21. «О капитуляции не может быть и речи»
21. «О капитуляции не может быть и речи»
8 начале января на фронте наступило относительное затишье. Лишь иногда тишину разрывала нервная пулеметная очередь или в небо взмывала осветительная ракета. Но все это, как заметил один лейтенант, было обычной «мелодией фронта».
9 января русские сбросили над немецкими позициями листовки, громкоговорители всю ночь транслировали обращение к немецким солдатам. Все понимали, что наступление советских войск вот-вот начнется. У дрожавших от холода часовых появилась еще одна причина не спать на посту.
Один солдат жаловался капеллану: «Поесть бы сейчас, а там будь что будет». Ежедневный паек был урезан до семидесяти пяти граммов. Невозможно было представить, как ослабевшие от голода и болезней солдаты, не имея боеприпасов, будут противостоять мощной силе. Фатализм и готовность поверить в чудо странным образом уживались друг с другом. О смерти солдаты говорили как о чем-то обыденном, как, например, завтрак и в то же время продолжали верить байкам о наступающем танковом корпусе.
В 297-й пехотной дивизии продолжали упорно верить в то, что дивизии, идущие на помощь, уже заняли Калач. Каждую ракету, взмывавшую в небо на западе, неизменно оценивали, как сигнал наступавших немецких войск. Даже младшие офицеры пребывали в полном неведении относительно истинного положения дел. Один пленный лейтенант из 371-й пехотной дивизии сообщил на допросе офицеру НКВД, что его полковой командир до последнего дня повторял: «Помощь близка». Как же велико было разочарование, когда в «котел» просочились слухи об отступлении группы армий «Дон» на запад. Сотрудники НКВД, в свою очередь, были потрясены, узнав о количестве русских солдат, перешедших на сторону немцев. Теперь перебежчиков использовали не только в качестве рабочей силы, они сражались на передовой. Многие немецкие офицеры говорили об их отваге и надежности. «Особенно храбро сражались татары, – свидетельствовал офицер одной из частей, державших оборону в Заводском районе Сталинграда. – Они стреляли из трофейного оружия и гордились каждым подбитым советским танком». Ударная группа подполковника Мэдера, созданная на базе двух гренадерских полков 297-й пехотной дивизии, имела в своих рядах восемьсот бывших советских бойцов, которые составляли почти половину ее численности. Им доверяли самые ответственные задачи. В пулеметной роте сражались двадцать украинцев. По словам немецких офицеров, «они проявили себя с самой лучшей стороны».
Второй проблемой, помимо голода, для немцев по-прежнему оставалась нехватка боеприпасов. Девять полевых орудий получали в среднем по полтора снаряда на ствол ежедневно.
Операция «Кольцо» началась утром 10 января. Рокоссовский и Воронов находились в штабе 65-й армии, когда в 6.05 по радио поступил приказ открыть огонь. Загрохотали артиллерийские орудия, завыли ракеты «катюш». Около семи тысяч полевых орудий, ракетных установок и минометов в течение сорока пяти минут поливали немецкие позиции огнем. Стрельба слилась в оглушительный гул, который Воронов назвал «долгим и беспрерывным раскатом грома». Некогда белоснежное поле было в мгновение ока изрыто безобразными воронками. Артподготовка оказалась настолько интенсивной и плотной, что полковник Игнатов, командир артиллерийского полка, с мрачным удовлетворением заметил: «После такого светопреставления остается одно из двух: или умереть, или сойти с ума». Иначе отнесся к обстрелу генерал фон Даниэльс. В письме к жене он, несколько рисуясь, назвал тот день «беспокойным воскресеньем». Но солдатам гренадерского полка его дивизии было не до бравады. Их наспех подготовленные позиции приняли на себя основной удар. Вот как описывал наступление русских командир гренадеров: «Враг не испытывал недостатка в боеприпасах. Раньше нам не приходилось сталкиваться с огнем такой силы».
Юго-западный выступ «котла», именовавшийся также «мариновский нос», который защищали 44-я, 29-я моторизованные дивизии и 3-я моторизованная пехотная дивизия, в последний момент был укреплен еще частью 376-й дивизии. 44-я дивизия имела в своем распоряжении артиллерийские подразделения и персонал из строительных батальонов. На данный участок спешно были переброшены несколько танков и тяжелых орудий. За позициями саперного батальона стояли две «самоходки» и 88-миллиметровое зенитное орудие. Сразу после начала обстрела саперы с ужасом увидели, как тяжелый артиллерийский снаряд разнес в щепки блиндаж, в котором находился дивизионный штаб. «Почти все офицеры погибли, – записал в своем дневнике один солдат. – Еще около часа сотня орудий разных калибров лупила по нашим позициям. Земля ходила ходуном, но настоящий кошмар начался тогда, когда большевики пошли в атаку. Три волны наступавших накатывались одна за другой, и хоть бы кто-нибудь упал под нашим жидким огнем».
С распухшими, обмороженными пальцами, едва чувствуя спусковой крючок, немецкие солдаты стреляли из своих мелких окопчиков по рвущимся к их позициям русским пехотинцам. А по степи уже неслись советские танки. Оборона 44-й дивизии в одночасье была смята. Оставшиеся в живых немцы оказались в руках победителей.
Тем же днем 29-я и 3-я моторизованные пехотные дивизии, защищавшие правую оконечность выступа, обнаружили, что русские обходят их с флангов. Солдаты из недавнего пополнения совсем пали духом. Больные и истощенные, они думали только о том, как бы улизнуть ночью в тыл. Лишь угрожая немедленным расстрелом, офицерам удалось заставить их держать позиции. В последнюю фазу сталинградской трагедии случаи скорой расправы отнюдь не были редкостью.
Сборная рота сержанта Валльрафе, состоявшая из гренадеров, солдат наземных служб Люфтваффе и казаков, сумела удержать свои позиции до десяти часов вечера первого дня русского наступления. Ночью им было приказано отступить, так как враг прорвал оборону на соседних участках. Рота заняла новую позицию к северу от железнодорожной станции Карповская, но под натиском противника вынуждена была почти сразу же отступить. «Начиная с этого дня русские не давали нам ни минуты покоя», – вспоминал Валльрафе.
Ослабленные дивизии, испытывавшие острую нужду в боеприпасах, конечно, не могли противостоять массированным атакам советских войск, поддерживаемых с воздуха штурмовиками. Немцы хорошо укрепили Мариновку и Карповку огневыми позициями, но русские нанесли удар гораздо севернее. Все попытки немцев контратаковать силами оставшихся танков и пехоты были заведомо обречены на провал. Минометным огнем русские отсекли пехоту от танков и расстреляли в открытом поле. Видимо, крепко засел в головах советских солдат излюбленный лозунг политуправления Донского фронта: «Если враг не сдается, он должен быть уничтожен».
Пока 65-я и 21-я советские армии наседали на «мариновский нос», 66-я армия атаковала с севера позиции немецких 16-й танковой и 60-й моторизованной пехотной дивизий. Те немногие немецкие танки, которые были еще на ходу, не могли, оказать сопротивления русским Т-34, наступавшим несколькими эшелонами. Немцам пришлось отступить.
А тем временем на южном участке фронта русская 64-я армия начала артиллерийский обстрел позиций 297-й пехотной дивизии и приданного ей 82-го румынского полка. Сразу после начала обстрела полковнику Мэдеру позвонил офицер из штаба дивизии. «Эти свиньи-румыны побежали!» – раздался взволнованный голос. Передовой румынский батальон действительно отступил, оставив на фланге ударной группы Мэдера брешь шириной в полкилометра. Русские тут же воспользовались этим обстоятельством и пустили в образовавшийся проход свои танки. Дивизия оказалась на краю гибели. Спас положение саперный батальон под командованием майора Гетцельманна. Саперы, предприняв самоубийственную контратаку, сумели вовремя заткнуть образовавшуюся брешь.
297-я дивизия пострадала не так сильно, как те соединения, которым пришлось отступить за Дон. Она сумела дать русским достойный отпор и в последующие два дня успешно отбивала атаки 35-й гвардейской стрелковой дивизии и двух бригад морских пехотинцев. Когда один солдат, и без того имевший плохой послужной список, попытался дезертировать к русским, его застрелили свои же товарищи, не успел он даже добежать до нейтральной полосы. Но это был исключительный случай. Обычно немцы действовали осторожней и перебирались на сторону врага по ночам. Всего за трое суток из германской армии дезертировало сорок человек.
Основной удар русские нанесли с запада. Утром 11 января советские войска захватили Карповку и Мариновку. На поле боя победители насчитали более полутора тысяч трупов немецких солдат. Как только бой закончился, невесть откуда набежали крестьяне и деловито принялись осматривать немецкие окопы в поисках одеял, одежды и прочих вещей для себя или обмена на продукты. Тем временем русские солдаты сбрасывали с грузовиков штабные вещи и папки с документацией, чтобы самим воспользоваться машинами. Вскоре Карповка приняла вид большой «барахолки». По обочинам дорог в канавах валялась брошенная и выведенная из строя немецкая техника. Эрих Вайнерт, находившийся в наступавших советских частях, так описывал увиденное: «Повсюду в самых нелепых позах лежат мертвецы, в глазах которых застыли отчаяние и ужас. Их тела одервенели от холода, черепа раскроены, а внутренности вывалились наружу. Руки и ноги многих обмотаны бинтами».
И все же 6-я армия, учитывая физическое состояние ее солдат и нехватку техники и боеприпасов, оказала русским удивительно стойкое сопротивление. Об этом со всей уверенностью можно судить по количеству потерь в советских войсках за первые три дня наступления. Почти половина русских танков была уничтожена, а потери в личном составе превысили двадцать тысяч человек. Наступавшие цепью пехотинцы служили хорошей мишенью для засевших в окопах немецких солдат, но командование Красной Армии мало заботилось о сохранности жизни своих бойцов. Белая степь была усыпана темными телами русских солдат. (Маскировочные халаты выдавались только разведчикам и снайперам.) Свой гнев за смерть товарищей советские солдаты и офицеры вымещали на взятых в плен исхудавших и заеденных вшами немцах. Некоторых убивали на месте, другие погибали в пути. Был случай, когда командир штрафной роты заставил пленного немца стать на колени и, выкрикнув нечто вроде приговора, застрелил его на месте.
Утром 12 января 65-я и 21-я армии русских вышли к скованной льдом реке Россошка. Отступавшие германские войска оказывали слабое сопротивление. Немцам жаль было расставаться с боевой техникой и, не имея тягловых животных, они сами тащили противотанковые пушки. Кое-где для этой цели использовали русских военнопленных. Земля настолько промерзла, что немцы предпочитали насыпать снежные валы и сооружать блиндажи изо льда, чем рыть окопы. Генерал Штрекер описывал это печальное отступление так: «Гренадеры 14-й танковой дивизии отчаянно отбивались от наседавших на них советских войск. Стрелять было почти нечем, но солдаты держались молодцом».
Мало кто в 6-й армии вспомнил в эти дни о пятидесятилетнем юбилее Геринга. Слишком много было других забот. Нехватка боеприпасов и горючего грозила скорой катастрофой. Паулюс нисколько не преувеличивал, посылая Цейтцлеру тревожную радиограмму: «Боеприпасы на исходе. Нечем отбивать атаки русских».
Раненых и увечных грузили на госпитальные машины, но грузовики так и оставались стоять в чистом поле из-за отсутствия горючего. Многие замерзали насмерть. Раненым, которым посчастливилось добраться до аэродрома, предстояло новое испытание. Аэродрома как такового уже не существовало. Санитары выносили из блиндажей груды трупов, чтобы освободить место для вновь прибывших искалеченных солдат. Выли сирены, залпы русской дальнобойной артиллерии не прекращались ни на минуту.
Легкораненые и симулянты безумными толпами осаждали приземлявшиеся самолеты. Слабых просто затаптывали, груз выбрасывали или разворовывали. Ситуация не поддавалась контролю. Полевой жандармерии все чаще приходилось прибегать к оружию. Те раненые, которые имели необходимые документы, всерьез стали сомневаться, что им удастся выбраться из этого ада.
Сержант Валльрафе получил ранение в живот, что в условиях «котла» означало смертный приговор. Он сумел выжить исключительно благодаря своей силе воли. Два капрала вынесли Валльрафе с передовой и вместе с другими ранеными погрузили в госпитальную машину. Водитель повел грузовик прямо к аэродрому в Питомнике, но, когда до места осталось всего два километра, кончилось горючее. На такой случай водитель имел четкий приказ – машину уничтожить. Раненые оказались брошенными на произвол судьбы. Сержант понял, что если не доберется до самолета самостоятельно, то погибнет. Несмотря на жгучую боль в животе, он пополз вперед. К ночи Валльрафе добрался до аэродрома, и там ему оказали первую помощь. Не успел он заснуть, как налетели советские бомбардировщики. Бомбы уничтожили несколько госпитальных палаток вместе с находившимися в них ранеными. Напрягая последние силы, сержант добрался до готовящегося к отлету «юнкерса» и без всяких документов забрался на борт. Это произошло в три часа утра.
Слепой случай мог спасти жизнь того или иного солдата, в то время как тысячи других оставались умирать на снегу. Алоис Дорнер, артиллерист из 44-й пехотной дивизии, получивший осколочные ранения в левую руку и левое бедро, был поражен увиденным в Питомнике. «Столько боли и горя я не видел больше никогда. Беспрерывные стоны раненых и умирающих... Это было ужасно. Многие уже несколько дней ничего не ели. Продукты раненым не выдавали, придерживая их для сражающихся на передовой. (Трудно сказать, имелось ли на то специальное указание командования 6-й армии или это была инициатива местных командиров.) Дорнер сам ничего не ел с 9 января и уже распрощался с жизнью, когда 13 вечером проходящий мимо пилот вдруг поинтересовался, откуда он родом. „Я из под Амштеттена“, – ответил Дорнер. Летчик тоже оказался австрийцем. Он кликнул штурмана, и вместе они перенесли Дорнера на борт своего самолета,
* * *
На северном фланге русские выбили с занимаемых позиций и заставили отступить 16-ю танковую и 60-ю моторизованную дивизии. В самом Сталинграде 62-я армия Чуйкова нанесла удар по 100-й горнострелковой и 305-й пехотной дивизиям и захватила несколько городских кварталов. С запада советские войска продолжали все глубже вгрызаться в немецкую оборону. 29-я моторизованная пехотная дивизия была разгромлена полностью. Нехватка горючего заставила 3-ю моторизованную дивизию бросить технику и тяжелую артиллерию и отступить на новые позиции. Возвести оборонительную линию в голой степи не представлялось возможным. У солдат не осталось сил для того, чтобы долбить мерзлую землю.
Советские 65-я и 21-я армии неудержимо рвались к Питомнику, 57-й и 64-й армиям удалось прорвать немецкую оборону на южном фланге, где сражалась 297-я пехотная дивизия и приданная ей ударная группа Мэдера. По соседству с ними билась 376-я пехотная дивизия Эдлера фон Даниэльса. Вскоре дивизия Даниэльса оказалась отрезанной от основных сил.
14 января из штаба 6-й армии поступила радиограмма: «376-я пехотная дивизия разгромлена. Аэродром в Питомнике может использоваться только до 15 января».
Известие о русских танковых колоннах породило в войсках вермахта «танкофобию». Без снарядов противотанковые пушки превратились в бесполезный хлам. О румынах, попавших в аналогичную ситуацию два месяца назад, уже никто и не вспоминал.
* * *
В самый разгар битвы на Волге Гитлер пришел к выводу, что нужно все-таки помочь 6-й армии выстоять. Это решение было продиктовано многими мотивами. Может быть, фюрера потряс рассказ капитана Бера, а скорее всего, он просто вознамерился отрезать Паулюсу все пути к отступлению, лишить его даже малейшего предлога капитулировать.
Для помощи 6-й армии был создан «особый штаб», руководителем которого стал Эрхард Мильх. Мильху вменялось в обязанность наладить надлежащее снабжение армии Паулюса по воздуху. Один из сотрудников штаба охарактеризовал этот запоздалый шаг Гитлера как попытку заручиться оправданием на случай, если окруженная группировка будет разгромлена. Я, дескать, сделал все, что мог.
Альберт Шпеер провожал Мильха на аэродром, откуда тот улетал в Россию. Мильх обещал найти младшего Шпеера и попытаться вывезти его из «котла».
Однако ни Эрнста, ни его подразделения Мильх обнаружить не смог. Они все словно испарились, исчезли, а в официальных списках числились как «пропавшие без вести». Единственным следом, который оставил Эрнст Шпеер, было его последнее письмо, доставленное из «котла» по воздуху. В нем молодой солдат горько сетовал на жизнь и жестоко упрекал своего брата.
Мильх и офицеры его штаба прибыли в Таганрог, исполненные веры в успех нового начинания. Но как писал один старший офицер транспортной авиации: «Одного взгляда оказалось достаточно, чтобы понять истинное положение вещей. Мы уже ничем не могли помочь 6-й армии».
Тем не менее штаб рьяно взялся за дело. В первый же рабочий день, 15 января, Мильх позвонил Гитлеру и потребовал увеличения поставок грузов в Сталинград, Тогда же, как бы подчеркивая значимость своих усилий, фюрер наградил Паулюса Дубовыми листьями к его Рыцарскому кресту. В полдень с Мильхом связался Геринг и запретил фельдмаршалу вылетать в «котел». Затем явился Фибиг и доложил, что аэродром в Питомнике захвачен русскими, а поскольку радиомаяки в Гумраке еще не установлены, отправлять туда транспорт нельзя.
Последние «мессершмитты» покинули Питомник утром следующего дня. Повернувшим на Гумрак пришлось приземляться в глубокий снег, который наземный персонал даже не удосужился убрать. В полдень и этот аэродром подвергся артиллерийскому обстрелу. Несмотря на протесты Паулюса, Рихтгофен приказал оставшимся экипажам вылететь из «котла».
В тот же день к русским в полном составе перешел батальон 295-й пехотной дивизии. Листовка, в которой пленным было обещано хорошее обращение и сытная еда, возымела-таки свое действие. Позже командир батальона рассказывал допрашивавшему его капитану Дятленко: «Спасаться бегством было бессмысленно. Я так и сказал своим солдатам – если мы хотим спастись, нужно сдаться противнику». Этот офицер, который до войны был учителем английского языка, признался: «На душе у меня кошки скребут. Впервые целый батальон германской армии перешел на сторону врага».
Другой командир, уже из 305-й пехотной дивизии, занимавшей позиции в городе, сдал свой батальон немного позже. Он рассказывал переводчикам о невыносимых условиях существования и, словно оправдываясь, повторял: «Я не мог больше видеть, как мои солдаты умирают от голода и холода. Каждый день дивизионный врач принимал десятки людей с обморожениями. Положение сложилось катастрофическое, и я решил, что лучший выход – сдаться на милость победителя».
* * *
Исход из Питомника оказался сопряжен с большими трудностями и страданиями. Лежачих больных и раненых пришлось, как водится при отступлении, оставить на попечение одного врача и одного санитара. Остальные, кто ползком, кто ковыляя, а кто на санках, которые тащили сердобольные товарищи, отправились по ухабистой обледенелой дороге в Гумрак. Им предстояло преодолеть восемь нелегких километров. Забитые ранеными грузовики зачастую брались штурмом. Капитан Люфтваффе так описывал это отступление: «Растянувшаяся на многие километры толпа оборванцев медленно двигалась в одном направлении. Ноги и руки людей были обмотаны тряпками. По пути к колонне присоединились отставшие от своих частей солдаты, которые молили о пище и помощи».
Временами небо прояснялось, и тогда сверкающий снег и солнце слепили глаза. С наступлением вечера сгущались металлические синие тени, лишь над горизонтом багровело заходящее солнце. Состояние солдат, и не только раненых, было ужасным. Они едва передвигали обмороженные ноги, их губы потрескались и кровоточили, а лица так посерели, будто жизнь уже покинула изможденные тела. Выбившиеся из сил люди падали в снег и больше не поднимались. Санитары старались побыстрее раздеть трупы, пока те не успели закоченеть. Когда тело превращалось в ледышку, раздеть его было уже невозможно.
Советские дивизии не отстали от отступающих немецких частей. Василий Гроссман писал: «Мороз пробирал до костей, в ноздрях заиндевело, зубы ныли от холода. По всему маршруту лежат трупы немецких солдат. На них нет следов насильственной смерти – ран или повреждений; их убили не мы, их убил холод. Одежонка на мертвых совсем плохая, некоторые просто голые. По обочинам дорог валяется брошенное оружие. Видимо, хозяева автоматов укрылись в окрестных деревнях или влились в общий поток отступающих».
Уже на подходе к Питомнику советские офицеры вдруг обнаружили какой-то поселок, который не был обозначен на картах. Оказалось, что это склад вышедшей из строя немецкой техники. Здесь были подбитые танки, грузовики, самолеты, легковые автомобили, штурмовые орудия без боеприпасов, бронетранспортеры, трактора и огромное количество вспомогательного оборудования. Но сильнее всего русские солдаты обрадовались, обнаружив на аэродроме в Питомнике брошенные самолеты. Самую большую ценность представляли, конечно, огромные «фокке-вульфы».
На этой стадии отступления надежды окруженцев на помощь танковых дивизий СС и воздушный десант полностью испарились. Офицеры понимали, что 6-я армия обречена. Вот свидетельство одного из военных врачей: «Многие командиры умоляли меня дать им яд, чтобы покончить жизнь самоубийством». О том же задумывались и врачи, но их останавливал долг перед ранеными. Из шестисот хирургов, находящихся в окружении, ни один не вылетел из «котла», пока был способен держать скальпель в руках.
Палатки медицинской службы не вмещали всех нуждавшихся в помощи. Раненые лежали на койках по двое. Нередко врачи отказывали в помощи тяжелораненым, поскольку за то же время можно было поставить на ноги нескольких обмороженных или получивших легкие ранения солдат. Однажды офицеры Люфтваффе принесли в медицинскую палатку раненого лейтенанта. Пульс у бедняги почти не прощупывался. Доктор отказался его принять. Позже один из очевидцев этого происшествия записал в своем дневнике: «Сердце мучительно сжималось в груди при виде этих несчастных. Истекающие кровью солдаты корчились от боли в ожидании операции. Мы поняли, что помощи ждать неоткуда, и понесли нашего лейтенанта обратно». Медикаментов катастрофически не хватало, не хватало и гипса. Докторам приходилось обматывать раздробленные кости конечностей плотной бумагой, которой тоже было не так уж много. Один хирург записал в журнал: «Случаи послеоперационного шока резко возросли». Все больше становилось заболевших дифтерией. Но самой страшной бедой по-прежнему оставались вши. Тела оперируемых кишмя кишели паразитами. «Положив раненого на операционный стол, мы первым делом соскабливаем с кожи вшей и бросаем их в печку. Чаще всего паразиты скапливаются на волосяной части головы, бородах и бровях. Они висят на ресницах как виноградные гроздья», – вспоминал один хирург.
Лазарет в Гумраке был оборудован намного хуже, чем полевой госпиталь в Питомнике. Прежде всего, он не мог вместить всех нуждавшихся в помощи. Один раненый офицер, отступавший со своей частью, позже вспоминал: «Это сущий ад! Трупы лежали повсюду, и никто уже не обращал внимания на безжизненные тела. Врачей не хватало, перевязочных материалов тоже, к тому же аэродром постоянно бомбили. В блиндажах, рассчитанных на десять человек, размещалось по сорок-пятьдесят. Госпитального капеллана прозвали „его величество смерть“, потому что ежедневно он причащал две сотни человек. Закрывая глаза умершему, священник обычно отрезал нижнюю часть идентификационного диска. Очень скоро его карманы наполнились этими железками до отказа».
Врачам приходилось работать в самых невероятных условиях. Операции проводились даже в так называемых «оврагах смерти». Так солдаты называли пещеры, вырытые в склонах балок. Первоначально они предназначались для содержания лошадей. Одна такая пещера стала местом настоящей кровавой бойни. В ней находился перевязочный пункт и пункт оказания первой помощи получившим ранение в голову. Узнав о приближении советских войск, медицинский персонал спешно оставил опасную зону, бросив раненых на произвол судьбы. Некоторое время спустя нагрянули русские и принялись расстреливать беспомощных неподвижных людей. Дивизионный переводчик Ранке, получивший ранение в голову, смог встать и крикнуть по-русски: «Не стреляйте!» Удивленные красноармейцы прекратили огонь и отвели Ранке к своему комиссару. Комиссар приказал оказать раненому помощь и отправить его вслед отступающим частям.
Бойцов Красной Армии одолевало чувство мстительной злобы, которое переросло в ярость, когда советские бойцы наткнулись на лагерь для военнопленные. Лагерь представлял собой вытоптанное поле, усеянное замерзшими трупами. Немногие выжившие больше напоминали скелеты, нежели людей из плоти и крови. Пленные настолько оголодали, что, попробовав хлеба, которым с ними щедро делились солдаты, некоторые умирали на месте, не выдержав столь резкой перемены в рационе.
Положение 6-й армии Паулюса с каждым днем становилось все хуже. Если солдаты до сих пор держались, то только благодаря вере в правоту своего дела. Сержант Люфтваффе из 9-й зенитной дивизии писал домой: «Я горжусь тем, что могу с чистой совестью назвать себя защитником Сталинграда. Будь что будет! Когда придет мой последний час, я умру с радостной мыслью о том, что исполнил свой долг перед фатерландом и отдал жизнь за нашего фюрера и свободу германского народа». Даже на последнем этапе битвы на Волге большинство немецких подразделений продолжало оказывать противнику отчаянное сопротивление. Солдаты вермахта проявляли поистине чудеса храбрости. Так, лейтенант Хиршман в одиночку расстрелял из зенитного орудия пятнадцать вражеских танков.
Немецкие офицеры придавали огромное значение поддержанию боевого духа в войсках. Склонность солдат жалеть себя, сетовать на судьбу была чрезвычайно опасной. Ведь человек, дрожащий за свою жизнь, может не выполнить приказ или предать.
На участках, которые еще держали оборону, голодные и обессилевшие солдаты, не стесняясь слез, вспоминали о доме. «Единственное, что у меня осталось, это мысли о тебе. Все остальное давно опостылело и не имеет никакого значения. Воспоминания о нашем сыне разрывают мне сердце...» – писал неизвестный немецкий солдат своей жене. Письмо так и не дошло до адресата.
На огневых позициях солдаты двигались, будто сомнамбулы или наркоманы. Лишь угрожая оружием, офицеры могли заставить их чистить оружие. Окопы содержались в жутком беспорядке, но с этим уже ничего нельзя было поделать.
16 января Паулюс отправил Фибигу радиограмму, в которой жаловался на недостаток грузов. Радиограмма заканчивалась вопросом: «Почему сегодня в Гумраке не приземлилось ни одного самолета?» Фибиг ответил, что самолеты в Гумраке никак не могли приземлиться, потому что посадочная полоса не была освещена, а радиостанция наземного контроля не работала. Похоже, Паулюс пребывал в полном неведении относительно той неразберихи, которая царила в эти дни на аэродроме. Разгрузочная команда была крайне плохо организована. Ослабевшие от недоедания люди не могли выполнять тяжелую физическую работу. «Им все совершенно безразлично» – таково было мнение офицеров Люфтваффе. В Гумрак со всей округи стекались раненые, дезертиры, отставшие от своих частей солдаты, все с единственной надеждой – вырваться из этого ада. Полевые жандармы уже не могли держать под контролем толпы безумцев, стремящихся удрать из «котла». По данным Люфтваффе, среди желающих сбежать было особенно много румын.
К 17 января большая часть 6-й армии сосредоточилась в восточной части «котла». В последующие четыре дня, пока Рокоссовский разворачивал свои армии для последнего решающего удара, натиск боевых действий несколько ослаб. В тех немецких частях, которые еще продолжали сражаться, дисциплина по-прежнему была на высоте, а вот в тылу царила полная анархия. Неповиновение приказам приняло угрожающие размеры. Главный квартирмейстер неоднократно докладывал командованию, что 6-я армия исчерпала свои продовольственные резервы. Все лошади давно были съедены, запасы хлеба подошли к концу. Сталинградский паек солдаты прозвали «ледяным хлебом», поскольку он всегда был мерзлым и твердым, как ледышка. Но что самое удивительное, в «котле» в то время еще оставались склады, битком набитые продуктами. Чересчур предусмотрительные и прижимистые квартирмейстеры держали эти запасы для солдат своих частей. Позже все склады в целости и сохранности перешли в руки советских солдат. Некоторые командиры, пользуясь служебным положением, питались вполне прилично. Один врач вспоминал: «Наш начальник кормил свою собаку бутербродами, в то время как на перевязочных пунктах не осталось ни крошки хлеба для раненых и медицинского персонала».
Паулюс знал, что конец близок, а потому отправил Цейтцлеру телеграмму с просьбой разрешить ему прорыв на юг. Дольше в «котле» оставаться было нельзя. Промедление означало либо голодную смерть, либо плен. Так и не получив ответа, Паулюс все-таки отдал распоряжения о подготовке к операции. Вечером 17 января штабной офицер из 317-й пехотной дивизии сообщил подполковнику Мэдеру: «По кодовому сигналу „Лев“ вся 6-я армия предпримет попытку вырваться из окружения. Командиры полков должны набрать ударные группы из наиболее боеспособных солдат, а остальным задать направление движения».
Некоторые офицеры уже давно подумывали, как бы избежать русского плена, который представлялся им хуже смерти. Один капитан из 16-й танковой дивизии загорелся идеей использовать для этой цели американские «виллисы», захваченные летом у русских. Он предлагал переодеться в советскую форму, прихватить с собой самых надежных перебежчиков, которым вовсе не хотелось попасть в лапы НКВД, и на машинах прорваться через линию фронта. В штабе дивизии эта мысль встретила всеобщее одобрение. Особенно ратовал за нее командир дивизии генерал Ангерн. Даже в душу Штрекера смелая афера внесла смятение, но, верный традиционным военным ценностям, он вовремя одумался. Бросить своих солдат в беде! Что может быть позорнее для немецкого командира? Одна группа офицеров предприняла-таки попытку пересечь линию фронта на «виллисах». Самое удивительное, что их рискованное предприятие увенчалось успехом. В последующие дни еще несколько мелких групп прорвались на юго-западном направлении. Однако повезло далеко не всем. Два офицера штаба 6-й армии, полковник Эльхлепп и подполковник Нимейер, начальник разведки, были застрелены русскими в открытой степи.
Паулюс, конечно же, не собирался бросать свою армию. 18 января, получив последнюю почту из Германии, он передал офицеру Люфтваффе прощальное письмо к жене, свои медали, обручальное кольцо и печатку. Позднее эти вещи были изъяты гестапо.
Генерал Хубе получил приказ вылететь из «котла» утром 19 января для продолжения работы в особом штабе Мильха. 20 января он прибыл на место и сразу же отослал в штаб 6-й армии список дельных и верных присяге офицеров, подлежащих вывозу из «котла». Почти все счастливчики были из его собственного танкового корпуса. Хубе чувствовал, что поступает правильно, поскольку штаб 6-й армии не раз оговаривал, что специалисты танковых войск подлежат эвакуации в первую очередь. Шанс на спасение получили также офицеры, прошедшие обучение в генеральном штабе. Помимо этого, из каждой дивизии надлежало эвакуировать по одному человеку. Гитлер загорелся идеей создать новую 6-ю армию, а группа отдельных специалистов должна была стать тем самым «яйцом феникса», которое он выхватил из пекла. К 25 января эта мысль оформилась в конкретный план. Позднее адъютант Гитлера генерал Шмундт вспоминал: «Фюрер издал приказ о создании новой армии, состоящей из двадцати дивизий». Курьеров для вывоза важных документов выбирали из общего числа офицеров, руководствуясь чувством жалости и сострадания. Так, князь Донна Шлобиттен был назначен курьером не потому, что являлся начальником корпусной разведки, а потому что у него было много детей. Однако вскоре должность курьера упразднили. Всю документацию забирали с собой вылетавшие из «котла» специалисты.
Капитану Фрейтагу позволили эвакуироваться благодаря его безупречному послужному списку. Но перед отлетом он должен был забрать кое-какие бумаги – из штаба 6-й армии. На аэродроме в Гумраке Фрейтагу пришлось довольно долго ждать, прежде чем солдаты полевой жандармерии подпустили его к одному из пяти бомбардировщиков. В самолете капитана одолевало двойственное чувство. «Мне казалось, будто я в чем-то виноват перед своими товарищами, оставшимися на земле. И в то же время я испытывал огромное облегчение при мысли, что мне представился шанс выжить», – вспоминал он уже после войны. Несмотря на то что в самолете находилось не меньше дюжины раненых солдат, Фрейтага не покидало ощущение близкой опасности. Их бомбардировщик неподвижно стоял у взлетно-посадочной полосы, пока в небо взмывали остальные четыре. Во время дозаправки, как назло, заело насос, а артиллерийские снаряды ложились все ближе и ближе. Наконец пилот отсоединил насос и запрыгнул в кабину. Самолет взлетел и сразу же нырнул в низкие облака. На высоте примерно трех километров бомбардировщик неожиданно вырвался из облачного плена на солнечный простор. Фрейтаг, по его словам, почувствовал себя заново родившимся.
В Мелитополе раненых уже ждали грузовики из базового госпиталя, а Фрейтага – штабная машина, которая доставила его в штаб Манштейна. Капитан не питал иллюзий относительно своего внешнего вида и физического состояния. Будучи человеком высокого роста и атлетического телосложения, он до того исхудал, что весил теперь не больше пятидесяти килограммов. Его щеки ввалились, а лицо покрывала многодневная щетина. Черный комбинезон танкиста был грязен, ботинки, обмотанные тряпками, едва держались на ногах. Адъютант Манштейна, Штальберг, щеголявший в безупречно сидевшей на нем серой униформе, был несколько сконфужен. Капитан Фрейтаг так описывал эту встречу: «Офицер окинул меня брезгливым взглядом, но все же подал руку, хотя и с некоторой неохотой».
Штальберг проводил капитана прямо к Манштейну, который приветствовал его гораздо сердечнее. Фельдмаршал встал из-за стола, вышел на середину кабинета и без всякой опаски пожал ему руку. Манштейн забрал привезенные депеши и подробно расспросил Фрейтага о положении дел в «котле».
Несмотря на внешнюю приветливость, капитан все же почувствовал холодность этого человека.
Манштейн сообщил Фрсйтагу о его назначении в особый штаб фельдмаршала Мильха, учрежденный Гитлером для улучшения снабжения 6-й армии. Первым делом капитан доложил о своем прибытии генерал-полковнику Рихтгофену, который принял доклад и, сославшись на чрезвычайную занятость, быстро его спровадил. Зато Мильх, которого Фрейтаг заочно невзлюбил за ярую приверженность к нацизму, встретил его с распростертыми объятиями. Внешний вид капитана привел его в ужас. «Майн готт, на кого вы похожи!» – воскликнул Мильх, как только его увидел. После долгих расспросов фельдмаршал сказал: «А теперь вам надо хорошенько поесть».
Мильх распорядился, чтобы Фрейтагу выдали побольше мяса, масла и даже мед. Затем осовевшего от сытной еды танкиста отвели в роскошный спальный вагон и указали его купе. «Впервые за многие месяцы я увидел чистую постель. Мне было наплевать на моих вшей. Я рухнул на белые хрустящие простыни и тут же заснул», – записал Фрейтаг в своем дневнике.
Офицеры, вылетевшие из «котла» для работы в особом штабе, поначалу терялись, попав в непривычный мир изобилия и тепла. Даже они не знали, чего следует ожидать от воздушного моста. «Неужели самолеты будут доставлять в „котел“ даже танки?» – удивился Хубе при первом разговоре с Мильхом. Сам Мильх, похоже, неверно оценивал положение окруженной армии. Получив от Паулюса радиограмму, в которой командующий жаловался на катастрофическую нехватку горючего, боеприпасов и продовольствия, Мильх позвонил Герингу и сказал: «Защитники Сталинграда, кажется, совсем пали духом». Затем он добавил, что Манштейн придерживается того же мнения. Оба фельдмаршала проявляли искреннее сочувствие к отдельным людям, которым посчастливилось вырваться из «котла», но старались отмежеваться от кошмарной ситуации, сложившейся в 6-й армии в целом.
«Очень скоро сталинградский „котел“ перестанет существовать, – уверенно заявил Геббельс на заседании в своем министерстве. – Германская пресса должна быть готова должным образом осветить победоносный исход этой великой битвы».
Гельмут Гросскурт, начальник штаба генерала Штрекера и один из самых активных членов оппозиции режиму на территории «котла», вознамерился довести до сведения высших чинов в Берлине истинное положение дел в 6-й армии и тем самым подтолкнуть их к решительным действиям. С этой целью Гросскурт отправил в Берлин своего сослуживца, майора графа Вальдерзее. По приезду в Берлин граф должен был сразу же пойти в штаб сухопутных сил для встречи с генералом Ольбрихтом, одним из руководителей оппозиции и бывшим начальником штаба армии, отставным генералом Беком. Майору следовало на словах передать им, что только незамедлительная отставка Гитлера еще может спасти 6-ю армию. Выслушав сообщение, Бек рекомендовал Вальдерзее отправляться в Париж и повидаться там с генералом Штюльпнагелем и фельдмаршалом Рундштедтом. Граф был крайне удручен. Он уже не верил в успех своей миссии.
Последнее письмо брату Гросскурт отправил 20 января. «С каждым часом наши страдания становятся все невыносимее. Русские теснят нас со всех сторон, но мы продолжаем сражаться и будем биться до последнего, как повелевает воинский долг. Впрочем, нам ничего другого и не остается. Всем известно, что русские убивают военнопленных, хотя я лично в этом сомневаюсь... Там, в Германии, люди не имеют даже смутного представления о том, что творится здесь. Обещания высокого начальства ровным счетом ничего не стоят...»
В 6-й армии очень скоро поняли, что особый штаб Мильха их не спасет. В те дни Паулюс записал в своем дневнике: «Во всей армии не найдется ни одного здорового человека. Самый здоровый по меньшей мере обморожен. Командир 76-й дивизии доложил вчера, что множество его солдат замерзли насмерть».
Утром 20 января советское наступление возобновилось с новой силой. Днем советская 65-я армия прорвала оборону немцев к северо-западу от Гончаров, а к вечеру захватила и сам поселок. Но основной целью русских, несомненно, был Гумрак.
Эвакуация аэродрома и расположенных поблизости штабов началась следующим вечером, когда по аэродрому уже вовсю били советские «катюши». В тот же вечер Мильх получил из штаба 6-й армии радиограмму: «Аэродром в Гумраке может быть использован до четырех часов утра 22 января. К тому времени будет подготовлена новая взлетно-посадочная полоса в поселке Сталинградском». Радиограмма звучала слишком оптимистично, поскольку новая полоса не могла принять большие самолеты.
Паулюс в эти дни пребывал в глубокой депрессии. Возвратившийся из «котла» майор Люфтваффе передал Мильху слова командующего: «Какая бы помощь теперь ни пришла, уже слишком поздно. Мою армию можно списать со счета. У солдат нет ни сил, ни желания сражаться». Когда же майор попытался успокоить Паулюса, приводя фронтовые примеры на первый взгляд безвыходных ситуаций, из которых все-таки удавалось выпутаться, командующий 6-й армией оборвал его на полуслове: «Мертвецов не интересует военная история».
Из-за нехватки горючего около пятисот раненых были оставлены в полевом госпитале в Гумраке. На рассвете 22 января показалась растянувшаяся цепью русская пехота, Когда пехотинцы подошли на расстояние выстрела, офицеры 9-й зенитной дивизии, ответственные за оборону аэродрома, последними вскочили в штабной автомобиль и пустились наутек. Не успели они проехать и сотни метров, как дорогу им преградил солдат, у которого были ампутированы обе ноги. Бедняга передвигался на салазках при помощи рук. Офицеры остановили машину и привязали санки к ней, как о том просил раненый. Но стоило автомобилю тронуться, салазки перевернулись и несчастный оказался в снегу. Один лейтенант предложил ему ехать на капоте, потому что в машине не было места, но раненый отказался, заявив, что не смеет их больше задерживать. А тем временем русская пехота подошла еще ближе. «Оставьте меня! – кричал безногий. – Мне все равно не выжить». Офицеры Люфтваффе понимали, что он говорит правду. Любой солдат в «котле», лишенный возможности самостоятельно передвигаться, мог считать себя покойником. Машина тронулась, а раненый так и остался сидеть в снегу, ожидая подхода русских, которые, как он надеялся, его и прикончат. Писатель-коммунист Эрих Вайнер утверждал, что брошенные калеки, двигавшиеся вслед за отступающими частями, попали под артиллерийский обстрел советских войск. Правда это или нет, важно другое, а именно: ни вермахт, ни Красная Армия не желали обременять себя лишними заботами о раненых солдатах, особенно если это были солдаты вражеской армии. Сообщение о том, что раненых, брошенных в госпитале на попечение двух больных санитаров и капеллана, расстреляли, однако, не подтвердилось. Красноармейцы просто предоставили их «самим себе», что в тех условиях означало верную гибель. Тех, кто все-таки выжил, десять дней спустя отправили в лагерь для военнопленных под Бекетовкой.
По мере того как отступавшие немецкие войска стягивались к Сталинграду, признаки грядущего разгрома становились все явственнее. «Куда ни кинешь взор, всюду лежат раздавленные танками солдаты, стонущие раненые, взорванные орудия и всевозможное снаряжение». Вдоль дороги валялись лошадиные туши, мясо с их боков было ободрано. Немецкие солдаты мечтали наткнуться на парашютный контейнер, набитый провиантом, но их мечтанию уже не суждено было сбыться.
Наступление русских остановить было невозможно, но немецкие боевые группы, отступая, оказывали противнику яростное сопротивление. Рано утром 22 января остатки 297-й пехотной дивизии были отброшены от Ворононова к южным пригородам Сталинграда. Батальон майора Бруно Гебеле ожидал новой атаки русских войск. Из артиллерии в распоряжении майора имелось лишь несколько горных гаубиц. Сержанту, который командовал орудиями, было приказано открыть огонь только тогда, когда красноармейцы подойдут на двести метров. Как только показалась советская пехота, Гебеле крикнул: «Приготовиться к бою!» Солдаты немедленно заняли свои огневые позиции.
А над полем уже неслось раскатистое «ура». Первые ряды наступающих приблизились уже на сорок метров, когда немецкие гренадеры открыли огонь из легких пулеметов, винтовок и автоматов. Русские несли огромные потери. «Первая волна наступающих осталась лежать на снегу, вторая тоже, и лишь тогда хлынула третья. Прямо перед нашей позицией лежали трупы русских солдат, служа укрытием вместо мешков с песком», – вспоминал Гебеле.
В половине десятого утра советские части все же прорвались на левом фланге, который защищали румыны. Автоматная очередь сразила заместителя Гебеле наповал, а он сам почувствовал сильный удар в плечо. Был убит штабной писарь Шмидт.
Батальон продержался до семи часов вечера. С трудом повернув голову, Гебеле увидел на водонапорной башне развевающийся красный флаг. Русские обошли их с флангов. Тогда майор собрал своих солдат и повел к центру Сталинграда. Город был разрушен до основания, повсюду слышались стоны, крики о помощи на немецком и русском языках. Позже один из участников этих событий вспоминал: «Стоял жуткий мороз. Нам казалось, что наступил конец света».
В тот же день фюрер отправил в штаб 6-й армии радиограмму, которая и решила судьбу окруженной группировки. В ней говорилось: «О капитуляции не может быть и речи. Войска должны стоять до последнего. Соберите боеспособные части на меньшей территории и защищайте ее до конца. Храбрость и стойкость защитников Сталинграда позволила создать новый фронт и перейти в контрнаступление». Таким образом, 6-я армия внесла свой вклад в германскую военную историю.