II. К теологии «ordines»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II. К теологии «ordines»

В начале VII века испанский епископ Исидор Севильский пишет свои знаменитые книги «Сентенции» и «Этимологии». Эти два произведения оказали глубокое влияние на всех церковных писателей средневековья, очень часто цитировавших их.[132] А ведь они излагали идеологию откровенного неравенства, закрепляя за каждой категорией определенные функции, обязанности, свойственные только ей. Исидор видит в христианском обществе иерархию, угодную Богу, даже если она не исключает возможности для раба иметь в глазах Бога большую ценность по сравнению со свободным человеком. На вершине этой земной иерархии стоит король, играющий очень значительную роль в самом функционировании церкви: ведь на него возложена задача не только защищать, но и устанавливать церковную дисциплину и христианскую мораль. В этом и состоит, по мнению испанского епископа, главное оправдание светских властей, которые сами по себе не имеют права на существование. «Эти власти, — говорит он, — не были бы необходимы, если бы не принуждали к повиновению страхом, когда священники бессильны добиться этого словом… когда члены церкви посягают на веру и на дисциплину, на них обрушивается суровость государей».[133] Таким образом, король несет величайшую ответственность перед Богом. Священники его наставляют, а его обязанность — заставлять выполнять их указания. Он обладает силой, но не властью. Здесь можно узнать геласианское учение, различающее в мире две власти: священную власть прелатов и королевскую власть,[134] причем первая выше второй — ведь на Страшном суде прелаты будут нести ответ и за самих королей. Таким образом, Исидор берет геласианскую доктрину и пользуется ею, чтобы переложить на королей ответственность, которая по Геласию лежала на прелатах: «Пусть же светские государи знают, что Бог потребует от них отчета в отношении церкви, доверенной Богом их покровительству».[135] Здесь явственно выражена функция клира как руководителя общества через посредство карающей — как бы мы сказали сегодня, полицейской — власти королей. Тем самым Исидор Севильский становится проводником идей, уже очень отчетливо развитых несколькими годами раньше папой Григорием Великим. Последний имел немало случаев уточнить, как церковь может осуществлять свою миссию руководства обществом: в самом деле, для него задача императора — служить церкви. При этом он сравнивает императора с носорогом: надменный и суровый, когда был безбожником, теперь он зрит себя укрощенным, взнузданным уздой веры. Это на его власть возложена забота оберегать мир и веру с превеликим тщанием.[136] Поэтому выполнение своих функций может побуждать королей применять вооруженные санкции к осквернителям веры: насильникам, прелюбодеям, ворам и ко всем, чье поведение идет вразрез с христианской моралью.[137]

Власть, исходящая от Бога, была вверена монархам, чтобы «помогать тем, кто желает делать добро, чтобы расширить путь, ведущий на небо, чтобы царствие земное служило царствию небесному».[138]

Стало быть, иерархия такова: царствие небесное выше земного, а значит, и служители первого стоят над служителями второго. Именно поэтому Григорий порицает декрет императора Маврикия, запрещающий milites saeculi (здесь: солдатам, в которых тогда была большая необходимость) становиться milites Dei (монахами): ведь служба Богу важнее мирской службы.[139] Григорий часто говорит о необходимости для людей подчиняться иерархии, угодной Богу. Subditi в основании пирамиды должны повиноваться королям, которых, в свою очередь, направляет, просвещает, наставляет и даже поправляет духовенство. Ибо все люди, — напоминает он, — не равны, как по положению в обществе, так и по заслугам. В своей проповеди об Иезекииле Григорий оказывается продолжателем Иеронима, деля человечество на три категории, предсказанные еще в Ветхом Завете в виде образов, или типов, а именно: Ноя, Даниила и Иова. Этот образ заслуживает внимания: ведь эти три персонажа используются в Библии как образцы Справедливости.[140] Все трое справедливы, говорит Григорий, но на разном уровне и по-разному. Комментируя Писание, он устанавливает иерархию заслуг. Ной вел ковчег в бурю; он олицетворяет ordo проповедников, правящих ладьей церкви. Даниил при вавилонском дворе отказывался от мяса и нечистой пищи; он предвосхищает ordo воздержных. Что касается Иова, то его терпение в физических страданиях, которые усугублялись нападками его жены, делает его представителем ordo boni conjugati (добрых супругов).

Можно не уточнять, что для Григория три сословия не находятся на одном уровне: ведь boni conjugati, даже если они стараются жить согласно велениям Бога, все-таки слишком заняты мирскими делами, и дух их раздираем противоречиями. Воздержные, держась в стороне от плотских наслаждений, не отвлекаются в своем духовном поиске. Что касается проповедников, то они не просто сами далеки от порока, но еще и показывают другим, где обретается грех, и ведут их к спасительной вере.[141]

В своих «Moralia in Job» Григорий обращается к тому же предмету, вновь настаивая на существовании трех сословий верных: пастыри — воздержные — семейные люди.[142] Здесь речь идет не столько о трех сословиях, сколько о трех уровнях чистоты. Но это неравенство в отношении греха, по Григорию, с необходимостью ведет к неравенству, которое мы бы назвали социальным. В чем оно выражается, мы уже отметили. Это следствие греха, проникшего в мир и утвердившегося в нем, из-за чего состояния людей сделались неравными. Все люди рождаются равными, но сословия имеют разные заслуги, так что одни из них правят, а другие подчиняются.[143] С тех пор существуют правители и подданные. Поэтому необходимо, чтобы правители внушали страх. Тем самым оправдывается принуждение.[144]

В богословские рассуждения незаметно вкрадываются элементы идеологии. Ordines meritorum (иерархия заслуг) кладется в основу ordines как таковых. Рядом с пирамидой заслуг в учении Григория возводится пирамида социальных категорий.

Небесные воинства — militiae — представляют для него еще один пример иерархии: в послании всем епископам королевства Хильдеберта II он напоминает, что в мире есть разные чины, разные сословия, угодные Богу.[145] Исидор Севильский тоже это подчеркивает: обязательно есть servi (рабы) и domini (господа), вследствие греха.[146]

От небесных воинств как раз можно было перейти к militia saecularis. Григорий не помышляет об этом. В предлагаемой им иерархии milites не фигурируют нигде, кроме как непосредственно при упоминании ангельских когорт. И, тем не менее, лексикон Григория очень богат военными метафорами: в частности, в «Moralia in Job», где он описывает всю духовную борьбу в выражениях, связанных с воинами и войной, как и его предшественники, хотя в самой книге Иова подобные выражения почти не используются. Есть ощущение меньшего интереса к milites, по крайней мере, на лексическом уровне.

Откуда это небрежение, в то время как церковь нуждалась в milites, а уже произошедшая переоценка воинского ремесла должна была бы, напротив, привлечь к ним внимание?

Ответ на этот вопрос, наверно, заключается в том, что в ту эпоху слово miles приобрело оттенок приниженности. Исчезновение понятия гражданской службы после падения Западной Римской империи не сопровождалось немедленным выходом из употребления терминов, обозначавших должности. Но трансформация военного сословия была глубокой: на смену солдатам Римской империи, обязанным всю жизнь служить государству, пришли вооруженные шайки на службе варварских вождей и королей, а после — королевское войско, собиравшееся ежегодно для весенних походов. Эти походы требовали дорогостоящей экипировки, которую не все свободные были в состоянии оплатить. Следовательно, мы наблюдаем раскол в недрах аграрного общества: с одной стороны — те, кто отправляется в войско со своей дорогой экипировкой, с другой — те, кто участвует в военных действиях лишь косвенно, например, поставляя провиант для армии. На местном уровне король чаще всего уступает свое право поддержания порядка, свой «бан», хозяевам крупных вилл, которые с помощью своих вооруженных слуг осуществляют там власть.[147] Власть, которая утверждает господство местной аристократии и мало-помалу стирает представление о государственной службе, о службе обществу.

В начале V века Максим Туринский еще мог проводить идею, что milites выполняют некую общественную функцию. Функцию опасную, конечно, ведь их militia может подтолкнуть их к актам, осуждаемых христианской моралью, но за это несут ответственность только они: пусть не ищут оправдания своему дурному поведению, прикрываясь своей militia, она вовсе не вынуждает их делать зло. Христианская мораль обязательна для всех христиан, пусть даже клирики и монахи благодаря положенной им деятельности стоят ближе к тому, чего требуют божественные предписания. Ведь все призваны нести militia honestatis (почетную службу). Максим Туринский упоминает при этом мытарей, показывая, что Евангелие вовсе не отстраняет их от церкви — лишь бы они воздерживались от беззаконий; то же относится и к milites. И далее он делает общий вывод, касающийся всех, кто выполняет какую-то общественную службу и некоторым образом может быть назван miles: Non enim tantum de his militantibus scriptura loquitur, qui armata militia detinentur, sed quisque militiae suae cingulo utitur, dignitatis suae miles adscribitur. Atque ideo haec sententia potest dici verbi gratia militibus, protectoribus, cunctisque rectoribus (Ведь писание говорит не только о тех, кто несет военную службу: всякий, препоясанный поясом своей службы, именуется служащим своего ведомства. И потому это определение может быть отнесено, например, к воинам, стражникам и всем управителям).[148] Лексические нюансы здесь очень интересны: в одной фразе объединены коннотации военные, служебные, связанные с общественной службой и с новой оценкой функции вооруженных людей, которая уточняется с помощью прилагательного armata.

Речь здесь идет о службе, но аспект зависимости в этой функции смягчается довольно хвалебными оттенками слов и приравниванием milites по положению (во всяком случае, моральному) к положению высших общественных категорий.[149]

С приближением каролингской эпохи, где слово miles будет приобретать все в большей и большей мере оттенок подчиненности, ситуация изменится. Проследить за эволюцией общего отношения клириков к milites мы можем с помощью некоторых характерных вех, например, лексического состава метафор, относящихся к церкви, в глоссах к первому посланию святого Павла к коринфянам. Апостол развивает здесь образ тела, которое одно, несмотря на множество его органов и различие их функций.[150] В IV веке эту метафору сопровождает глосса (у «Амброзиастера») о полезности низших функций, без которых высшие — ничто. Так обстоит дело в римской императорской армии: император, сколь бы велик он ни был, должен иметь армию, которая есть тело, образованное высшими членами — трибунами, comiti, magistri — и низшими — milites.[151] В 750-х гг. Бонифаций Майнцский модифицирует этот образ в духе необходимости приятия неравенства: одни — богатые, другие — бедные, одни командуют, другие подчиняются, и все это по Божьей воле. Он даже называет эти разные функции или социальные уровни словом ordo.[152] To есть видно, что метафора используется совсем в другом смысле и удаляется от первоначального прообраза. Бонифаций переводит ее в план противопоставления неравных положений. В социальном плане речь идет о potentes и judices. Milites еще не появляются.

Рабан Мавр в 840-х гг. слово в слово использует толкование «Амброзиастера», но явно в ином контексте. То есть в его классификации нет ни социального смысла, ни военной иерархии.[153] Веком позже образ тела принимает новый смысл у Аттона Верчеллийского, который вводит в свое толкование иерархию более откровенно социального толка, вдохновляясь тем, что видит вокруг себя: речь идет уже не об армии, а об обществе от короля до высших членов — duces, comites, tribuni — и низших — milites.[154] Возникают первые зачатки признания за milites общественного значения. Но в рассматриваемый нами период до этого дело еще не дойдет. До конца IX века milites не представляют собой ни общественного класса, ни даже социопрофессиональной категории. Того менее это настоящий ordo. Однако в текстах до X века иногда встречается выражении ordo militaris. Так не следует ли изучить эти тексты и попытаться понять, какая этика предлагалась в то время воинам и кто эти воины?