Вена. Трон земли

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вена. Трон земли

Нет, мир не рушился! По широкой Рингштрассе толпами шли горожане, радостно настроенные подданные Его апостолического Величества. Казалось, все они принадлежат к его свите и что вся Вена – гигантские дворцовые угодья.

Йозеф Рот. Марш Радецкого

Вена идеально подходит для воскресного общения взрослых детей с пожилыми родителями. В спокойном городе на берегу Дуная уместно проявлять уважение к возрасту и почтение к сединам, именно в Вене проживает умиротворенное пенсионерское счастье. Это не город, а сошедшая с телеэкрана реклама страхового полиса. Здесь кажется особенно приятным тихо скончаться в своей постели, обложившись грелками. Движение пешеходов по венским улицам всегда неспешно, меховые дамские шубки неизменно элегантны, мужские костюмы обязательно неброских цветов и строгих силуэтов. В центре Вены очень чинно и очень чисто; едва удерживаешься от соблазна мелкого хулиганства, не знаешь, то ли окурок воткнуть в цветочный вазон, то ли бросить конфетный фантик мимо мусорной урны. Здесь тысячи удобных скамеек, откуда открываются прелестные виды; здесь сотни милых кондитерских, витрины которых ломятся от тортов и пирожных; здесь десятки мощных памятников королям и композиторам. Педантичные австрийцы ни одного значительного предка не обидели, всех подсчитали: каждому полководцу выдали по бронзовому скакуну, каждому императору – по лавровому венку, каждому музыканту, художнику, поэту – по скрипке, мольберту, гранитному пьедесталу. Обойден этими почестями только Карл Последний[12], словно потомки так и не простили его: не смог, не сохранил, не удержал… Позднего (1957 год) и скромного монумента – в глубине Замкового сада, на низеньком постаменте, явно не по продолжительности и значимости царствования, – удостоился тот, решениям и воле которого Вена во многом обязана своим нынешним обликом: император Франц Иосиф.

Грезы об имперском прошлом для этого города важнее его республиканского настоящего. Чешские, венгерские, польские, южнославянские фамилии здесь услышишь не реже немецких. Таксист, дворник, официант, цветочница, продавец, горничная родом из бывшей провинции в Вене – привычное явление. Как и любая имперская столица, что бывшая, что нынешняя, Вена сохраняет достоинство, делает вид, что за последнее столетие в мире ничего особенного не произошло. Вена – гранд-дама, она великолепно держит осанку. Это холеная, породистая, сытая и оттого – при почти домашнем уюте, комфорте и очевидно разумном устройстве быта – кажущаяся по-северному холодной южная столица.

В Вене становится ясно: главные достоинства зрелой культуры кроются в ее мельчайших подробностях. Ни один другой город Европы не дал лучших, чем Вена, образцов легкой музыки, ни один другой город не научил своих жителей так задорно танцевать. Нигде больше не разработаны столь изощренные навыки вальяжного времяпровождения, как раз Вену писатель справедливо назвал “городом наслаждений”. Единственный европейский конкурент, Париж – другой: тамошние наслаждения более богемны и менее буржуазны, чем венские. С этим сложным кодексом праздности в исторических кондитерских Demel и Sacher радостной толпой знакомятся любознательные японские и корейские туристы. С надеждой на блестящее будущее за столики кафе Griensteindl и Central и сегодня усаживаются молодые безденежные интеллектуалы; как раз здесь сто лет назад собирались творческие компании, от Густава Климта до Стефана Цвейга, здесь играл в шахматы на деньги эмигрант-революционер из России Лев Троцкий.

Многие серьезные люди считают: этот возведенный в абсолют культ уютного, физически и духовно необременительного существования сыграл с Австрией в прошлом злую шутку. Сибаритство, которому так приятно предаваться за столиком кафе или ресторана, на набережной Дунайского канала или речушки Вены, в парке или сквере, стало для этого города поздней австро-венгерской поры категорией почти политической. Самоуспокоенность лишила венских бюргеров чуткости и прозорливости, ощущение комфорта убаюкало австрийский правящий класс. “Из всех главных немецких городов Вена может занять первое место в отношении слабости и косности жизни, – сетовал на рубеже XIX и XX веков музыкальный критик Михаэль Граф. – Напряжение и энергия Вены ничтожны. Даже популяризовать великих полководцев и победителей венский дух не способен иначе, как придавая им черты ласкового кретинизма. Без налета добрячества и слабомыслия венцам никогда не вообразить своих героев”. Критик в чем-то прав, хотя писал он на сей раз не о музыке. Почтенный чудаковатый папаша, а не стальной вождь – вот классический образ лидера старой Австрии, хотя реальность вполне могла быть и другой. Победитель турок Евгений Савойский на бронзовом жеребце сидит расфранченным вельможей, не бесстрашным воином, каковым был на самом деле. Императоры на пьедесталах выглядят сплошь как философы и покровители искусств, копытами своих скакунов они не топчут врагов в образах исчадий ада. Тяжеловесной Марии Терезии поставили на памятник массивный трон; императрица и встать не потрудилась. В этой символике много спокойствия, мудрости и величия, но мало энергии, не хватает порыва.

Возникнув на границе германского, романского и славянского миров, Вена, похоже, разбавила немецкую волю и твердость жизнелюбием недалекого Средиземноморья и славянской беспечностью, то и дело переходящей в лень. Венский уют и австрийский гедонизм были и милым достоинством, и изрядным пороком старой империи. Габсбурги стали мастерами “мягкой власти”, бисмарковское “железом и кровью” было им чуждо. Это придавало империи обаяния в глазах многих ее подданных, но во время кризисов грозило параличом воли. Характерно различие в стиле работы прусского и австрийского чиновничества, о котором пишет современный историк: “Просвещенные бюрократы в Австрии, в отличие от своих на первый взгляд куда более успешных прусских коллег, сохранили больше сдержанности и скептицизма, прагматизма и здравого смысла. Это защитило общество от подчинения гражданских свобод полумистическому культу государства и иерархии”.

Нега и умеренность стали австро-венгерскими доблестями. Об этом с сожалением, но, похоже, и с некоторой симпатией писал в многотомном романе “Человек без свойств” Роберт Музиль: “Находились в центре Европы, где пересекаются старые оси мира. По дорогам катились автомобили, но не слишком много автомобилей. Готовились к покорению воздуха, здесь тоже – но не слишком часто. Не было честолюбия мировой экономики и мирового господства. Знали роскошь – но не такую сверхутонченную, как французы. Занимались спортом – но не так сумасбродно, как англосаксы. Главный город тоже был меньше, чем все другие крупнейшие города мира, но все-таки значительно больше, чем просто большие города”.

Да, сто лет назад двухмиллионная Вена считалась четвертой столицей Европы – по численности населения и, пожалуй, по политическому влиянию (“чтобы прочно оставаться по слабости второй среди великих держав”). Помимо умения развлекаться город удивлял современников еще и масштабами строительных проектов. Не случайно именно топонимический термин стал одним из главных символов сформировавшего австро-венгерские полвека стиля жизни: Ringstra?enstil. Рингштрассе – это девять бульваров-проспектов шириной по шестьдесят метров каждый. Полтора столетия назад они с помощью одной набережной Дунайского канала (набережная носила имя Франца Иосифа) опоясали древний центр габсбургской столицы. Магистрали Ринга застроены в высшей степени представительными зданиями, общественное назначение которых едва ли важнее их смысловой нагрузки. “Стиль Рингштрассе” – идеология не отдельно взятого городского проекта, но овеществленная в граните, кирпиче и мраморе мечта о просвещенной монархии.

Перстень Рингштрассе заключил в себя, словно взял в плен, исторические святыни: дворцовый комплекс Хофбург (его выходящее на бульвары крыло закончили отделывать в 1926 году, когда Габсбургов уже выселили), мрачный собор Святого Стефана, нарядные палаццо аристократов, древние монастыри и прочие старинные объекты; кажется, здесь покоится сама душа вечной Австрии. Отсюда идет определение ?sterreich как Kl?sterreich, “страны монастырей”, понастроенных слугами Божьими во имя Господа и славы Его.

Хофбург поражает сложностью планировки – так, наверное, сто лет назад сама Австро-Венгрия пугала громоздкостью административного устройства. 18 крыльев, 54 лестницы, 19 внутренних дворов, почти 2600 помещений, 240 тысяч квадратных метров площади – Габсбурги проживали в этом чудо-комплексе с 1439 по 1918 год, без малого пять веков. И каждый император строил свое: правила церемониала запрещали пришедшему к власти монарху занимать покои предшественников. Архитектурный и стилевой разнобой сводится к общему знаменателю идеей величия обитателей дворца, полагавших свою спокойную умеренную власть сильнее времени, тверже гранита и отполированнее мрамора. Теперь замковый комплекс стал еще более многофункциональным. Хофбург вмещает в себя дюжину музеев с различными экспозициями, полдюжины не менее уникальных выставок, правительственную резиденцию, канцелярию президента, библиотеку, международный конгресс-центр с разноцветьем флагов стран ОБСЕ над фасадом. В хофбургской сокровищнице хранятся реликвии, среди которых – меч Карла Великого и боевая кость якобы единорога длиной в два с половиной метра. Здесь становится понятным, почему Вену иногда называли “городом золотого яблока” – только взгляните на один из символов императорской власти, драгоценный державный шар.

Скитающиеся по Хофбургу туристы быстро убеждаются в том, что Габсбурги не зря претендовали на роль, выражаясь современным языком, глобального политического игрока: в музеях можно поглядеть и на бронзовые фигурки из древнего Бенина, и на египетские папирусы, и на античный Парфянский фриз, и на латы короля Фердинанда Арагонского, и на головной убор Монтесумы из 450 перьев; даже на глобус, на котором еще не нарисованы Америки. Империи все интересно, у имперского моря нет берегов. Рядом с Хофбургом не зря почти два столетия назад построили Пальмовый павильон – оранжерею для сотен тропических растений и тысяч экзотических бабочек. На крыше бывшей Придворной, а ныне Национальной библиотеки (два с лишним миллиона томов) красуется богиня мудрости Минерва, изображенная в ключевой момент победы над Завистью и Глупостью. В дворцовой капелле по воскресеньям и праздникам вот уже пятьсот лет распевает Венский хор мальчиков. Во время выступления хористы не видны, слышны только хрустальные голоса. А в Зимнем манеже уже четыреста лет почти ежедневно – демонстрация мастерства жокеев, выездка лошадей липицианской породы. Наездники, переходя с одного аллюра на другой, в знак почтения приподнимают головные уборы перед портретом императора.

Окружающие Хофбург территории – десяток городских кварталов к северу, западу и востоку – застраивались в стародавние времена для того, чтобы обитатели императорских палат чувствовали себя неизменно комфортно, не знали отказа ни в обычной, ни в духовной пище и, главное, находились в окружении, достойном столь великолепного двора. Австрийский писатель-сатирик Карл Краус заметил по этому поводу: здешние улицы вымощены культурой, тогда как в других городах их асфальтировали. От внешней опасности жителей венского центра долго берегли крепостные стены. Город впервые окружил себя укреплениями еще две тысячи лет назад, в ту пору, когда на месте кельтского поселения римляне оборудовали для защиты дунайской границы той, своей, империи военный лагерь под названием Виндобона, известный, помимо прочего, тем, что император Марк Аврелий, баловавшийся философией, положил здесь на бумагу ценные “Размышления”.

Строительство церкви Обета. Фото 1867 года.

Планировка центральных венских улиц до сих пор не изменила древней топографии. Но к середине XIX века Вена оставалась едва ли не последней европейской метрополией, не покончившей решительно с оборонительными сооружениями. Главные их очереди – сложная система башен, стен, бастионов, валов, рвов, контрфорсов – создавались для защиты прежде всего от турок. Против того, чтобы все это взорвали, срыли, сровняли с землей, уже в эпоху Франца Иосифа до последней возможности возражали не только консервативные придворные, но и военные. Генералы, напуганные революционными событиями 1848 года, опасались нового народного бунта. Император, однако, хотел иметь более современную столицу. В 1857 году Франц Иосиф учредил Комиссию по городскому развитию, которая обосновала решение, как писала газета Neue Freie Presse, “сломать каменный обруч, сковывавший воздетые к небу руки Вены”. О соображениях безопасности все же не забывали: артерии Ринга прокладывали широко не только для вольного променада, но и для быстрого передвижения войск на случай круговой обороны Хофбурга и его окрестностей. 1 мая 1865 года Франц Иосиф торжественно открыл Бульварное кольцо, главный столичный объект своего величия.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

МАКСИМИЛИАН О’ДОННЕЛЛ,

адъютант

Максимилиан Карл Ламорал О’Доннелл родился в 1812 году в Вене в ирландской семье графов О’Доннеллов Тирконнелл, состоявшей на потомственной военной и гражданской службе, в частности, у австрийских и испанских Габсбургов. Среди австрийских О’Доннеллов – десятки офицеров и чиновников, один министр императорского правительства и один фельдмаршал. Максимилиан О’Доннелл получил образование в Дрездене, храбро воевал в императорской армии в Италии и Венгрии. В 1848 году короткое время занимал пост наместника Ломбардии, затем был назначен адъютантом императора Франца Иосифа. 18 февраля 1853 года вместе со случайным прохожим, мясником Йозефом Эттенрихом, обезвредил террориста Яноша Либеньи. В знак благодарности император пожаловал Эттенриху дворянство, а О’Доннелл получил второй графский титул (из-за ошибки при регистрации – под именем О’Донелл). Его также наградили боевым орденом и правом разместить на фамильном гербе изображение двуглавого австрийского орла. После отставки в звании генерал-майора О’Доннелл поселился в Зальцбурге. Скончался в 1895 году.

На освобожденных от стен и башен просторах возникали гранитные символы монархической власти. В 1856 году, еще до начала плановой застройки Рингштрассе, была заложена церковь Обета – в честь чудесного избавления императора от смерти. В 1853 году, во время прогулки императора, на Франца Иосифа с ножом в руках бросился молодой венгерский националист, подмастерье портного и бывший гусар Янош Либеньи. Монарха спасли от смерти Провидение, преданность оказавшихся рядом со злоумышленником подданных, но прежде всего – жесткий воротник армейского мундира, смягчивший удар ножа в шею. Либеньи схватили и через месяц, после скорого суда, повесили, несмотря на покаянное письмо террориста императору[13].

Строительство пышной, во французском готическом стиле, церкви Обета финансировалось по подписке. Добровольно откликнулись и внесли средства триста тысяч подданных. Мысль возблагодарить Господа якобы пришла в голову младшему брату императора Максимилиану, однако историки утверждают, что на самом деле идею разработала эрцгерцогиня София, заинтересованная в добрых отношениях между сыновьями. Конкурс на лучший проект храма Обета продемонстрировал наличие в стране патриотического порыва: не считая нескольких иностранцев, заявки подали семь десятков соискателей со всех уголков империи. Победил молодой архитектор Генрих фон Фёрстель, а внутреннее убранство собора доверили богемским мастерам. Храм, производящий сильное впечатление темной жертвенной торжественностью, символизировал единство трона и алтаря в час опасности.

Кольцо венских бульваров формировалось почти сорок лет, в три продолжительных приема, пережив не одну кардинальную смену архитектурной моды. Негодующие голоса генералов поутихли, ведь полезную площадь в новых помещениях предоставляли и военным. Исторический анекдот гласит: после окончания в 1869 году отделочных работ в похожих на средневековый замок казармах Россауэр выяснилось, что проект здания не предусматривал туалетов. Пришлось пробивать стояки сквозь уже готовые перекрытия. Новостройка вскоре сменила хозяев, в казармах разместили тюрьму, известную среди горожан под женским именем Лизль. Пышным фасадом комплекс Россауэр вывели не прямо на Рингштрассе: занимающее целый квартал солдатское здание отделено от бульвара Шоттенринг линией внушительных доходных домов.

Понятно, что главным смыслом первой в многовековой венской истории целостной урбанистической программы являлось выражение и утверждение ценностей неоабсолютизма, персонифицированного в фигуре Франца Иосифа. Монархизм, однако, связывался и с набиравшей силу (параллельно с медленным ослаблением императорской власти) идеологией pax liberalis, “либерального мира”, стремившегося сгладить противоречия многонационального и многоукладного государства. Не случайно главными аллегориями Ринга – вот они, красуются по обе стороны красиво оформленного строительного плана (издание 1860 года) – стали фигуры Закона, Мира и Искусства, а не символы воинских доблестей или гражданских добродетелей императоров. Отличие новых кварталов от старого центра Вены действительно оказалось разительным. “Идея конституционного закона взяла на Рингштрассе верх над идеей императорской власти, – пишет в книге “Вена на переломе столетий” американский историк Карл Эмиль Шорске. – Светская культура на всем протяжении Кольца одолела культуру религиозную”. Действительно, урбанизм и буржуазия отвоевали простор у трона и алтаря. Открытием в 1873 году первой городской (не католической) больницы венские либералы словно попытались именем науки отобрать у церкви ее традиционную заботу о людских телах и душах. Общественные здания Рингштрассе организовывали пространство по горизонтали убедительнее, чем вертикали соборов, символизировавшие связь земной и небесной власти.

Бульвар Шоттенринг. Фото 1875 года.

Зияющая пустота в центре австрийской столицы – шикарная Рингштрассе оказалась территорией вольного простора – постфактум воспринималась многими венскими интеллектуалами как следствие и свидетельство старения и умирания монархической идеи. Писатель Герман Брох заметил: “Вене уготован музейный статус, который служит знаком австрийского распада. Распад в убожестве ведет к прозябанию, распад в богатстве ведет к музею. Музейный статус есть прозябание в богатстве”. По Броху, Вена – город, всегда находящийся в ценностном вакууме, даже “центр европейского ценностного вакуума”. Если слова писателя воспринять буквально, то он и впрямь недалек от истины: Вена набита музейными реликвиями, как бабушкин сундук тряпьем. Простой перечень городских музеев, среди которых обнаруживаются столь экзотические, как музей погребальных обрядов, музей языка эсперанто и музей крепких спиртных напитков, займет не меньше десятка страниц. Столичный Музейный квартал, выросший неподалеку от внешнего обода Рингштрассе (неузнаваемо преображенные придворные конюшни), занимает 60 тысяч квадратных метров, четверть Хофбурга.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

МИХАЭЛЬ ТОНЕТ,

мебельщик

Родился в 1796 году в немецком городке Боппард в семье мебельщика. Почти двадцать лет производил мебель в Германии, однако запатентовать на родине новую технологию изготовления стульев (из шести элементов гнутой древесины твердых пород, обработанной водяным паром) мастеру не удалось. В 1842 году по приглашению канцлера Меттерниха, ценителя элегантной мебели, Тонет переехал в Вену, где открыл мастерскую Gebr?der Thonet и получил патент на “выгибание дерева любого рода, включая самые негибкие породы, химико-механическим способом с целью получения желательных форм, в том числе округлых”. В 1850 году выпустил венский стул модели Nr. 1 из буковых элементов, вскоре открыл две мебельные фабрики в Моравии. В 1859 году изобрел самую популярную модель венского стула для кафе, Konsumstuhl Nr. 14 (до 1930 года произведено 50 миллионов штук). Пожалован императором дворянским титулом и двумя орденами. Скончался в Вене в 1871 году. К концу XIX века венские стулья выпускали на 60 предприятиях многих стран. После распада Австро-Венгрии наследники Тонета продолжили производство.

Как и другие страны Европы, Австрия, а потом Австро-Венгрия, большую часть XIX века искала духовные корни в минувшем. Один из тогдашних теоретиков искусства писал: “Дух нашего века не способен найти собственный путь. У этого столетия нет своеобычного выражения мыслей и чувств”. Творческая мысль, перегруженная знаниями о прошлом, словно утомилась и зашла в тупик. Казалось, что “все уже было”, приходилось пользоваться историческими формами искусства. Модой стало проявление научной эрудированности. Когда фон Фёрстель получил заказ на строительство на Рингштрассе университетского комплекса, он отправился на штудии в Италию, знакомиться с вузовскими комплексами Рима, Болоньи, Генуи, Падуи.

Вена до последних имперских дней представляла собой огромный рынок художественного труда, а в 1860–1870-е годы стала второй после Парижа европейской строительной площадкой. Сообразно тогдашним представлениям о разумном мироустройстве, моделью которого в Австро-Венгрии и явилась имперская столица, вдоль бульваров Ринга возвели, в частности, неоготический Ратушный квартал с огромным зданием муниципалитета, неоклассический парламентский комплекс циклопических размеров, барочный Придворный театр. Здания университета и оперы, а также гигантская музейная пара (Естественной истории и Истории искусств) выстроены в стиле неоренессанс. Как и комплекс Академии изобразительных искусств, где обучались едва ли не все корифеи австрийских живописи и зодчества.

Череда украшающих Рингштрассе зданий-дворцов с историческими судьбами прорежена просторными парками со сферически постриженными лавровыми и кипарисовыми деревьями и нарядными скверами с геометрически вычерченными дорожками. Парки скрывают памятники, павильоны и пруды; скверы охраняют скамьи, беседки и фонтаны. “Вена – трон всей земли”, – восхитился когда-то столицей соседнего государства немецкий естествоиспытатель Якоб Штурм. Вена долго демонстрировала: рисунок обивки, отделка спинки, форма ножек у этого кресла монархов могут быть разными.

Самое внушительное тронное место под открытым небом – тот самый памятник императрице Марии Терезии, установленный по велению ее праправнука Франца Иосифа в 1888 году на пространстве между музеями и кипарисами. Этот бронзовый трон столь же основателен, сколь прочен монументальный постамент русской императрицы (и тоже немки) Екатерины II в Петербурге. Пониже царственных женщин на этих памятниках в позах восхищения помещены фигуры значительных придворных мужчин. Скульптор Карл фон Цумбуш разнообразил свой монумент не только пешими, но и конными сподвижниками императрицы, а также аллегорическими фигурами. Марию Терезию окружают якобы присущие ей особенности натуры: Мягкость, Мудрость, Сила, Справедливость.

На порталах и фасадах, на выступах ворот и в арочных нишах, в ложах галерей и у фонтанных ванн славу дунайской монархии и превосходные качества правившей ею династии, как и сопутствующие австрийскому историческому пути явления природы и духа, утверждают в Вене не только банальные Вера, Надежда, Любовь, но и реже встречающиеся в архитектурной практике Правосудие, Доброта, Набожность, Героизм, Фантазия, Жизнь, Земное господство, Водное господство, Провидение, Постоянство и даже Пример. Скульпторы не всегда считали необходимым прибегать к аллегориям, иногда высказывались прямо. Барельеф на фронтоне портика величественного здания парламента представляет собой высеченную в камне картину “Франц Иосиф дарует австрийскому народу конституцию”.

Российский искусствовед Анатолий Стригалев считает “стиль Рингштрассе” архитектурной параллелью живописного стиля популярного в ту пору зальцбургского художника Ганса Макарта, который, помимо прочего, создавал и архитектурные фантазии вроде огромного полотна “Фасад дворца”. Макарт достиг вершины мастерства, вполне соответствовавшего стилю новой монархической Вены, став режиссером торжественного шествия по случаю серебряной свадьбы императорской четы. “День праздничной процессии Макарта”, 26 апреля 1879 года, запомнился венцам надолго: как ни привыкла столица дунайской монархии к различным торжествам, раньше она не видела ничего подобного. В колоссальном шествии были представлены сцены из истории Австрии, Венгрии и императорского дома, делегации народов и сословий монархии, представители провинций, городов, профессиональных корпораций, технические новшества, включая огромную модель паровоза, артисты, музыканты и художники во главе с самим автором этого супершоу в огромной шляпе, сшитой по собственному эскизу… Франц Иосиф расчувствовался и прослезился. Императрица Елизавета, как всегда в подобных случаях, выглядела усталой, встревоженной и недовольной. Частью праздничных мероприятий стало освящение того самого храма Обета, что строился в знак благосклонности Провидения к Габсбургам. Бедный брат императора Максимилиан, инициатор проекта, до торжественного момента не дожил.

“Стиль Макарта” означал блестящую виртуозность эклектики, романтично-помпезные аллегории, создание многофигурных исторических полотен. И в венской архитектуре проблема поиска стиля ощущалась как приоритетная. Отсюда же сформулированный венгерским журналистом и критиком Лайошем Хевеши (Людвигом фон Хевези) в более позднюю эпоху и ставший девизом венского модерна афоризм над порталом выставочного павильона самой знаменитой художественной группы, Сецессиона: “Времени – его искусство. Искусству – его свободу”.

“Стиль Рингштрассе” вызывал в австро-венгерском обществе бурные споры. Облик венского Кольца концептуально раскритиковал маститый историк искусства и теоретик архитектуры Камилло Ситте, обвинивший создателей Ринга в следовании худшим образцам “бездушного утилитарного рационализма математического века”. Бесконечность улиц не окинуть взором, пешеходов подавляет огромное вытянутое пространство, писал автор термина “агорафобия” (боязнь открытого пространства) Ситте в ставшей классикой для профессионалов книге “Городское строительство согласно принципам искусства”. На Ринге, сетовал критик, вас охватывают ощущения одиночества и бессилия перед господством современного строительства. Ситте предлагал вернуться к античным пропорциям и избрать основным элементом городского планирования не улицу, а площадь. “Отдельно стоящее здание навсегда останется тортом на подносе”, – иронизировал он, приводя в качестве примеров и Венский университет, и парламент на Рингштрассе, и Придворный театр.

Кольцо, особенно при первом посещении, способно ошеломить неподготовленного гостя. Впрочем, кто сказал, что члены императорской Комиссии по городскому планированию не добивались от венских проспектов именно величавости? Ее высшим архитектурным выражением должен был стать Императорский форум – огромная площадь, объединяющая новые корпуса Хофбурга со строившимися по другую сторону Рингштрассе музеями-близнецами. Ситте с восторгом отнесся к этому проекту немецкого архитектора Готтфрида Семпера, поскольку увидел в его планах отражение своих идей: сочетание новых принципов организации пространства с античным наследием. Но форум в центре Вены не появился. Семпер поучаствовал в проектировании музейных зданий, возведение которых сопровождалось оживленными спорами, а потом тяжело заболел.

В 1893 году архитектор Отто Вагнер выиграл объявленный городскими властями конкурс на лучший план развития Вены. Выяснилось, что и в градостроительство в очередной раз пришли совсем иные времена. Ключом к решению коммунальных проблем громадной метрополии Вагнер посчитал развитие транспортной инфраструктуры. Центральная идея его проекта – устройство четырех круговых автомобильных и железнодорожных магистралей, первой из которых стала уже существовавшая Рингштрассе, а второй – пояс бульваров G?rtel (что, собственно, и означает “пояс”) на месте фортификационных сооружений прежней “внешней линии обороны” Вены. О соображениях историзма и престижа Вагнер, в отличие от коллег старшего поколения, речи не вел. Своему плану он предпослал девиз Artis sola domina necessitas, “Единственная хозяйка искусства – необходимость”. Забавно, что еще в 1880 году тот же Вагнер разработал для родной Вены громадный проект почти сказочного Музейного города “Артибус”, сопоставимого по размерам и помпезности с Хофбургом комплекса зданий в стиле неоренессанс: с портиками и куполами, с целым каскадом поднимавшихся в гору арок, с десятком ротонд и сотнями колонн, с Пантеоном искусств посередине этого великолепия. Всего через пятнадцать лет, уже будучи идеологом стиля модерн, Вагнер заявлял: “Античной архитектуре нечего сказать современному человеку”.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

КАРЛ ЛЮГЕР,

городничий

В 1893 году адвокат Карл Люгер, депутат парламента и великолепный оратор, основал Христианско-социалистическую партию. Идеологию Люгера отличали ярый клерикализм, консерватизм и антисемитизм. Через два года его партия, опираясь на поддержку и крупной буржуазии, и люмпен-пролетариата, выиграла выборы в городской совет. Император, не симпатизировавший ни Люгеру, ни его политическим взглядам, трижды отказывался утвердить кандидатуру лидера христианских социалистов на пост бургомистра, однако в 1897 году Францу Иосифу все же пришлось уступить. Люгер руководил городским хозяйством до самой смерти (он скончался в 1910 году в возрасте 75 лет) и вошел в историю Вены как лучший ее бургомистр. При нем быстро развивались транспортная сеть и городская инфраструктура; Люгер газифицировал Вену, расширил зеленый пояс, ввел в действие вторую, разветвленную, очередь водопровода. Городские заботы не мешали Люгеру пропагандировать свои, иногда граничащие с расизмом, воззрения. Он придумал Будапешту, пятую часть населения которого составляли в ту пору евреи, оскорбительное название Judapest. Некоторые историки отмечают важную роль идей Люгера в формировании мировоззрения Адольфа Гитлера. Другие исследователи считают антисемитизм Люгера показным, указывая, что в период его пребывания у власти права евреев в Вене не нарушались, а сам бургомистр приятельствовал с членами нескольких влиятельных еврейских семей. Люгеру принадлежит высказывание, часто приписываемое любившему повторять эту сентенцию Герману Герингу: “Кто здесь еврей, решаю я!” Люгер воспитал целое поколение австрийских политиков правой ориентации. Один из бульваров Рингштрассе назван его именем. Вена почтила память бургомистра сразу двумя, хотя и небольшими, памятниками.

Новая городская конструкция предназначалась для нового жителя метрополии – буржуа, которому, по представлению Вагнера, всегда хватало денег, но не времени, который стремился быть современным и восхищался прагматично-монументальным. Этого человека Вагнер решил избавить от ощущения “болезненной неуверенности”, которую якобы внушали жителям Вены и старый Хофбург, и недоделанный еще Ринг. “Неуверенность” Вагнер намеревался победить, задав городскому ансамблю “четкие и чистые линии движения”. Так понимали пространство лидеры венского модерна, в первую очередь художник Густав Климт, и это понимание вскоре заметно изменило концептуальный облик столицы дунайской монархии.

Михаэлерплац и Кольмаркт. Фото Августа Штауды. Около 1900 года.

Менялись и представления о духовной сфере. На склоне габсбургской эпохи популярными стали рассуждения об особой венской “зоне эротического”. Эти настроения, как указывают умные книги, были связаны прежде всего с мощным воздействием на образованную публику теорий психоанализа Зигмунда Фрейда. Фрейд, Вагнер, Климт, композитор и дирижер Густав Малер – каждый из них по-своему, каждый в своей области – моделировали в Вене новую жизненную и художественную среду. Актуальную задачу (не только для самого себя, но для всего творческого класса) сформулировал склонный в силу требований профессии к точности дефиниций архитектор Вагнер: “Показать современному человеку его настоящее лицо”. Решение подразумевало и атаку на историзм в науке, живописи, архитектуре; тот историзм, который, как оказалось, и воплощал практическое содержание уходившей габсбургской эпохи. Помпезная Рингштрассе объявлялась “потемкинской деревней”. Зеркала и светильники в руках полуобнаженных красавиц на полотнах Климта стали инструментами нового познания.

Модернизм и декаданс, прогресс и упадок, надежда и разочарование – все то, что явственно ощущалось в австро-венгерском обществе, нашло отражение в югендштиле, стиле нового поколения художников и архитекторов, творивших в Вене на рубеже XIX и ХХ столетий. На смену Макарту пришел Климт, на смену виртуозу вальсов Штраусу – Малер. Штраус скончался в 1899 году, и кто-то из придворных острословов пустил гулять по венским салонам ядовитую шутку: “По сути дела, Франц Иосиф правил до смерти Иоганна Штрауса”. Намек был ясен: старый император все чаще воспринимался обществом как живой анахронизм, продукт минувшей эпохи. Он и сам, вероятно, чувствовал, что наступают новые, совсем уж непонятные и чуждые ему времена, и выразил свое отвращение к ним, приказав занавесить окна корпуса Хофбурга, выходившие на знаменитый “дом без бровей” – здание, построенное архитектором Адольфом Лоосом в стиле модерн. Совершенно плоский, без декораций, фасад этого сооружения оскорблял эстетическое чувство Франца Иосифа, воспитанного во времена бидермайера – наивного стиля, детали которого символизировали старосветские добродетели времен детства императора. В конце концов Лоосу пришлось принять во внимание неудовольствие заказчиков (дом строился под швейное ателье), а главное, монарха и установить на окнах бронзовые цветочные ящики, да еще декорировать пилястрами фасад, чтобы стилистически сблизить свое творение со зданиями императорского дворца. Теперь цветы в ящиках поливают уборщицы Raiffeisenbank: ни одному швейнику не осилить аренду такого здания.

ПОДДАННЫЕ ИМПЕРИИ

РОТШИЛЬДЫ,

богатеи

Фамилия Rothschild (от немецкого “красный щит”), как гласит семейное предание, происходит от эмблемы меняльной конторы во Франкфурте, владельцем которой был еврей Амшель Мозес Бауэр. Его сын Мейер Амшель, открывший в 1760-е годы антикварную лавку, и считается основателем знаменитой династии предпринимателей. Пятерых детей Ротшильда, отправленных отцом для развития семейного банковского дела в разные страны Европы, называли “пятью пальцами одной руки”. После смерти Ротшильда-старшего совокупный фамильный капитал вдвое превышал активы Французского банка. Третий из братьев Ротшильдов, Соломон Мейер (1774–1855, на иллюстрации), поселился в Вене и в 1820 году учредил банк S. M. von Rothschild, ставший одним из главных финансистов дома Габсбургов и многих австрийских государственных проектов (в том числе первой в империи железной дороги). В 1822 году Ротшильды получили баронские титулы, в 1855-м основали ставший впоследствии крупнейшим в Австро-Венгрии банк Creditanstalt. Состояние венской ветви семейства приумножили сын Соломона Ансельм (1803–1874) и внук Альберт (1844–1911). Альберт фон Ротшильд в 1877 году стал первым иудеем, удостоенным придворных привилегий. К тому времени семья Ротшильдов владела обширными землями, предприятиями в разных краях страны, несколькими замками в Австрии и Богемии, а также дворцами в Вене с уникальными художественными собраниями. Альберт фон Ротшильд вел активную благотворительную деятельность, в том числе финансировал работу венской обсерватории. Дело Ротшильдов пережило падение Габсбургской империи, но после аншлюса Австрии банкиры за бесценок продали свой бизнес в обмен на разрешение уехать из страны. Процесс возвращения Ротшильдам части имущества и художественных ценностей затянулся на десятилетия. Последний австрийский Ротшильд умер бездетным в 1980 году.

Тем не менее, нравилось это императору или нет, стены зданий в его столице отныне переставали быть “вешалками” и “подставками” для декоративных элементов – они превратились в функциональные плоскости, они подчеркивали “направление”, как учил Вагнер. На переломе веков “плоскостные” дома заполнили последние пустоты вдоль кольца бульваров в квартале Штубен, сформировали деловую улицу Винцайле. В Вене торжествовал рационализм, главенствовала функция. Проектировали быстро и без пафоса, технично, технологично, прагматично; строили из монолитного железобетона – универсального несгораемого материала. Труд и отдых больше не скрывались за барочными или ренессансными фасадами. Первые этажи, где помещались магазины, конторы, приемные покои, были опоясаны декорациями из железа и стекла. Каменные гирлянды, вазоны, скульптуры (если они были) вознеслись под крыши. Архитектура Вагнера отделила человека работающего от человека праздного; первого занимало Дело, а второго градостроитель наделил капризным художественным вкусом.

Для старой Австрии было характерно отождествление многих явлений не со страной, народом, нацией, а со столицей государства. Эта формула, наверное, уникальна: не “австрийская”, а “венская” кухня; не “австрийская”, а “венская” опера; не “австрийский”, а “венский” модерн, и далее – от венского кофе до венского вальса, от венской школы психоанализа до венского стула. Сравните название литературного кружка “Молодая Вена” с возникшими в то же время, на переломе XIX и XX веков, в других странах Европы художественными группами – “Молодая Франция”, “Молодая Польша”, “Молодая Бельгия”. Дунайская монархия оказалась столь пестрой, что слишком трудно свести ее к общему культурному знаменателю. Зато Вена представляла собой целостное, компактное духовное пространство. Для множества подданных Габсбургов этот город воплощал в себе государственные традиции и сам смысл австро-венгерского существования. Именно в Вену подтягивались честолюбивые чиновники, юристы, литераторы, врачи, офицеры из Праги и Аграма (Загреба), Лемберга (Львова) и Триеста, Кракова и Лайбаха (Любляны). Здесь формировался особый уклад, сочетавший в себе ценности соседних национальных культур. “В том и состоял истинный гений этого города, чтобы гармонично соединять контрасты в Новое и Своеобразное, в австрийское, в венское”, – заметил Стефан Цвейг. Это-то “венское” в заметной мере заменило собой “национальное”.

Историк Карл Воцелка писал: “Вся история Вены и вся история Австрии проходят через габсбургский миф. Основные компоненты этого мифа – отсутствие национальной замкнутости и даже чрезвычайная открытость австрийского общества, приверженность бюрократии и гедонизм”. Габсбургская мифология развилась и укрепилась благодаря согласию народов, согласию “верхов” и “низов”. По задумке Франца Иосифа, каждый район Вены должен был стать посвящением одному из народов Австро-Венгрии. Из этой затеи мало что получилось, однако во втором городском районе, Леопольдштадте (где некогда располагалось еврейское гетто), успели построить копию венецианского дворца Ca’ d’Oro. Итальянским подданным монархии это палаццо должно было напомнить о солнечной родине, процветание которой зависело от мудрости Габсбургов. Вскоре Австро-Венгрия потеряла Венецию, и венское палаццо из символа единства стало знаком потери. Теперь только кафе “Дворец дожей” напоминает о первоначальном идеологическом назначении этого здания.

Немецкоязычные интеллектуалы, те из них, для кого годы молодости пришлись на последние габсбургские десятилетия, вспоминали Вену как город особого австрийского менталитета, “нервного до кончиков пальцев”, менталитета людей “с тонким нёбом, но без кулаков” (Герман Бар). “Габсбургская империя переживала внутренний распад, как и вся Европа, только этот распад оказался двойным: по вертикали – в том, что касается национальностей; по горизонтали – в том, что касается классового и социального расслоения”, – с горечью констатировал современник. Для западной культуры конца XIX столетия вообще-то характерны такие настроения упадничества. Однако и Цвейг, и Йозеф Рот, и Музиль убеждали читателей: для Вены такие настроения были характерны вдвойне. Возможно, речь в данном случае идет о рассуждениях ex post – ведь все перечисленные и многие другие авторы вспоминали об Австро-Венгрии, когда ее уже не было, из тревожной и опасной середины ХХ века. 1918 год, разделивший их жизни, был историей, а история обладает коварным свойством самооправдания: если что-то случилось, значит, и должно было случиться.

БЕРТА 

ФОН ЗУТТНЕР,

нобелевский лауреат

Родилась в 1843 году в Праге в немецкой семье фельдмаршала Франца Йозефа Кински, скончавшегося до рождения дочери. Получила классическое образование. Несколько недель работала в Париже секретарем Альфреда Нобеля, с которым сохранила многолетние дружеские отношения. В 1873 году стесненное финансовое положение заставило Берту фон Кински наняться гувернанткой в дом венского промышленника барона фон Зуттнера. В 1876 году она вышла замуж за младшего сына барона, Артура. Поскольку родители жениха не дали согласия на брак, молодые вынуждены были покинуть Вену. Воспользовавшись приглашением подруги Берты, грузинской княжны Екатерины Дадиани, фон Зуттнеры на десять лет обосновались в Тифлисе. Вместе с мужем в годы Русско-турецкой войны Берта занималась журналистикой, работала санитаркой в госпитале, выступала против пропаганды милитаризма. Опубликовала четыре сентиментальных романа, сочиняла пьесы и эссе. Вместе с мужем перевела на немецкий язык эпос Шота Руставели “Витязь в тигровой шкуре”. В 1886 году чета Зуттнер переехала в Париж, а еще через два года, после примирения с семьей мужа, вернулась в Вену. Вскоре Берта фон Зуттнер опубликовала вызвавший громкий международный резонанс антивоенный роман “Долой оружие!”. В 1891 году баронесса основала Австрийское общество мира – первую пацифистскую организацию в Австро-Венгрии. Вела активную международную общественную деятельность, организовывала конференции пацифистов, редактировала антивоенный журнал. В 1905 году стала первой в истории женщиной – лауреатом Нобелевской премии мира. Скончалась в Вене за полтора месяца до начала Первой мировой войны. Профиль баронессы фон Зуттнер выбит на австрийских монетах номиналом в два евро.

Воспоминания многих знаменитых жителей Вены и других бывших подданных Австро-Венгрии производят парадоксальное впечатление. Подчеркивая настроения декаданса, якобы столь распространенные в дунайской монархии и ее столице, эти авторы в то же время тоскуют по надежности имперского мира. Бурная культурная жизнь Вены на рубеже позапрошлого и прошлого веков сама по себе служит доказательством того, насколько живым и развивающимся было тогдашнее общество, в котором модный сплин и дурные предчувствия сочетались с позитивистской уверенностью в том, что мир хоть и несовершенен, но познаваем пытливым человеческим опытом и подлежит постепенному улучшению на рациональных началах. Эта философия вполне сочеталась с мировоззрением старой австрийской династии, привыкшей жить долгом и разумом в гораздо большей мере, чем чувствами или верой, – не забывая при этом, конечно, и о приятной, умеренно гедонистической стороне жизни. Вена времен Франца Иосифа удачно олицетворяла эти три начала: империю – монументальное Дело Габсбургов; рационализм устройства дунайской монархии, сочетавшей в себе традицию и новации, консерватизм и реформы; эстетику и уют как напоминание о быстротечности и суетности жизни, которая именно потому заслуживает того, чтобы пробовать ее на вкус размеренно и не спеша, будто легкое вино с виноградников венского района Гринцинг.

Кафе Schwarzenberg. Фото 1900 года.

Настоящая империя – это не только попытка завоевателей навязать покоренным свое. Настоящая империя позволяет всем подчиненным ею народам жениться на ком хотят и молиться кому хотят, если при этом они сохраняют лояльность имперскому центру; настоящая империя управляет присоединенными народами руками их же собственных элит. Габсбурги демонстрировали это умение дольше любой другой европейской династии. Не случайно имперское государство поддерживало венский модерн: это направление творческой мысли было наднациональным, а значит, противоречило сепаратизму, укрепляя традиции универсализма. Психоаналитическая практика Фрейда, как и архитектурные проекты Вагнера, как и полотна и росписи Климта, вызывала живую общественную дискуссию, фокус которой сходился не только на проблемах творчества, но и на обсуждении “австро-венгерскости”.

Хозяйка модного венского литературного салона Берта Сепс-Цукеркандль (дочь еврея-газетчика из Восточной Галиции и жена известного патологоанатома, немца родом из Южной Венгрии) писала: “Это вопрос сохранения чистой австрийской культуры, той формы искусства, которая связывает воедино все достоинства наших бесчисленных народов в новом горделивом единстве”. Премьер-министр Австрии Эрнст фон Кёрбер свою прогрессивную мысль выразил по-чиновничьи суконно: “Хотя любое творческое развитие имеет свои корни в национальной почве, все искусства говорят на одном языке и помогают добиться взаимного уважения и признания”. Та же Сепс-Цукеркандль ввела в венский оборот понятие Kunstvolk – “народ искусства” как определение наднациональной общности. И хотя в австро-венгерской пробирке новый человек так и не вывелся, столица бывшей империи по сей день сохраняет в своей архитектуре, в своей живописи, в именах своих жителей и образе их существования следы этого сложного эксперимента.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.