В Москве дочь князя Темрюка поселили неподалеку от Кремля, чтобы она могла отдохнуть после длинной дороги. Вскоре ее вместе с отцом и братом пригласили в царский дворец на смотрины, которые прошли успешно: царю Ивану Васильевичу потенциальная невеста очень понравилась.

Да что там понравилась! Это была высокая, стройная красавица.

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов описывают ее так: «Под черными изогнутыми бровями сияли огромные темные очи с длинными ресницами, на щеках играл румянец, губы алели, точно спелые вишенки. К тому же девушка была совсем юна, не больше шестнадцати лет, очень скромна и застенчива».

Что касается скромности и застенчивости, с этим можно было бы и поспорить. Но мы не станем этого делать, ибо читатель и сам все увидит, но чуть-чуть попозже.

Когда царь ее увидел, то чуть дар речи не потерял — красота девушки затмевала все вокруг. Короче, дикое великолепие молодой черноволосой черкешенки буквально вскружила голову Ивану Васильевичу. Так Кученей стала невестой московского царя, однако свадьбу пришлось на некоторое время отложить: княжна совсем не говорила по-русски и даже не была крещена. Она выросла среди приволья гор и, по сути, умела лишь одно — лихо скакать на коне и отлично владеть оружием.

Условились о свадьбе, но перед этим княжна Кученей 20 июля 1561 года приняла православие. Крестил ее митрополит Московский и всея Руси Макарий, и имя ей дали Мария — в честь святой Марии Магдалины, день которой по церковному календарю должен был отмечаться через два дня. Кто стал ее крестным отцом и матерью, неизвестно.

После крещения по традиции княжна Кученей, ставшая Марией Темрюковной Черкасской, получила подарки: от жениха — золотой крест-складень, от царевичей Ивана и Федора — кресты, украшенные алмазами и жемчугом.

Когда Иван Васильевич объявил о своем решении взять в жены княжну Кученей, дочь Темрюка Черкасского, многие бояре стали чуть ли не хвататься за кинжалы, чтобы тут же, прямо на царском дворе, горло себе перерезать и великого позора избежать. «Вновь Орда на нас грядет!» — кричали самые отчаянные. И этих людей можно понять: нрав князя Темрюка был хорошо известен. Его сын Салтанкул тоже прославился своей лютостью и буйством, и, наверное, не было на Москве человека, с которым он не сцепился бы из-за какого-нибудь пустяка. Ну, а про то, что Кученей эта никакая не скромница и не затворница, тоже уже начали ходить всякие сплетни… Однако царь словно бы рассудка лишился: никого не слушал. Насилу уговорили его подождать, пока пройдет год со смерти царицы Анастасии, чтобы за это время хоть как-то обучить эту самую Кученей «потребным царице повадкам».

* * *

Бракосочетание состоялось 21 августа 1561 года.

В этот жаркий день с утра раздался оглушительный перезвон всех пяти тысяч колоколов московских церквей и соборов. Шум стоял такой, что, как пишет Н. М. Карамзин, «люди в разговоре не могли слышать друг друга».

После венчания в дворцовом Благовещенском соборе царь преподнес кабардинской красавице свой свадебный подарок — кольцо и платок, расшитый жемчугом.

Долго потом не утихали в царских покоях пиры и гульбища. Часто бывавший в те годы в Москве английский дворянин и дипломат Джером Горсей пишет в своих «Мемуарах»: «Обряды и празднества, сопровождавшие эту женитьбу, были столь странными и языческими, что трудно поверить, что все это происходило в действительности».

Историки утверждают, что когда Мария Темрюковна вышла после венчания из Благовещенского собора, она и тоном своим, и манерами дала всем понять, что теперь она царица, и «никто, кроме ее мужа, не смеет становиться на одну ступеньку с нею».

У Е. А. Арсеньевой читаем: «Сыграли свадьбу со всей пышностью, денно и нощно царь канителил молодую, горячую жену, а едва восставши с ложа, сыпал новыми и новыми указами, направленными против старинных родов. К примеру, ограничены были права князей на родовые вотчины: если который-то князь помирал, не оставив детей мужеского пола, вотчины его отходили к государю. Желаешь завещать брату или племяннику — спроси позволения государя, а даст ли он сие позволение? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сразу угадать: нипочем не даст! И не давал».

Как рассказывают, отец кабардинки, хорошо знакомый с ее жестоким нравом, простодушно и весьма недипломатично пошутил: «Глядите, чтобы она ему шею не свернула!»

Конечно, шею такому человеку, как Иван Грозный, свернуть было непросто, это пока никому не удавалось, но бывшая Кученей сумела поставить себя так, что венценосный муж исполнял почти все ее прихоти. Жена мастерски умела настраивать царя против других, подталкивала его к жестоким публичным расправам, за которыми потом сама с удовольствием наблюдала с высоты кремлевских стен.

В. Н. Балязин по этому поводу пишет: «Мария с восторгом разделяла все досуги мужа. Она с наслаждением наблюдала за медвежьими потехами, с горящими глазами смотрела на то, как ломали на колесе руки и ноги одним казненным, как других сажали на кол, а третьих заживо варили в кипятке».

Казалось бы, привычные уже ко многому, придворные лишь в страхе поеживались, слыша звонкий веселый смех юной царицы, от встречи с которой никто уже и не ждал ничего хорошего.

* * *

В самом деле, новая царица оказалась прямой противоположностью мудрой, добродетельной и благочестивой Анастасии. Выросшая среди Кавказских гор и привыкшая к каждодневным опасностям, она жаждала бурной жизни. Тихое же дворцовое существование ее не удовлетворяло.

Понятно, что бояре невзлюбили новую государыню. Некоторые из них, наиболее смелые, даже говорили царю, что не пристало московской царице присутствовать на забавах и лазить на крепостные стены. Заканчивалось для них это плохо, Иван Грозный хулителей своей новой жены не щадил: все они обвинялись в «злом умысле» и заканчивали жизнь кто в ссылке, а кто и на плахе.

Итак, бояре лютой ненавистью ненавидели Марию Темрюковну, и она платила им тем же.

Иван Васильевич, словно ослепленный, ничего этого не видел. По крайней мере поначалу.

В. Н. Балязин рассказывает: «Иван восторгался новой женой: он находил в ней свое подобие, что такой и должна быть истинная царица. Он видел в безжалостности Марии Темрюковны ясное доказательство ее высокого происхождения, ибо, по его представлениям, люди царской крови должны были презирать всех, кто был ниже их по “породе”.

Царица постепенно осваивала манеры и обряды российского царского двора. Более того, у нее с Иваном Васильевичем явно имело место сходство характеров и манеры поведения.

Она легко скакала верхом на коне, участвовала в царской охоте. Мария быстро постигла все премудрости охотника — не жалеть добычу, хладнокровно стрелять и поражать, ибо в этом и состоит смысл охоты. Всякие там женские умиления и сострадания к кошечкам, собачкам и птичкам в клетках — все это было ей совершенно чуждо. В ее крови за версту чувствовались гены предков, веками устанавливавших власть и порядок, безжалостно уничтожая своих противников.

Драматург Э. С. Радзинский характеризует ее так: “Черная женщина” — с черными волосами, с глазами, словно горящие уголья, “дикая нравом, жестокая душой”… Восточная красота, темная чувственность и бешеная вспыльчивость… Во дворец пришла Азия. Восточная деспотия, насилие — азиатское проклятие России… “Пресветлый в православии”, как называл Курбский молодого Ивана, навсегда исчез».

Н. М. Пронина в своей книге «Правда об Иване Грозном» придерживается иной точки зрения: «Согласимся, характеристика, не слишком справедливая для гордых, благородных и вольнолюбивых горцев».

Извините, не согласимся. Царь явно находился под влиянием яркой диковатой красоты этой представительницы «благородных и вольнолюбивых горцев», ее черных, как смоль, кос и вызывающе-смелой манеры держаться. Она не знала ни слова по-русски (впрочем, «гордые горцы» и сейчас не особенно стремятся хорошо знать русский язык), но потом кое-как выучила язык и начала по любому поводу давать царю советы. Некоторые из них были вполне невинны и касались учреждения стражи, наподобие той, которая была у горских князей, но вот другие, и их было большинство, будили самые низменные чувства подозрительного и кровожадного государя.

В исторической литературе об Иване Грозном бытует два мнения. Согласно одному из них, из всех жен Ивана Грозного только Мария Темрюковна могла понять, а главное, реально поддержать его в трудный период становления единовластия. Только она — а для нее все бояре были лишь слугами — искренне одобряла все действия царя, какими бы жестокими, а порой даже дикими они ни были.

Эта версия имеет право на существование, так как Мария стала женой Ивана Грозного в ту пору, когда интриги усилились, а некоторые бояре предали его и перебежали на сторону многочисленных противников. В результате, царь страдал от подозрительности, а также от страшных приступов неизбежных в таких случаях тоски и уныния. Вполне вероятно, что Мария Темрюковна именно в таких случаях приходила на помощь и доступными ей средствами (пусть и не всегда цивилизованными) разгоняла тоску Ивана Васильевича, привнося мир и гармонию в его душу. Во всяком случае, хорошо известно, что царь с царицей часто вместе ездили на богомолье в отдаленные храмы и монастыри.

Н. М. Пронина в своей книге «Правда об Иване Грозном», как всегда, придерживается иного мнения. Она пишет: «Брак оказался удачным, но в сугубо политическом смысле. Что же касается личных взаимоотношений между супругами, то вряд ли осеняла их хотя бы тень любви, понимания, взаимной поддержки».

Что касается большой и светлой любви, тут судить трудно. В конце концов любовь — это волшебство и алхимия, в ее дымке ничего не видно и не понятно. Ведь даже делать для кого-то больше, нежели он заслуживает, — это тоже любовь, а это в нашем случае имело место. И поддержка тоже, несомненно, была, и понимание было. Вот только вела себя Мария Темрюковна слишком уж надменно, но царю, как ни странно, и это очень нравилось. Что же, именно такой и должна быть жена-царица? Как говорится, не факт. Да и вряд ли такой человек, как Иван Грозный, смог бы долго терпеть подобное к себе отношение.

Это и не продолжалось долго. Как утверждает французский биограф царя Анри Труайя, «уже на другой день после празднеств он начинает жалеть о своем выборе: неграмотная, мстительная, дикая, принцесса не в силах забыть о своей родине, а ее восточное воспитание не позволяет ей стать хорошей мачехой детям царя».

Конечно, утверждение про «другой день после празднеств» — это явное преувеличение, но общая мысль выражена вполне правильно. Эх, наверняка образованная и богобоязненная полячка была бы гораздо лучшей партией.

Е. А. Арсеньева пишет: «Если правду говорят, что души покойных могут иногда посещать места прежних обиталищ, то душа царицы Анастасии Романовны должна была с великой тоской взирать на свою любимую светлицу. Черкешенка Кученей не была приучена ни к какому женскому рукоделью, поскольку воспитывалась вместе с братом по-мужски. Ей нравились, конечно, красивые богатые ковры, но только восточные, с цветами и узорами, а покровы церковные и шитые жемчугом иконы наводили на нее лютую тоску».

Очевидно, что долго так продолжаться не могло. Тот же Анри Труайя называет Марию Темрюковну «суровой и жестокой». Он пишет: «Поговаривают, что она не только чувственная, порочная, лживая, злая, но и вообще ведьма. Святая вода так и не смогла омыть ее душу. Иван не любит ее, все еще думает об Анастасии, и эти мысли еще больше разжигают его ярость».

* * *

А тут еще одна проблема: этот брак Ивана Васильевича способствовал возвышению родственников Марии Темрюковны — князей Черкасских, которые начали играть слишком большую роль в русской истории.

В первый же год брака она поставила перед Иваном Васильевичем ряд условий, которые он обязан был выполнить. Одно из них — сделать стольником ее восемнадцатилетнего брата. На отказ царя Мария пообещала удавиться. Царь рассмеялся. Но в ту же ночь ее полумертвое тело вынули из петли, которую, черкешенка изготовила из длинного полотенца. Решительно настроенную царицу едва удалось спасти от смерти, и этот ее поступок настолько поразил Ивана Грозного, что он пошел почти на все уступки.

Породнившись с царем, Салтанкул Черкасский, ставший после крещения Михаилом Темрюковичем, быстро приобрел силу и влияние при дворе. Более того, он вошел в круг московского боярства, женившись на дочери боярина Василия Михайловича Юрьева.

Биограф Ивана Грозного В. Б. Кобрин пишет: «По-разному говорили о том, по чьему совету царь создал опричнину. Поминали в этой связи второй брак царя. После смерти Анастасии Иван женился на дочери кабардинского князя Темрюка […], которая, крестившись, стала Марией Темрюковной. Вместе с ней приехал на Русь ее брат […], после крещения — князь Михайло Темрюкович Черкасский. Некоторые иностранцы писали, что именно Мария Темрюковна подала царю совет держать возле себя отряд верных телохранителей.

Но есть и другие известия. Так, Пискаревский летописец […] утверждает, что царь “учиниша” опричнину “по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева да Олексея Басманова”. В. М. Юрьев и Алексей Данилович Басманов были боярами, да и происходили из старых боярских родов, их предки служили еще первым московским князьям.

Насколько можно доверять этим сообщениям? Вряд ли царь Иван так уж нуждался в чьих бы то ни было советах, чтобы начать политику репрессий и террора. Вероятно, в этих слухах (а рассказы современников передают именно слухи) отразилось подсознательное стремление перенести вину за зверские казни и убийства с монарха на его дурных приближенных, к тому же чужеземцев. Стремление неистребимое, коренящееся в монархической психологии. Спрашивается, разве иностранцы тоже поддавались гипнозу обаяния русского монарха? Нет, но они, в частности Генрих Штаден, рассказывающий о совете царицы Марии, передают лишь то, что слышали от русских людей.

Вместе с тем в этих рассказах есть общее рациональное зерно.

Василий Михайлович Юрьев приходился двоюродным братом царице Анастасии. В дальнем свойстве с ней был и Алексей Басманов: его сын Федор был женат на родной племяннице покойной царицы. В свою очередь, Михайло Темрюкович, брат Марии, был зятем В. М. Юрьева. Вероятно, зная о том, как царь любил первую жену, он решил этим браком обезопасить себя от враждебности со стороны влиятельного клана родственников Анастасии.

Таким образом, в обоих рассказах речь идет об одной и той же группе — родичах двух первых жен царя. Вне зависимости от того, насколько реальны сведения о советах этих людей, они, несомненно, стояли во главе опричнины при ее учреждении».

А вот мнение о царице В. Н. Балязина: «Вокруг нее собирались и новые люди при дворе царя: Малюта Скуратов-Бельский, Федор Басманов, Богдан Бельский (племянник Малюты), Василий Грязной, князь Афанасий Вяземский и несколько других — жестоких, алчных распутных и коварных эгоистов, не признававших никаких резонов, кроме собственной выгоды, и не ставивших перед собой никаких других целей. Эти люди и стали в скором времени главарями опричников».

Настоящее имя Малюты Скуратова было Григорий Бельский. Дореволюционный энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона дает такую справку: «Скуратовы — дворянский род, происходящий, по сказаниям древних родословцев, от польского шляхтича Станислава Бельского, выехавшего к великому князю Василию Дмитриевичу». По мнению некоторых историков, Григорий Бельский был мелкопоместным дворянином, служившим в крепости Белой под Смоленском. Есть также версия, что Скуратовы происходили из Переславля-Залесского. А вот знаменитый историк В. О. Ключевский считает, что Малюта происходит из знатного рода московских бояр Плещеевых. Как и когда Скуратов оказался в Москве, неизвестно.

После смерти митрополита Макария духовником царя стал архимандрит Чудова монастыря Левкий, родной брат Василия Григорьевича Грязного. Эти люди никогда не стеснялись в выборе средств, а митрополит Московский и всея Руси Филипп (в миру — Федор Степанович Колычев) отзывался о них так: «Полк сатанинский, собранный на погубу христианскую»[6].

* * *

Михаил Темрюкович Черкасский (до крещения — Салтанкул) объявился в Москве еще в 1558 году. Потом он воевал с крымскими татарами и отличился тем, что «истребил конный отряд», как доложил царю князь Дмитрий Иванович Вишневецкий. Породнившись с царем через сестру, Михаил Темрюкович быстро приобрел силу и получил чин боярина. По словам русского историка Н. М. Карамзина, он был «суровый азиатец, то знатнейший воевода, то гнуснейший палач, осыпаемый и милостями, и ругательствами, и побоями […], многократно обогащаемый и многократно лишаемый всего в забаву царю».

Надо сказать, что подобная характеристика этого полного противоречий человека очень верна. «Суровый азиатец» принимал самое непосредственное участие в кровавых потехах Ивана Грозного, собственноручно и с видимым удовольствием истязая и умерщвляя жертвы. Так, например, в 1567 году он лично «рассек на части» государева казначея Тютина. Впрочем, в 1571 году опала настигла и его самого (он был схвачен и посажен на кол).

Пока же Михаил Темрюкович был, что называется, на коне и его всегда беспрепятственно пропускали в покои царицы. Иван Васильевич, хоть и недолюбливал своего шурина, остерегался противоречить своенравной жене, которая, чуть что не по ней, хваталась за нож. Именно поэтому новоиспеченный боярин князь Черкасский бывал у царицы и среди дня, и заполночь, не уставая выражать ей свою благодарность.

Брат и сестра очень любили друг друга и всегда советовались, как поступить в той или иной ситуации. Михаил Темрюкович часто бывал на царевых пирах в Александровской слободе и прекрасно знал, что Иван Грозный постоянно вспоминал свою первую жену Анастасию, а «эта дикарка» (так он с некоторых пор стал называть свою Кученей) государю уже, видно, перестала быть по нраву.

В ответ на рассказы брата Мария Темрюковна сжимала кулачки и люто блестела глазами:

— Он был верен в первую ночь, когда наслаждался моим девичеством. А потом… Он часто восходит на мое ложе, но с ним что-то сталось в последнее время. Я заметила, что ему мало одной женщины. Бывает, я даже умоляю оставить меня в покое, кричу от боли, а он снова и снова набрасывается на меня.

— Но ведь тебе нравится боль, — угрюмо пробормотал Михаил Темрюкович, которому было тяжело слушать откровения сестры, не терзаясь при этом ревностью.

Конечно, он знал, что жена должна покоряться мужу. К тому же, своими многочисленными привилегиями Черкасские были обязаны именно умению Кученей ублажить своего венценосного супруга. Но теперь все шло как-то не так, и это внушало беспокойство.

— Кученей, о цветок моей души, — сказал он. — Чтобы сбылись наши мечты, тебе надо родить царю сына. Сына, звезда моя! И тогда, только тогда…

— Но у него уже есть сыновья, — возразила Мария Темрюковна. — Мой будет всего лишь третьим! Младшим! А какова судьба младшего сына, как не ждать, когда ему улыбнется случай?

— Не говори, не говори, — хитро улыбнулся Михаил Темрюкович. — Надо уметь управлять случайностями. Царевичи еще совсем дети, а дети вянут, как цветы, и мрут, как мухи.

Мария Темрюковна смотрела на брата, восхищенно приоткрыв рот.

* * *

Тем временем польский король Сигизмунд II Август, видя, что Ливония[7] как никогда слаба, решил завладеть ею. А в мае — июле 1561 года жители Ревеля (современного Таллина) отдали себя на милость королю Швеции Эрику XIV из династии Васа. Потом, согласно договору от 21 ноября 1561 года, подписанному в Вильно ливонским ландсмейстером Тевтонского ордена Готхардом Кетлером и королем Польши, Ливонский орден был ликвидирован, а Ливония стала польским вассальным государством. После этого король Сигизмунд II Август поспешил заключить со Швецией матримониальный союз: его сестра Катерина Ягеллоника была отдана в жены сводному брату Эрика XIV Юхану, герцогу Финляндскому, позднее ставшему шведским королем под именем Юхана III.

Все эти события заставили Ивана Васильевича поторопиться с началом военных действий. При этом он решил сосредоточить все силы на борьбе с Великим княжеством Литовским, установив пока мирные отношения с другими претендентами на ливонское наследство.

Биограф Ивана Грозного Б. Н. Флоря рассказывает: «Цель эта была успешно достигнута благодаря дипломатическому искусству дьяка Ивана Висковатого и боярина Алексея Даниловича Басманова, который к этому времени как руководитель русской внешней политики занял при царе то место, которое ранее занимал Адашев. Летом 1561 года было заключено соглашение о долгосрочном перемирии со шведским королем Эриком XIV».

С датским королем Фредериком II, другим претендентом на ливонское наследство, также был заключен мирный договор.

Целью похода Иван Васильевич объявил не только возвращение под власть законного монарха его старых «вотчин», незаконно захваченных когда-то рыцарями Тевтонского ордена, но и освобождение православных, живших в Великом княжестве Литовском, от власти иноверцев-еретиков. По сути, предстоящий поход царя на Литву задумывался как некий Крестовый поход, подобный походам русской армии на Казань.

План похода был хорошо продуман, но, к сожалению, все лучшие военачальники Ивана Грозного уже были преданы смерти или находились в ссылке, а посему он поставил во главе войска князя Владимира Андреевича Старицкого и Андрея Курбского, которых пока еще не уничтожил.

В результате, прекрасная армия численностью в 280 тысяч человек, значительную часть которой составляли черкесы и татары, обрушилась на Великое княжество Литовское. Среди этого разнородного войска, которое, как отмечает Анри Труайя, «несмотря на хоругви, напоминало, скорее, дикую орду», верхом на белом коне ехал сам Иван Васильевич. Впереди по его приказу несли пустой гроб, предназначенный для Сигизмунда II Августа.

Родственник короля Николай Радзивилл выступил навстречу Ивану Грозному с 40 тысячами солдат и двадцатью пушками, но неравенство в живой силе было столь велико, что после первых же столкновений литовцы обратились в бегство.

Потом русская армия двинулась на Полоцк — древний русский город, некогда захваченный врагами и превращенный в мощную пограничную крепость, закрывавшую дорогу на литовскую столицу Вильно.

Полоцк в то время был крупнейшим и богатейшим городом Великого княжества Литовского, и там армия Ивана Грозного могла рассчитывать на приличную добычу.

8 февраля 1563 года начался обстрел Полоцка тяжелой артиллерией. Огромные ядра в нескольких местах пробили стены, и в городе начался большой пожар, в котором сгорело около трех тысяч дворов. Передовые войска Ивана Грозного ворвались в город, и среди страшного пожара завязался упорный бой, шедший с переменным успехом, пока не подошло подкрепление. В конечном итоге, 15 февраля Полоцк пал.

Н. М. Пронина по этому поводу пишет: «Капитуляцию Полоцка принял лично сам царь. Рядом стояли двоюродный брат государя князь Владимир Андреевич Старицкий и бывший казанский хан Александр Сафа-Киреевич, также принимавшие участие в походе. Мы не беремся представить, какие чувства переполняли душу Ивана в тот миг, когда перед ним торжественно склонили знамена разгромленного противника, когда поднесли ключи от древнейшего русского города, вновь возвращаемого Отечеству. Вспоминал ли он прошлое? Думал ли о будущем? Лучше всего говорят об этом его собственные строки, в те же дни адресованные им владыке Макарию: Исполнилось, — писал царь, — пророчество русского угодника, чудотворца Петра Митрополита, о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: бог несказанную милость излиял на нас недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, в наши руки нам дал. Он был счастлив. Он был горд».

В самом деле, Иван Васильевич имел право гордиться этой победой.

В Москву тут же были отправлены повозки, груженные золотом и серебром, отобранными у самых богатых жителей Полоцка. Это был большой торговый город, город евреев — и их насильно крестили. А тех, кто отказывался, недолго думая, утопили в холодных водах Двины. Больше всех лютовали воины-татары, которые предали смерти нескольких католических священников, а их храмы разграбили и стерли с лица земли.

Так Иван Васильевич стал еще и великим князем Полоцким. После этого он предложил польскому королю мир при условии, что тот отдаст ему всю Ливонию и свою сестру в придачу. Последнее выглядит просто дико, ведь она была замужем, да и Грозный тоже был женат. Но царь сказал, что сестру короля можно держать в качестве заложницы, оказывая ей всяческое уважение.

Естественно, Сигизмунд II Август никак не ответил на подобные предложения, и армия Ивана Грозного продолжила грабить Великое княжество Литовское, угрожая уже городу Вильно. Тогда польский король, изрядно обеспокоившись, направил гонца к крымскому хану Девлет-Гирею с советом воспользоваться ситуацией и попытаться захватить оставшуюся без защитников Москву. К счастью, хан по здравом размышлении на тот момент решил не прислушиваться к совету (Москву он сожжет позднее, в 1571 году). И все же, к великой радости Сигизмунда II Августа, уже изрядно измученный походом Иван Грозный не стал развивать свое победоносное наступление и возвратился в Москву, оставив в завоеванных городах сильные гарнизоны.

* * *

На обратном пути царя встретила радостная весть — в марте 1563 года царица родила ему сына, названного Василием.

Но и этот ребенок не радовал Ивана Васильевича долго: прожив всего пять недель, он заболел и 6 мая того же года скончался. Его похоронили в царской усыпальнице в Архангельском соборе.

Принято считать, что после этого несчастья царь уже не проявлял больше к своей жене никакого интереса.

* * *

Страшный 1563 год принес еще несколько смертей. После невинного младенца Василия 24 ноября 1563 года тихо скончался младший брат царя Юрий Васильевич. Он тоже был погребен в Архангельском соборе, и его жена после этого постриглась под именем Александры в монахини (она будет убита через шесть лет).

А в самом конце года, 31 декабря, государь был крайне опечален еще одной кончиной — почтенного и славного митрополита Московского и всея Руси Макария. Слишком старый (ему было за восемьдесят) для того, чтобы противостоять царю или хотя бы упрекать его за жестокие поступки, он давно довольствовался тем, что молился о светлом будущем царства.

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет об этом человеке: «Быть может, думал, находясь подле Ивана, что над этим человеком властвует какая-то сверхъестественная сила? И не приходила ли ему порой мысль, что этот помазанник Божий в действительности посланник дьявола? Макарий без конца повторял дрожащим голосом: “Я знаю лишь дела Церкви! Не говорите мне ничего о делах государственных!” После его смерти Иван ощутил страшную пустоту — порвалась последняя нить, которая связывала его с прошлым. Не осталось никого, кто помнил бы его детство».

Митрополит Макарий был человеком выдающимся, и Иван Грозный в самом деле тяжело пережил его кончину. А потом он начал искать ему подходящую замену и совершил шаг, на первый взгляд весьма странный: попросил стать митрополитом Федора Степановича Колычева, знаменитого игумена Соловецкого монастыря, человека кристальной честности, настоящего русского святого.

* * *

Как мы уже отметили, после смерти сына Иван Васильевич уже не проявлял к жене никакого интереса. Он почти не выбирался из Александровской слободы, где им был выстроен целый город, отлично приспособленный для жизни. Как пишет Е. А. Арсеньева, оттуда он управлял государством, «и даже бывая наездами в Москве, не встречался с женой, не говоря уж о том, чтобы навещать ее опочивальню. Да она не больно-то горевала, хотя как бы считалась сурово наказанной». Да и о какой опочивальне царицы могла идти речь, если царь снова завел себе обширный гарем, в котором чувствовал себя прекрасно?

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов задаются вопросом: чувствовала ли Мария Темрюковна, что ее отношения с мужем дали трещину? И сами же отвечают — неизвестно.

В любом случае, царица, не особо стеснявшаяся и раньше, в ответ тоже полностью дала волю своим диким инстинктам. В результате, прямо в Кремлевском дворце, на его женской половине, начались оргии, нисколько не уступавшие оргиям, которые происходили в Александровской слободе.

Мария Темрюковна вспомнила свою юность и снова начала носить национальный кабардинский костюм, выгодно подчеркивавший ее прекрасную фигуру, но резко отличавшийся от целомудренных одежд русских женщин XVI века. Слухи о том, что делается во дворце царицы, распространялись среди населения Москвы и, как всегда в таких случаях, принимали легендарные формы. Рассказывали, что царица показывается мужчинам совершенно обнаженная, что у нее в теремах живут тридцать любовников, которых она по очереди требует к себе, и т. д., и т. п.

Конечно же, все эти истории про «тридцать любовников» были явным преувеличением (супружеские измены для женщин в те времена считались страшным грехом, да и жить юной царице, учитывая крутой нрав ее венценосного мужа, еще явно не надоело). Хоть она и была распутница, каких мало, но мужчин на свое дворцовое ложе она вряд ли приводила. Зато вот «ее непотребные забавы с девками», как пишет Е. А. Арсеньева, не обсуждал «в Кремле только ленивый. Да и по Москве уже поползли слухи».

Любимым занятием царицы были так называемые «смотрины женихов». Это она якобы устраивала браки для своих придворных девок, приглашая во дворец молодых мужчин, осматривая их со всех сторон и решая, кто подходит на роль жениха, а кто — нет. Осмотры эти порой заходили очень далеко…

Что же касается «непотребных забав с девками», тут Мария Темрюковна давала полную волю своей безудержной фантазии и даже не думала камуфлировать это под какие-то смотрины. Е. А. Арсеньева по этому поводу пишет: «Нет, Иван Васильевич не судил жену строго — не мог, поскольку и сам некогда оскоромился подобным образом, пусть и по пьяной лавочке. Он помнил Христовы слова: “Кто без греха, пусть бросит камень!” Сам он без греха не был, а потому камня, идя к царице, с собой не брал».

* * *

Впрочем, слова о том, что Иван Васильевич уже не проявлял к жене никакого интереса, — это, пожалуй, тоже преувеличение. Он иногда приходил к ней, когда его «начинала одолевать переполненная семенем плоть». Все-таки хороша Мария была неимоверно, и на царский вкус мало кто мог сравниться с «этой дикаркой» в постели.

Да и внешние (протокольные) приличия соблюдались. В частности, царица всегда сопровождала царя в поездках, например ездила с ним на богомолье в Суздаль, в Ростов и в другие места. В августе 1569 года Иван Грозный направился в Вологду. Царица вновь поехала с ним. Лето было дождливое и холодное. На лесных дорогах, пролегавших вдоль речушек, озер и болот, стоял тяжелый туман, и во время этого путешествия царица тяжело заболела.

Потом она совсем слегла. По всей видимости, это было воспаление легких, а может быть, и что другое — кто теперь скажет точно. У постели больной постоянно находились сам Иван Васильевич, ее брат Салтанкул (он же Михаил Черкасский) и личный царский врач голландец Арнольд Линзей. Царица была в страшном жару, и ей ничто не помогало. Лишь изредка она приходила в сознание, но потом снова теряла его.

Только судороги, пробегавшие по телу, доказывали, что она еще жива. То были последние усилия души, уже готовой отлететь в мир иной. Иван Васильевич не выпускал руку жены, словно желая удержать ее подле себя.

В последнюю ночь глаза больной вдруг приоткрылись. Они так красноречиво молили о чем-то, что Иван Васильевич невольно спросил:

— Ты хочешь что-то сказать?

Царица утвердительно кивнула.

— Я умираю… И хочу вымолить у тебя прощение за все зло, которое я тебе причинила…

— Что ты, голубка моя, окстись! Ты никогда не причиняла мне зла, и тебе не за что просить у меня прощения.

— Поцелуй меня… В последний раз… В знак того, что ты меня прощаешь…

Иван Васильевич осторожно коснулся губами ее мокрого от пота лба.

А 1 сентября 1569 года Москва с изумлением узнала о смерти неистовой Марии Темрюковны.

— Отравили! Царицу отравили!

В Москве в те дни только об этом и говорили. Никто не сомневался, что она была отравлена. Но вот кем?

* * *

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов пишут: «1 сентября (раньше в тот день праздновался Новый год) 1569 года она тихо скончалась. Оплакать несчастную черкешенку было почти некому. Скорбели лишь несколько прислужниц, приехавших с ней из Кабарды, да брат Михаил. Царь на людях выглядел печальным, но слез не лил, не бился и не рыдал, как по Анастасии […]

Марию отпели в соборе Александровской слободы и на траурной повозке повезли в Москву. Покоиться ей полагалось в усыпальнице великих княгинь — кремлевском Вознесенском монастыре. 4 сентября состоялись похороны, на которые собралось много народа — не из любви или уважения к усопшей, а просто из любопытства. Царь Иван с сыновьями спокойно шел за гробом».

Некоторые историки утверждают, что Иван Грозный нисколько не был огорчен смертью Марии. Он якобы даже не счел нужным притворяться, так как к этому времени уже окончательно погрузился в разврат и кровавые расправы.

В частности, Анри Труайя рассказывает: «Подозрения падают на царя: уже давно он отдалился от своей жены; она не играла значительной роли при дворе, но государя обременяла; он изменял ей и не желал видеть во дворце; кроме того, она мешала его планам женитьбы на английской королеве. Щепотка порошка или несколько капель снадобья — и дорога свободна. Вокруг царя все трепещут в ожидании, кого он назовет виновным. Бояре делают вид, что скорбят, и даже надевают траур — бархатные кафтаны без золотого шитья. После похорон в Москве Иван снова удаляется в Александровскую слободу, виновного пока не называет».

Как говорится, любое мнение имеет право на существование. Но есть и другая трактовка того, что происходило: Иван Васильевич был подавлен свалившимся на него горем. Мария умерла, и некому теперь было умиротворять и успокаивать его мятущуюся душу. А может быть, в смерти жены государь увидел нечто большее — например, неудавшееся, но кем-то коварно задуманное покушение на себя.

В полдень 1 сентября 1569 года гроб с телом Марии, покрытый шелками, несли ее брат Михаил Темрюкович, а также самые близкие царю на тот момент бояре.

У Е. А. Арсеньевой читаем: «Царь, пусть и не был так безмерно, ошалело печален, как после смерти первой жены, держался с боярами вызывающе-грозно, стращал их, что скоро прогневается и вообще всю страну заберет в опричнину:

— Изменники! Все на Польшу коситесь? О другом государе мечтаете? Знаю, ведаю, что Марья Темрюковна невзначай выпила яд, для меня приготовленный, а не то и я сам, и дети мои лежали бы бездыханны вам на радость, бояр-ре!»

Когда все не так, как хотелось бы, человеку нужно найти виновного. Как говорится, найти бы виноватых, вина отыщется сама.

А раз так, окруженный опричниками Иван Васильевич начал перебирать видных людей государства и размышлять, кого во всем обвинить и отправить на смерть.

Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов по этому поводу пишут: «Хотя Иван Грозный мог быть косвенно повинен в ранней смерти Марии Темрюковны, сам он так не считал. Напротив, ее безвременную кончину царь решил использовать для того, чтобы нанести последний удар по Владимиру Старицкому».

Для тех, кто забыл, напомним, что князь Владимир Андреевич Старицкий был двоюродным братом царя, и Иван Васильевич решил покончить с этим человеком, явно мечтавшим завладеть троном, обвинив его в отравлении царицы. Для этого, как выражаются Л. Е. Морозова и Б. Н. Морозов, было «сфабриковано дело», то есть придумана история о том, что Владимир Андреевич якобы пытался уговорить царского повара подсыпать в еду отраву. Получить соответствующее признание повара было делом несложным. После этого князя со всей семьей вызвали в Александровскую слободу.

В 1569 году царь назначил Владимира Андреевича командующим армией, направленной на защиту Астрахани. Получив приказ срочно вернуться, он помчался в Александровскую слободу, но уже на подъезде к ней его лагерь внезапно окружили опричники. Малюта Скуратов и Василий Грязной, нагло ухмыляясь, предъявили князю полученные под пыткой показания царского повара.

Надо сказать, что двоюродный брат царя был реальным претендентом на престол, неким «знаменем» для всех недовольных Иваном Васильевичем бояр. Однако доказательств вины князя Старицкого у царя не было. Все изменилось, когда «следствие» возглавил лично Малюта Скуратов. Главным свидетелем обвинения стал царский повар по прозвищу Молява. Он, естественно, во всем «сознался». А при нем был «найден» порошок, объявленный ядом, и крупная сумма денег — пятьдесят рублей серебром, якобы переданная ему князем Старицким. При этом сам Молява странным образом не дожил до конца «процесса».

Как видим, все было сработано топорно, зато быстро, а иного и не требовалось. Уже 9 октября 1569 года Малюта Скуратов «зачитал вины» князю Старицкому: «Царь считает его не братом, но врагом, ибо может доказать, что он покушался не только на его жизнь, но и на правление».

Владимир Андреевич, его жена Евдокия и их дети пали в ноги Ивану Грозному, стали говорить о своей невиновности, просили разрешения удалиться в монастырь.

«Предатели, — закричал царь, — вы хотели умертвить меня ядом, так пейте его сами!»

После этого он велел принести кубок с отравленным напитком.

Князь никак не решался взять его, но Евдокия с твердостью заявила: «Лучше принять смерть от царя, нежели от палача».

Владимир Андреевич попрощался с женой, благословил детей и сделал глоток. За ним выпили яду Евдокия и их дети. Пока смертоносное действие яда не наступило, все четверо принялись молиться. А затем Иван Васильевич удовлетворенно наблюдал за предсмертными судорогами. Конечно же, потом были перебиты все слуги князя и княгини.

После этого князь Старицкий был торжественно похоронен в родовой усыпальнице в Архангельском соборе Московского Кремля. В отношении имущества князя царь сделал следующее распоряжение: «А что был дали есьми князю Володимеру Ондреевичу в мену, против его вотчины, городов, и волостей, и сел… и князь Володимер предо мной преступил, и те городы [отдать. — Н. С.] сыну моему Ивану».

Однако сообщения о смерти князя Старицкого весьма противоречивы. Так, например, итальянский рыцарь-наемник Александр Гваньини в своем «Описании Московии» сообщает, что Владимиру Андреевичу отсекли голову, а польский проповедник Пауль Одерборн — что его зарезали. Немец-опричник Генрих фон Штаден, служивший в России в 1564–1576 годах, пишет, что Иван Грозный «открыто опоил отравой князя Володимира Андреевича, а женщин велел раздеть донага и позорно расстрелять стрельцам. Из его [то есть Владимира Андреевича. — Н. С.] бояр никто не был оставлен в живых».

Князь Андрей Курбский также сообщает, что опричники расстреляли жену Старицкого и двух его сыновей из «ручниц», то есть из дульнозарядных гладкоствольных ружей.

20 октября была убита мать несчастного князя Владимира Андреевича, честолюбивая княгиня Ефросинья, давно удалившаяся в монастырь (по некоторым сведениям, она была утоплена).

В живых остались двое из детей князя — сын Василий (он умер бездетным в 1574 году) и дочь Мария (она была выдана по политическим соображениям замуж за короля Магнуса Ливонского, брата короля Фредерика II Датского, и умерла в 1597 году).

Биограф Ивана Грозного Анри Труайя пишет: «Гибель Владимира Андреевича вызывает всеобщее сочувствие, и это немало удивляет царя. Никто не верит в историю об отравлении, в смерти князя все видят лишь отвратительное братоубийство, вызванное не подозрениями, а исключительно ненавистью. Государь мало придает значения тому, что говорят вокруг. Прислушиваться к мнению других — значит перестать править. Его опора не народ — Бог. А Всевышний в его глазах не судья, а партнер, может быть, даже сообщник».

«Никто не верит в историю об отравлении» — весьма странное утверждение. Впрочем, в трудах этого француза (его настоящее имя Лев Тарасов, и родился он в Москве в 1911 году) о русской истории содержится немало подобного рода странностей.

У биографа Ивана Грозного Р. Ю. Виппера читаем: «Годы 1568–1572 — эпоха казней, опал и конфискаций по преимуществу; по своим размерам и интенсивности террор этого времени далеко превосходит первый кризис 1563–1564 гг. В эту пору погибают ближайшие родственники царя — его шурин, князь Михаил Темрюкович Черкасский, брат его второй жены Марии Темрюковны, кабардинской княжны; подвергается казни двоюродный брат Грозного Владимир Андреевич Старицкий, последний представитель боковой линии московских великих князей; погибает митрополит Филипп, заступавшийся за гонимых вельмож, сам из старобоярского рода; погибают во множестве представители старой аристократии, давно находившиеся под подозрением, а также и многие видные опричники, вчерашние любимцы царя. Смертные приговоры, опалы и убийства помимо суда совершаются над изменниками. Открываются все новые и новые предатели, которые подготовляли передачу Новгорода и Пскова Литве; другие изменники, которые помогали крымцам подойти незаметно к Москве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.