XXXIX Невозвращенцы 1937 года
XXXIX
Невозвращенцы 1937 года
1. Игнатий Райсс
Несмотря на массовые репрессии, уносившие из жизни всё новые когорты советских и зарубежных коммунистов, за пределами Советского Союза продолжало действовать широкое антисталинистское движение. На гребне великой чистки в него влилось несколько «невозвращенцев», т. е. советских граждан, находившихся за рубежом и отказавшихся вернуться в СССР по политическим мотивам.
Первым невозвращенцем-большевиком стал Игнатий Райсс, один из наиболее крупных советских разведчиков. Будучи последовательным революционером-интернационалистом, Райсс принимал с начала 20-х годов активное участие в коммунистическом движении ряда европейских стран, где не раз подвергался арестам и тюремному заключению. Во время революционного кризиса 1923 года в Германии он находился там вместе с Радеком, Пятаковым и Ларисой Рейснер.
В дальнейшем Райсс работал в четвёртом управлении генштаба РККА — главном органе советской военной разведки — рука об руку с такими людьми, как Зорге, Маневич, Радо, чьи имена после второй мировой войны стали легендарными.
Наблюдая перерождение ВКП(б) и Коминтерна, Райсс по-прежнему видел моральное оправдание своей работы в защите СССР. «За эту цель он цепляется,— писала в воспоминаниях о Райссе его жена Э. Порецкая.— Но он всё больше уходит в себя и бесконечно страдает от того, что происходит в Советском Союзе. Исключение Троцкого из партии для него тяжёлый удар. Когда же Троцкого выслали из пределов Советского Союза, Людвиг (конспиративная кличка Райсса.— В. Р.) сказал: „Теперь за Сталиным, по крайней мере, останется та заслуга, что он спас голову революции“» [777].
После пребывания в Москве в 1930—1932 годах Райсс возвратился на разведывательную работу за рубежом. «Его умение обращаться с людьми, его культурность, его прямота и в годы разочарования помогают вербовать для Советского Союза интеллигентов, профессоров и журналистов» [778].
С 1935 года Райсс вместе со своим давним товарищем по работе в разведке Кривицким пришёл к выводу об утрате Коминтерном революционной ориентации, в которой они видели смысл своей деятельности. Между собой они всё чаще говорили: «Сталинисты нуждаются в нас, но они нам не доверяют. Мы — интернациональные коммунисты. Наше время кончилось. Нас заменят такими людьми… для которых революционное движение ничего не значит» [779].
После второго процесса Зиновьева — Каменева Райсс и Кривицкий стали обсуждать вопрос о необходимости своего разрыва со Сталиным. Главным, что удерживало их от этого поступка, была мысль, что, оставаясь на своих постах, они смогут помочь испанской революции, победа которой будет способствовать разрушению господства Сталина над СССР и Коминтерном.
В случае разрыва со Сталиным Райсс и Кривицкий считали единственно возможным для себя шагом присоединение к движению IV Интернационала. Но они опасались того, что Троцкий отнесётся с недоверием к ним, неизвестным ему людям.
Тем временем Райсс всё чаще получал из Москвы такие директивы, которые разительно противоречили его убеждениям. В письме начальника иностранного отдела НКВД Слуцкого, присланном в конце 1936 года, указывалось: «Всё наше внимание должно быть сконцентрировано на Каталонии (испанская провинция, в который преобладающим влиянием пользовалась независимая марксистская партия ПОУМ.— В. Р.) и на беспощадной борьбе против троцкистских бандитов». В этой связи Райссу предписывалось выехать в Москву для «личных консультаций» [780].
Райсс принял решение саботировать это задание и не возвращаться в СССР. Вместо него в Москву отправилась Порецкая, которая за два месяца своего пребывания там убедилась, что в среде её товарищей — разведчиков и политэмигрантов — царят растерянность, ужас и ожидание неминуемого ареста. Один из близких друзей Райсса сказал ей: «Если вам удастся выбраться отсюда, передайте Людвигу, чтобы он никогда не возвращался сюда… Никогда, ни при каких обстоятельствах, никогда, никогда, никогда. Я знаю, что они (сталинисты.— В. Р.) могут убить его за границей, и Людвиг тоже это знает, но и он и я знаем, что для нас это лучше, чем советская тюрьма» [781].
Коренным образом изменилась атмосфера и в среде, окружавшей Райсса за рубежом. Как он рассказывал в своих записках, после первых московских процессов «ответственным работникам ГПУ за границей целыми ночами напролет приходилось „агитировать“ своих подчинённых иностранцев — такую деморализацию внесли процессы даже и в эту среду» [782]. В кругах советской агентуры оставалось всё меньше тех, с кем можно было говорить откровенно. «Их не узнать, наших вчерашних друзей,— вспоминала Порецкая.— Те, которые ещё недавно были в отчаянии и соглашались с нами, теперь всё оправдывают… Они в восторге от того, что удается натравить какое-нибудь правительство на Троцкого или же перерезать провода, чтобы лишить его возможности произнести речь (такой случай произошёл во время попытки организовать прямую трансляцию обращения Троцкого к массовому митингу в Нью-Йорке.— В. Р.)» [783].
Приняв окончательное решение о разрыве со Сталиным, Райсс стремился установить связь с Седовым. Не будучи с ним лично знакомым, он обратился к депутату голландского парламента Сневлиту, возглавлявшему группу, близкую по своим политическим взглядам к Троцкому. Сневлит сообщил Седову о поступке Райсса, но не соглашался устроить их встречу в Париже, поскольку считал, что в окружении Седова находится провокатор. Райсс и его семья поселились в маленькой швейцарской деревне. Вспоминая о немногих днях пребывания там, Порецкая писала: «Мы свободны, но это разрыв со всем, что дорого: с молодостью, с прошлым, с товарищами. За короткое время Людвиг очень постарел, волосы его побелели… Душа его находится в подвалах Лубянки. Если ему и удаётся уснуть, он видит во сне казни или самоубийства» [784].
Из Швейцарии Райсс послал письма некоторым своим товарищам, призывая их последовать его примеру. На этот призыв откликнулась давняя сотрудница Райсса Гертруда Шильдбах, только что вернувшаяся из Москвы и рассказавшая о потрясении, испытанном ею во время процесса Зиновьева — Каменева.
Однако сталинская агентура сумела превратить Шильдбах в наводчицу, указавшую путь убийцам. В этих целях Шпигельглаз свёл её с будущим убийцей Райсса Аббиатом, который инсценировал влюблённость в немолодую и некрасивую женщину, болезненно ощущавшую неустроенность своей личной жизни.
Активное участие в организации убийства Райсса принимала группа белоэмигрантов во главе с С. Я. Эфроном, одним из руководителей «Союза возвращения на родину» — просоветской организации, находившейся на содержании НКВД. Когда причастность этой группы к убийству Райсса была доказана, Седов сообщил Троцкому сведения об Эфроне, почерпнутые из бесед с близкими к последнему эмигрантами: «Эфрон официально везде заявлял, что он сталинец, марксист сталинской школы… О себе он в минуту откровенности сказал В. А. (информатору Седова.— В. Р.): „Есть два Эфрона. Один — тот кристально чистый, честный человек, которого все знают, а другой — иезуит, чёрствый человек и т. д.“ Женат он на Марине Цветаевой. У них двое детей: дочь 20 лет, которая живёт в России, уехала туда два года тому назад и пишет восторженные письма… Марина Цветаева правых убеждений, но взбалмошная и меняет свои убеждения очень часто. Она даже будто бы написала недавно какую-то поэму, где восторженно отзывалась о Николае, и Эфрон упросил её не печатать, так как это очень может ему повредить. Жили они в очень большой нищете, и только два года назад положение их несколько улучшилось, с тех пор, как Эфрон стал получать жалованье в Союзе возвращенцев. Знающие его люди говорят, что он работал на ГПУ по идейным соображениям, а не за деньги» [785].
Впоследствии, на допросах в НКВД, Эфрон назвал 24 имени завербованных им лиц, включая такую опытную и коварную разведчицу, как Вера Сувчинская (Трайл), дочь известного белоэмигранта Гучкова [786]. В 1936—1937 годах она, выйдя замуж за английского коммуниста Р. Трайла, провела более года в Москве, где встречалась несколько раз с Ежовым.
Наиболее близкими к Эфрону людьми были супруги Клепилины. По заданию советских спецслужб Н. Клепилина в феврале 1936 года отправилась в Норвегию, чтобы подтвердить сведения о нахождении там Троцкого. Ей удалось даже побеседовать с Троцким в течение короткого времени [787].
Переброшенный после убийства Райсса в СССР, Эфрон был в 1939 году арестован. На допросах он назвал нескольких участников убийства Райсса, в том числе эмигрантку Ренату Штейнер, стремившуюся вернуться в СССР. Люди из команды Эфрона дали обещание раздобыть для неё репатриационную визу в случае, если она «окажет услуги Советскому Союзу» [788]. Не подозревая, что дело идёт об убийстве, Штейнер вела слежку за Райссом в Швейцарии, а затем взяла напрокат машину, которой воспользовались убийцы.
Решение об убийстве было принято после того, как не достигла цели провокация, организованная сталинской агентурой: рассылка полициям различных стран анонимных писем, в которых чехословацкий бизнесмен Ганс Эберхард (под таким именем Райсс работал за рубежом) объявлялся международным авантюристом и вооружённым бандитом [789].
В группу, охотившуюся за Райссом, входили также Шарль Мартиньи, Дюкоме, Кондратьев, Смиренский, Штранге и др. Французская и швейцарская полиция сумела арестовать только трёх соучастников убийства. Непосредственные убийцы успели ускользнуть. Следственными материалами по делу об убийстве Райсса было установлено, что одним из них был Роланд Аббиат (он же Франсуа Росси и Виктор Правдин) — француз русского происхождения, до 1923 года живший в Петрограде. Сестра Аббиата сразу же после убийства Райсса уехала из Парижа в Москву [790]. Сам Аббиат получил солидный пост в управлении советской разведкой, работал во время войны корреспондентом ТАСС в Нью-Йорке и умер в СССР в 1970 году.
В конце сентября мать Аббиата получила по почте перевод на 10 тысяч франков, посланный якобы по поручению её сына известной французской модисткой. Мадам Аббиат, не имевшая никаких известий от сына, отправилась к модистке с намерением вернуть деньги, но с изумлением узнала, что та их не посылала. Тогда она обратилась в полицию, которая вскоре арестовала одну из клиенток модистки Веру Трайл, чей почерк на бланке перевода был идентифицирован. Трайл призналась, что воспользовалась именем модистки для отправки денег матери Аббиата, якобы по поручению знакомого «возвращенца», к тому времени находившегося в Испании [791].
Штранге, считавшийся «координатором» убийства Райсса, вернулся в СССР и благополучно прожил здесь до своей кончины в 1967 году [792].
Эфрон вместе с группой своих сотрудников был тайно привезён в Москву в 1937 году. До своего приезда в СССР в 1939 году Цветаева поддерживала с ним связь через резидентуру НКВД, которая выплачивала ей зарплату мужа.
Убийство Райсса произошло накануне того дня, когда он должен был встретиться во французском городе Реймсе со Сневлитом и Седовым. Перед этой поездкой он назначил встречу с Шильдбах — в ресторане, расположенном близ швейцарского города Лозанна. При выходе из ресторана к ним подъехала машина, из которой выскочило несколько головорезов, изрешетивших тело Райсса пулями.
Выполнив порученное ей задание, Шильдбах не исполнила, однако, другого приказа заместителя начальника ИНО НКВД Шпигельглаза, курировавшего «операцию»: передать Эльзе Райсс коробку с отравленными шоколадными конфетами. Благодаря этому жена и ребёнок Райсса оказались спасены.
Сразу после убийства была предпринята ещё одна провокация — для того, чтобы направить полицию по ложному следу. В посланном швейцарским властям подмётном письме Райсс был объявлен агентом гестапо, порвавшим с нацистами, которые в отместку за это убили его. Однако обнаруженная полицией брошенная машина со следами крови вывела следствие на Ренату Штейнер, которая назвала имена подлинных убийц. После пятимесячного расследования швейцарские власти опубликовали официальное заявление о том, что убийство было совершено агентами НКВД.
Вскоре советский разведчик Брусс, подчинявшийся Кривицкому, получил задание проникнуть в дом Сневлита и похитить хранившиеся там записки Райсса, не останавливаясь даже перед убийством [793]. Кривицкий, которому Брусс в отчаянии сообщил об этом задании, указал, каким способом следует его саботировать. В скором времени записки Райсса, разоблачавшие сталинские преступления, появились на страницах «Бюллетеня оппозиции».
Убийство Райсса показало всему миру: сталинисты, обвинявшие в СССР неповинных людей в террористических убийствах и отравлениях, прибегают за пределами Советского Союза к самым зверским формам этих преступлений.
В статье, опубликованной к годовщине гибели Райсса, Троцкий подчёркивал, что разрыв со сталинской кликой не означал для «Людвига» ухода в частную жизнь, как это произошло с некоторыми другими невозвращенцами. Собиравшийся продолжить революционную деятельность в рядах IV Интернационала, Райсс «погиб в самом начале новой главы своей жизни. Его гибель все мы ощущаем, как один из самых тяжёлых ударов,— а их было не мало. Было бы, однако, недопустимой ошибкой считать, что принесённая им жертва оказалась бесплодной. Мужественным характером своего поворота — от Термидора к революции — Райсс внёс в сокровищницу пролетарской борьбы гораздо больший вклад, чем все „разочарованные“ (в коммунизме.— В. Р.) разоблачители Сталина, вместе взятые» [794].
2. Вальтер Кривицкий
Вслед за Райссом о своём разрыве со Сталиным объявил В. Кривицкий, один из руководителей советской резидентуры в Европе. В 1931 году он был награждён орденом Красного Знамени в числе пяти работников советской военной разведки.
Последний приезд Кривицкого в Москву произошёл весной 1937 года. Вернувшись в Европу, он рассказал Райссу и его жене о своих встречах с Ежовым. Как вспоминала Порецкая, Кривицкий «был убеждён в ненормальности Ежова. В середине важного и конфиденциального разговора Ежов мог внезапно разразиться нелепым смехом и рассказывать самым непристойным языком истории из своей жизни» [795].
После гибели Райсса Кривицкий перешёл на нелегальное положение и больше месяца находился на юге Франции. 9 ноября 1937 года он приехал в Париж и вступил в контакт с Седовым, обратившимся в свою очередь за помощью к меньшевику Дану, на квартире которого Кривицкий скрывался от агентов НКВД.
Передавая Троцкому содержание своих бесед с Кривицким, Седов писал, что, напутствуя Кривицкого перед отправкой за границу, Ежов сказал Слуцкому: «Ты его научи ненавидеть нашего врага Троцкого». Кривицкий сообщил Седову факты, свидетельствующие о закулисных переговорах сталинских эмиссаров с высшими чинами третьего рейха и стремлении Сталина «всё сделать, чтобы добиться соглашения с Гитлером» [796].
В заявлении, направленном в европейскую левую печать, Кривицкий писал, что на протяжении ряда лет он с возрастающей тревогой следил за действиями советского правительства, но подчинял свои сомнения мысли о необходимости защищать интересы Советского Союза и социализма. Однако под влиянием последних событий он убедился в том, что политика сталинского руководства всё более расходится с интересами СССР и мирового рабочего движения. В Советском Союзе кровавой расправе подвергнуты не только наиболее выдающиеся деятели старой партийной гвардии, но и «всё лучшее, что имел Советский Союз среди октябрьского и пооктябрьского поколений — те, кто в огне гражданской войны, в голоде и холоде строили советскую власть» [797].
В интервью, данном Седову, Кривицкий подтвердил, что целиком сохранил преданность «Октябрьской революции, которая была и остаётся исходным пунктом моего политического развития». Своё стремление вступить в контакт с троцкистами он объяснил тем, что «Троцкий в моём сознании и убеждении неразрывно связан с Октябрьской революцией» [798].
Кривицкий подчёркивал: он сделал свой рискованный шаг, обладая многочисленными доказательствами того, что «голова моя оценена… что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтобы убить меня и тем заставить замолчать; что десятки на всё готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам» [799]. Подтверждением этого явились полученные французской полицией сведения о том, что на Кривицкого готовится покушение в Марселе, откуда он собирался выехать в США. Эта акция сорвалась, поскольку до гавани Кривицкого сопровождал полицейский инспектор [800].
В Соединенных Штатах Кривицкий опубликовал серию статей, составивших затем книгу «Я был агентом Сталина». Американская журналистка Ф. Льюис, занимавшаяся изучением деятельности Кривицкого, писала, что во время работы над этими статьями Кривицкий разрывался «между желанием разоблачить сталинские интриги и заговоры и стремлением защитить старых товарищей, старые идеалы, старые привязанности… Ведь он хотел вынести приговор не социализму, а сталинизму» [801].
В предисловии к своей книге Кривицкий писал: «Не задумываясь над тем, существует ли какое-либо иное решение мировых проблем (кроме коммунистического.— В. Р.), я пришёл к сознанию того, что продолжаю работать на деспота тоталитарного режима, который отличается от Гитлера только социалистической фразеологией, доставшейся ему от его марксистского прошлого, о приверженности которому он так лицемерно заявлял… Из опыта последних трагических лет следует извлечь урок, что наступление тоталитарного варварства нельзя остановить путём стратегического отступления на позиции полуправды и фальши» [802].
В США Кривицкий выступил перед комиссией палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности. Очередное слушание было назначено на 10 февраля 1941 года. Утром этого дня Кривицкий был найден в отеле мёртвым, с простреленной головой. Американская полиция склонялась к версии о самоубийстве. Н. И. Седова считала, что Кривицкий стал жертвой политического убийства. Подтверждением этой версии служит свидетельство адвоката Кривицкого, которому последний много раз говорил: «Если когда-нибудь меня найдут мёртвым, и это будет выглядеть, как несчастный случай или самоубийство, не верьте! За мной охотятся…» [803]
3. Александр Бармин
Почти одновременно с Кривицким объявил о своём разрыве со Сталиным поверенный в делах СССР в Греции А. Бармин.
Бармин провёл в начале 1937 года несколько месяцев в Москве, где многое узнал о механизме фабрикации открытых процессов. Особенно сильное впечатление произвела на него встреча с другом, работавшим в «Правде», который рассказал ему об осечке, допущенной сталинской юстицией и пропагандой. На процессе Зиновьева — Каменева подсудимые отрицали, что имели политическую программу, отличавшуюся от сталинской. Вслед за ними и прокурор, и суд, и пресса утверждали, что у подсудимых не было политических разногласий со Сталиным. «Но если они… боролись только за власть,— говорил журналист,— то это означает, что и сам Сталин не имел с ними политических разногласий и… был готов послать друзей Ленина на смерть просто ради того, чтобы укрепить свой личный статус… Узнав из телеграмм и газет об этом маневре подсудимых, Сталин пришёл в ярость. Он обрушил свой гнев на суд, на ГПУ, на Ягоду, на нас — журналистов, потому что мы попали в эту ловушку» [804].
После возвращения в Грецию Бармин узнал о расправе с Тухачевским и другими военачальниками, с которыми он был лично близок. Потрясённый этим, он поделился с некоторыми своими товарищами из посольства своей тревогой за судьбу СССР после обезглавления Красной Армии. В этих разговорах он осуждал обливание казнённых потоками грязи и клеветы, заполнившей всю советскую печать. Вскоре по некоторым признакам он почувствовал, что в Москве стало известно содержание его бесед, и из этого сделаны соответствующие выводы. Он перестал получать вести от своих друзей из Наркоминдела, ранее присылавших ему дружеские письма с каждой диппочтой.
Работники посольства всё более остерегались вступать с Барминым в откровенное общение. Ему не раз приходилось наблюдать, как некоторые его подчинённые вскрывают его письменный стол или заглядывают в его портфель. Некоторые факты свидетельствовали о подготовке его похищения и насильственной отправки в Советский Союз. Бармин телеграфировал в Наркоминдел, что берёт отпуск, и немедленно выехал во Францию. И телеграмма и отъезд явились полной неожиданностью для Москвы.
Рассказывая о своих настроениях и переживаниях того времени, Бармин писал: «Противоречивые чувства охватывали меня… Казалось, что, несмотря на эти преступления предавших революцию ренегатов, за ними всё же стоит ещё не разрушенное, хотя и сильно изуродованное и обезображенное здание социализма… Наряду с апатией была готовность разрушить это напряжённое положение и моральное одиночество — поехать на родину, выслушать обвинения… и принять причитающееся за свою „вину“ (т. е. возмущение сталинскими чистками.— В. Р.) наказание… Это казалось всё же яснее и проще, чем мучительный разрыв, катастрофа и крушение смысла всей твоей сознательной жизни. Но события развивались и нарастали с чудовищной быстротой, беспощадно вытесняя эти размышления».
По мере нарастания масштабов кровавой бойни, то, что вначале казалось непонятной жестокостью и безумием, обретало свой социальный и политический смысл. Становилось всё более ясным, что происходит сознательное истребление тысяч людей, принадлежавших к революционному поколению. «Реакционная диктатура, совершая контрреволюционный переворот в политике страны, уничтожила весь тот слой, который не мог служить новым целям. Обманываться больше было нельзя… Отпали сами собой мысли о покорной сдаче себя на бойню, ибо терялся всякий внутренний смысл этого шага, который стал бы лишь моральным оправданием ренегатов и палачей… Убийцы Райсса просчитались. Смерть его не остановит и не запугает. Она лишь подтолкнула» [805].
После приезда в Париж Бармин сразу же связался с редакцией «Бюллетеня оппозиции». В одном из писем Троцкому Л. Эстрин писала: «Бармин знает очень много о целом ряде лиц, упомянутых в процессах. Он был лично близко связан с Гольцманом, Роммом, Пущиным, был вместе с Рыжим (Пятаковым.— В. Р.) в Берлине и т. д.» [806]
Бармин направил заявление в парижскую комиссию по расследованию московских процессов, в котором сообщал о своём разрыве со сталинским режимом. Отмечая, что больше, чем когда-либо, он остаётся верным идеалам, служению которым посвятил свою жизнь, Бармин подчёркивал, что «дальнейшее пребывание на службе у сталинского правительства означало бы для меня худшую деморализацию, сделало бы меня соучастником тех преступлений, которые каждый день совершаются над моим народом… Да поможет мой голос общественному мнению понять, что этот режим отрёкся от социализма и всякой гуманности» [807].
Приступая к работе над воспоминаниями, в которой ему оказывал помощь Седов, Бармин просил передать Троцкому, что хочет узнать его мнение о своих статьях, прежде чем приступит к работе над задуманной им книгой [808]. В гарвардском архиве хранятся несколько десятков страниц воспоминаний Бармина, посланных им Троцкому.
«Когда я перехожу к воспоминаниям,— писал Бармин,— я не могу без чувства тяжёлой боли оглянуться ни на один период прошлого, не могу без содрогания вызвать в моей памяти какой-либо месяц или день моей жизни… Люди, которых я уважал и любил, с которыми я работал многие годы, вызывают в мозгу образы их, убитыми и расстрелянными, лежащими на бетонном полу безжизненными и окровавленными телами» [809].
В воспоминаниях Бармина содержится ряд глубоких обобщений, касающихся объяснения политического смысла сталинской чистки. Он подчёркивал, что при смене правительств и режимов, когда не меняется социальный строй страны, основные кадры армии и дипломатии обычно остаются на своих постах. Так произошло, например, после прихода к власти фашистов в Германии и Италии. Когда же меняется социальная база режима, как это произошло в русской революции 1917 года и в начальный период испанской революции 1936 года, это сопровождается полной сменой военного и дипломатического корпуса. Истребление цвета советских военных и дипломатических кадров выступает выражением коренных сдвигов в социальной структуре общества и власти. «Сохранение людей, связанных своей идеологией и традициями с революционным прошлым, с рабочим движением и большевистской партией, выражавших — хотя бы в слабой степени — интересы рабочего класса, невозможно для режима контрреволюции, меняющего свою социальную базу… Новому режиму нужны новые слуги без „подозрительного“ прошлого, без интернациональных традиций, без всяких принципов, всякого представления о революционном марксизме, люди, всем обязанные только „гениальному вождю“» [810].
Бармин называл плодом невежества и литературных фантазий «все европейские разговоры об особой психологии русского народа, о его каком-то специфическом тяготении к режиму диктатуры. Фашизация отдельных стран Европы показывает, что в этом нет ничего специфически русского» [811].
Узнав, что Бармин работает рабочим на парижском заводе, а по вечерам пишет книгу, Троцкий писал 15 мая 1938 года Л. Эстрин: «Передайте, пожалуйста, товарищу Бармину, что я был бы очень рад вступить с ним в прямую переписку» [812]. Однако к тому времени Зборовским (См. гл. XLVI) было сделано уже немало для того, чтобы оттолкнуть Бармина от редакции «Бюллетеня» и от Троцкого. В письме Эстрин Троцкому от 28 июня 1938 года говорилось, что Бармин «политически всё дальше отходит от нас». Далее передавались следующие свидетельства о взглядах Бармина: «Б. говорит, что очень разочарован, что надо всё пересмотреть (т. е. большевизм и ленинские методы). Цитируем его слова: „Если бы надо было начинать сначала (т. е. Октябрь), то я бы задумался, принимая во внимание то, к чему он привёл“» [813].
По-видимому, эти слова не были выдумкой Зборовского. Получая всё новые страшные известия из СССР и лишённый непосредственного общения с Троцким, Бармин всё более эволюционировал вправо. Вскоре он переехал в Америку, где в 1945 году опубликовал книгу «Один, который выжил». В ней, наряду с объективным изложением событий советской истории, встречаются пассажи, свидетельствующие о переходе Бармина на позиции буржуазной демократии, рассуждения о превосходстве частного предпринимательства над плановой экономикой и т. п. В дальнейшем Бармин перешёл на работу в американских спецслужбах.