Глава 24 У ее постели

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 24

У ее постели

В конце марта 1572 г. Елизавета, которая тогда находилась в Ричмонде, жаловалась на недолгие, но сильные боли в желудке. Некоторые считали, что королева заболела после того, как ей пришлось подписать смертный приговор герцогу Норфолку, однако, скорее всего, боли возникли из-за пищевого отравления или неудачной попытки отравить ее. Фенелон в своей депеше в Париж описал «сильные крутящие боли (torcion)» в желудке королевы, «как говорят, из-за того, что она поела рыбы», и «тяжелую, мучительную боль (douleur), от которой она страдает». Три тревожных дня и ночи Дадли, Сесил и фрейлины Елизаветы дежурили у ее постели.[614]

Как только королеве стало легче, она встала с постели. На аудиенции с французским послом она говорила о «сильной боли», которая пять дней так «мешала ей дышать и так сжимала сердце», что она решила, что ее смерть близка. Елизавета отвергла мысль о том, что причиной болей стала съеденная ею рыба, сказав, что она часто ест рыбу, но никогда с ней не было ничего подобного. Елизавета считала, что ее болезнь стала следствием беспечности; последние три или четыре года ей «так хорошо», что она «забыла о строгом режиме, предписанном ей врачами. Ей рекомендовали регулярно проводить очищение и время от времени делать небольшое кровопускание».[615]

Советники Елизаветы считали, что нелады со здоровьем вызваны происками заговорщиков-отравителей. В очередной раз заговорили о нерешенном вопросе с престолонаследием и о хрупкости королевы. Сэр Томас Смит, посланник Елизаветы во Франции, который регулярно получал сводки о состоянии ее здоровья, поблагодарил Сесила за «напоминание и изложение причин трудностей, неопределенности, беспорядка и опасности, которые воспоследовали бы, если бы в то время Господь лишил нас порядка в стране и надежды на покой».[616] 2 апреля английский агент Джон Ли писал Сесилу из Антверпена: «Итальянцы распускают слухи, будто королева очень больна и подвержена большой опасности, отчего паписты в Нидерландах весьма торжествуют и дружно желают посадить на ее место королеву Шотландии».[617]

* * *

8 мая 1572 г., меньше чем через год после предыдущих сессий, вновь созвали парламент. Обычно летние сессии устраивали раньше, до начала жары и эпидемий, однако, как объяснил в открытом обращении Бэкон, лорд – хранитель Большой печати, «дело столь срочное и столь важное, что не терпит отлагательств».[618] Далее он говорил о «великих изменах и крупных заговорах, весьма опасных для персоны ее величества и для всего состояния страны». Парламентарии должны были рассмотреть два основных вопроса: судьба Томаса Говарда, герцога Норфолка, и судьба Марии Стюарт.

Через несколько недель обе палаты приняли решение принять меры против королевы Шотландии, «ради спокойствия и сохранения ее королевского величества». В проекте постановления Марию объявляли изменницей и потому лишали ее «претензий» на престол.[619] Как и следовало ожидать, Елизавета не пожелала сразу ставить свою подпись. Она благодарила парламент за «заботу» о ее безопасности и сохранении, но вычеркнула слова «косвенно или голословно» из параграфа, в котором Марию Стюарт обвиняли в притязаниях «на корону по законам данной страны и любому другому праву».[620] В письме, которое позже отправил Сесил, явственно проступают его усталость и отчаяние: «Я не могу писать терпеливо: все, чего мы с таким трудом достигли… Я имею в виду закон, по которому королева Шотландии признается неспособной и недостойной считаться наследницей престола… Ее величество не одобрила наш проект и не согласилась с ним, но отложила его подписание до Дня Всех Святых; нетрудно догадаться, что подумают о таком исходе все остальные мудрые и добрые люди».[621]

Елизавета согласилась лишь перевести Марию в другое место с более суровыми условиями; однако жизнь одной родственницы покупалась ценой жизни другого. Елизавета наконец согласилась подписать смертный приговор герцогу Норфолку. 2 июня, в понедельник, в начале восьмого утра, Томасу Говарду отрубили голову на Тауэрском холме.[622]

* * *

Отношение Елизаветы к вопросу престолонаследия встречало все больше досады и недоверия. «Боже мой! – говорила Екатерина Медичи Томасу Смиту. – Неужели ваша государыня, королева Елизавета, не понимает, что ее жизни всегда будет угрожать опасность до тех пор, пока она не выйдет замуж? Если она выберет себе достойного мужа из хорошей семьи, кто посмеет злоумышлять против нее?» – «Мадам, – ответил Смит, – по-моему, выйдя замуж, она выбьет почву из-под ног всех, кто злоумышляет против нее. Одно дерево срубить нетрудно. Когда деревьев несколько, дело занимает больше времени. Если у нее родится ребенок, все эти дерзкие и смутьянские претензии королевы Шотландии или других, которые домогаются ее смерти, быстро замолчат». – «По-моему, ваша королева вполне может родить пятерых или шестерых детей», – заметила Екатерина. «Молю Бога хотя бы об одном!» – ответил Смит.[623]

Тем не менее Екатерина Медичи, которая боялась растущего испанского присутствия в Нидерландах и Гизов в самой Франции, по-прежнему стремилась к союзу с Англией. После того как Анри, герцог Анжуйский, отказался жениться на Елизавете, она тут же предложила английской королеве в мужья своего младшего сына Франсуа, герцога Алансонского, считая, что он «без всяких угрызений совести» согласится слушать мессу в своих покоях.[624]

Новый жених снова оказался значительно моложе невесты. Тридцативосьмилетнюю Елизавету вовсе не прельщала перспектива выйти замуж за шестнадцатилетнего французского принца. Она говорила о «нелепости» такого брака, учитывая разницу, и дала понять, что ей не понравилось описание внешности Алансона: низкорослый, с необычайно большим носом и уродливыми отметинами от оспы на лице.[625] Вначале Елизавета и слышать не хотела об Алансоне, так как помнила «противоречивость» его старшего брата. Зато Сесил считал, что брак совершенно необходим и от него зависит выживание Англии. Заговор Ридольфи живо напомнил об угрозе, которую представляли Испания и папство. Положение в Нидерландах ухудшалось; у Елизаветы и Сесила имелись все основания бояться, что французы воспользуются удобным случаем и вторгнутся в Нидерланды на правах союзников Вильгельма Оранского, лидера протестантского движения.

«Как вы понимаете, угроза для нашей страны неминуема, – писал Сесил Уолсингему. – На протяжении всей жизни и правления ее величества вопрос о престолонаследии, до сих пор не решенный и явно пагубный для нашей веры, требует от меня настоятельного поиска супруга для ее величества».[626] Союз с католической Францией казался достойной платой за сохранение протестантской Англии.

* * *

К концу апреля, когда должен был собраться парламент, Елизавета передумала. Сесил передал Фенелону, что королева готова выслушать официальное брачное предложение.[627] Хотя Сесил несколько смягчил и приукрасил позицию Елизаветы, сама королева также проявляла желание умиротворить французов. Карл IX приказал де Фуа и Франсуа, герцогу Монморанси, которых послали в Англию, ратифицировать подписанный в Блуа договор, по которому страны заключали оборонительный союз против Испании, и начать переговоры о браке. В июне, после приезда французов, Елизавета снова дала понять, что считает нелепым союз с человеком моложе себя на двадцать два года. И все же переговоры продолжались. Елизавета вынуждена была признать: учитывая изоляцию Англии в Европе и давление со стороны подданных, призывающих ее обеспечить престолонаследие, замужество в ее интересах. Переговоры омрачал вопрос о религиозных взглядах герцога. Хотя Алансон в вопросах веры проявлял большую гибкость, чем его брат, он все же требовал сохранить за собой право слушать мессу. Впрочем, он согласился не демонстрировать свою веру публично. Решено было, что на время мессы все подданные королевы должны выходить из его покоев. Кроме того, Алансон согласился вместе с королевой присутствовать на службах в англиканской церкви.

Пока Тайный совет взвешивал все за и против, Уолсингему поручили исследовать «отношение Алансона к религии», а также подробнее описать его внешность и характер. Кроме того, Елизавете хотелось, чтобы французы, в виде компенсации за юный возраст Алансона и его внешние недостатки, уступили ей или ребенку, рожденному в браке с Алансоном, порт Кале.[628] В ответном сообщении Уолсингему не удалось развеять сомнения Елизаветы. Хотя, по его мнению, имелись все основания полагать, что герцога можно без труда «обратить в истинную веру» и он, возможно, перестанет ходить к мессе после брака, французский король и его мать по-прежнему настаивали на том, чтобы у герцога была возможность слушать мессу.

23 июля Елизавета заявила: из-за юного возраста Алансона и его обезображенного оспой лица «мы в самом деле не можем согласиться на его предложение».[629] Через четыре дня под давлением со стороны Сесила и французского посла она согласилась, что герцог должен «приехать сюда лично», прежде чем она примет решение.[630] Вначале французы не хотели соглашаться на личную встречу и требовали, чтобы королева заранее дала свое согласие выйти за герцога, но в письме от 21 августа Екатерина Медичи предложила, чтобы жених и невеста встретились инкогнито на борту корабля посреди Ла-Манша.[631]

* * *

Переговоры прервались в очередной раз после страшной вести из Франции. 24 августа, в День святого Варфоломея, в Париже началась резня. По приказу короля убили вождей гугенотов, приехавших в Париж на свадьбу Генриха Наваррского и Маргариты Валуа.[632] Массовые убийства в Париже продолжались три дня, а затем перекинулись на всю Францию. К октябрю было убито около 10 тысяч гугенотов. Сообщения о событиях во Франции взбудоражили всю Европу. Новый папа, Григорий XIII, отметил истребление гугенотов благодарственным молебном в соборе Святого Петра, а Филипп Испанский поздравил своих исторических врагов с решительным отрицанием протестантизма.

Королеве рассказали о произошедшем, когда она охотилась в Вудстоке, в Оксфордшире.[633] Она прервала охоту, и двор погрузился в траур. Тайный совет собрался на срочное заседание. Было решено усилить охрану Марии Стюарт. Через несколько недель жителей пограничных графств – Девона, Суссекса, Дорсета, Норфолка и Кента – призвали к оружию. Все боялись иноземной интервенции.[634] По мнению Сесила, Варфоломеевская ночь доказала, что король Франции действует в сговоре с герцогом Гизом и «фракцией папистов»; они вместе намерены искоренить «ересь» в Англии и Шотландии.[635]

Вначале Елизавета отказывалась дать аудиенцию французскому послу, но через три дня все же согласилась на беседу с ним. Она приняла Фенелона в своем кабинете в присутствии членов Тайного совета и фрейлин. Все они, как и сама королева, были в трауре. Фенелона встретило многозначительное торжественное молчание, после чего королева шагнула к послу и отвела его в сторону. Она спросила, «возможно ли, чтобы правдой оказались странные вести, которые она слышала о принце, коего она так любила, почитала и коему доверяла?». Посол ответил, что пришел «вместе с ней скорбеть о недавнем печальном событии», что король Карл вынужден был действовать из-за «угрозы своей жизни» и что «теперь ему так же больно, как если бы он отрезал себе руку, дабы сохранить весь организм».[636]

В конце августа Елизавета покинула Вудсток. Двор путешествовал по Бедфордширу и Бакингемширу, вопреки предупреждениям членов Тайного совета и священнослужителей. Эдвин Сандис, епископ Лондонский, 5 сентября писал Сесилу из своего дома в Фулеме, как «в наши злые времена тревожатся все добрые люди, у которых сердца болят от страха, буде варварская измена не прекратится во Франции, но перекинется и на нас». Он заклинал Сесила «поторопить ее величество домой, ибо ее благополучное возвращение в Лондон утешит многих подавленных страхом». К письму епископ приложил бумагу с предлагаемыми мерами безопасности для королевы. В качестве первостепенной задачи он предлагал «немедленно обезглавить шотландскую королеву».[637]

Взгляды Сандиса разделяли многие. Сесил призывал Елизавету последовать совету епископа, уверяя, «что это единственное средство, способное помешать ее собственному свержению и убийству».[638] Как писал из Парижа Уолсингем, ставший свидетелем Варфоломеевской ночи, «можем ли мы подумать, что пожар, вспыхнувший здесь, во Франции, никуда более не распространится?.. Не стоит обманываться… можно с уверенностью утверждать, что два ведущих европейских монарха вместе с остальными папистами намерены вскоре исполнить… решения Тридентского совета».[639] Все боялись, что следующей целью католиков станет Англия.

Роберт Бил, секретарь Тайного совета и шурин Уолсингема, составил документ, озаглавленный «Доклад о великом убийстве в Париже и других местах во Франции». В нем Бил написал об «отвратительном заговоре» католических властей Европы и о стремлении врагов Елизаветы лишить ее жизни.[640] Власть в Париже захватила семья Гиз, родня Марии Стюарт; Испания угрожает всей своей мощью обрушиться на Нидерланды. Настало время, писал Бил, «и не только время», «чтобы ее величество, по здравом размышлении, приняла верный курс [как] для своей безопасности, так и для благополучия страны… Король Франции превратился… в воплощение зла. Принц Конде и адмирал убиты. В Нидерланды назначили испанского наместника. Подобные шаги подрывают силы принца Оранского; скорее всего, он уже никогда больше не сможет поднять голову. Нас лишили друзей за границей, внутри страны раскол и замешательство; невозможно не думать о том, что в столь напряженной обстановке нам не грозит иноземное вторжение (направленное против нас) и мы долго против него продержимся… Главнейшая мера, – продолжал он, – заключается в том, чтобы навести порядок внутри страны, прежде всего разобраться со сторонниками королевы Шотландии и папистами». Бил подчеркивал, что выход у них только один: «смерть Иезавели». Он писал о том, как «…здравомыслящие люди по всей Европе не могут не изумляться тому, как мягко обходится с нею ее величество. Она пригрела на своей груди ядовитую змею».[641]

И все же Елизавета отказывалась даже думать о казни Марии Стюарт.

* * *

Здоровье королевы по-прежнему внушало опасения ее приближенным. В начале августа она много охотилась, гуляла и простудилась. Вначале она чувствовала легкое недомогание. Через неделю у нее снова начались желудочные боли, на два дня приковавшие ее к постели. Как сообщал Антонио де Гуарас, «говорят, что она опасно болела одну или две ночи, но теперь поправилась».[642] В конце сентября, переехав в Виндзор, Елизавета снова заболела. Ее болезнь началась в атмосфере страха, когда все боялись иностранной интервенции и католических заговоров в Англии. 15 октября сэр Томас Смит говорил Сесилу: «Ее величеству было так плохо последнюю ночь, что милорд Лестер всю ночь просидел у ее постели. Сегодня утром – хвала Всевышнему! – она чувствует себя прекрасно. Колика прошла. Молю Господа, чтобы Он хранил ее. Мы тревожились ужасно».[643] Сесил тоже сообщал Уолсингему о «сильной тревоге», охватившей всех накануне, когда у королевы «внезапно заболел желудок, а затем ей так же внезапно стало легче после рвоты».[644]

Подозревали, что королева снова заболела оспой; в наши дни стало известно, что повторно оспой не заболевают. Поэтому остается неясным, что было с Елизаветой. В неподписанном письме от 26 октября, адресованном герцогу Альбе, подробно рассказывалось, как «королева тяжело заболела, и считают, что у нее оспа». Пока Елизавета лежала в постели и выздоравливала, ее советники снова решали вопрос о престолонаследии и обсуждали, можно ли, в случае смерти королевы, провозгласить королем одного из сыновей Кэтрин Грей.[645]

Выздоровев, Елизавета написала графу Шрусбери, охранявшему Марию Стюарт. Она поспешила сообщить, что чувствует себя хорошо и, даже если болела оспой, следов у нее на лице не осталось: «На нашем лице начали проступать красные пятна, как будто от оспы, но, слава Всевышнему, вопреки ожиданиям врачей и других, пятна вскоре исчезли, и сегодня, благодарение Богу, у нас не осталось и следа от болезни, так что никто не заподозрит ничего подобного… Мой верный Шрусбери, пусть состояние моего здоровья не печалит вас, ибо, уверяю вас, не будь мое здоровье крепче, чем кажется извне, ни один подданный не поверил бы, что меня коснулась такая болезнь».[646]

Королева сделала собственноручную приписку, в которой повторила главную мысль: «Уверяю вас, не будь мое здоровье крепче, чем кажется извне, ни один подданный не поверил бы, что меня коснулась такая болезнь».[647] Для Елизаветы важно было подчеркнуть, что болезнь не обезобразила ее. В церквах по всей стране читали особые благодарственные молитвы о спасении королевы и страны от врагов: «Боже всеблагой Отец, который в милости Своей даровал нам кроткую и милосердную королеву и являл чудо, спасая ее от многочисленных великих бедствий и напастей, и под ее руководством сохранил нас и всю страну от рукотворных бедствий и ужасных болезней, коими народы вокруг нас были прискорбнейшим образом поражены, смилуйся над ними…»[648]

В случае смерти Елизаветы страну ждали бы неизбежные гражданская война и иностранное вторжение. Многие считали, что от ужасных напастей их спасают благодарственные молебны, изъявления преданности и верности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.