Глава 6 Завоевание Италии

Глава 6

Завоевание Италии

Стремительность наступления прямо пропорциональна степени подготовленности к войне. Шесть лет прошло с тех пор, как Константин покинул Йорк. Если нам нужны какие-то доказательства того, что его италийская кампания задумывалась и готовилась очень давно, мы можем найти их в быстроте его действий. Как только из всего хода политических событий стало ясно, что война неизбежна, Константин смог призвать к оружию армию, которая готова была действовать незамедлительно.

Это был сентябрь – то самое время, когда 500 лет назад Ганнибал совершил переход через Альпы. Маневренные войска Константина выступили из Арля по главной дороге, которая после подвига Ганнибала была проложена через перевал горы Женевр, и захватили Сегуэнсо на итальянской стороне водораздела, прежде чем защитники крепости сообразили, что происходит. Италийская армия, охранявшая перевал, сразу же выступила им навстречу. Однако она не дошла и до Турина, когда ее встретили передовые отряды армии Константина. Максенций взял на вооружение последние достижения военного искусства, выработанные на восточных границах империи. Его ударной силой были отряды азиатской тяжелой кавалерии (эти отряды и два века спустя сметали все на своем пути). Однако проверенная тактика Сципиона и Цезаря доказала свою надежность. Не в силах противостоять железной дисциплине и маневренной армии, кавалерия отступила, а потом просто бежала.

Жители Турина успели закрыть ворота, чтобы не допустить в город ни нападавших, ни отступавших. Это была разумная, хотя и жестокая мера. После того как на подступах к Турину армия Максенция была практически разбита, город начал переговоры об условиях сдачи. Условия эти были вполне благоприятными… Милан, политическая столица Италии, тоже вскоре сдался. Константин обедал в императорском дворце Милана еще до того, как в Риме узнали, что он перешел через Альпы.

После битвы при Турине в руках Константина оказалась практически вся Италия от Альп до Пада – то есть вся территория бывшей Цизальпийской Галлии. Но она оставалась в его руках, пока не появится другое войско, чтобы оспорить его право владения данной территорией. Константин не собирался дожидаться, пока это произойдет.

Армия Максенция превосходила силы Константина и в численности, и в ресурсах. Ядром италийской армии была обновленная преторианская гвардия, которая вместе с другими италийскими соединениями составляла войско численностью 80 тысяч человек. 40 тысяч человек были набраны из воинственных племен Северной Африки, а что это были за воины, мы знаем на примере древних финикийцев и современных французов. Считалось, что при необходимости можно легко мобилизовать еще 68 тысяч. Таким образом, общая цифра могла составить 188 тысяч человек, которые были экипированы и получали содержание из запасов, которые Максенций старательно накапливал в течение последних лет.

Однако целиком эта армия не могла быть введена в действие в одно время или в одном месте. Цель Константина состояла в том, чтобы использовать превосходство его маневренных войск в скорости и дисциплине и разбить армию Максенция, прежде чем она обрушится на него всей своей мощью. У него было примерно 100 тысяч воинов, но более половины из них составляли гарнизоны крепостей и пограничные легионы Британии и рейнских земель. Его знаменитые маневренные войска, даже пополненные подходящими людьми из легионов, насчитывали всего 40 тысяч. Однако это была тщательно отобранная и хорошо обученная армия. Главное ее преимущество заключалось в ее способности к молниеносным действиям.

Перед тем как двинуться на Рим, следовало разобраться с армией, стоявшей в Венеции со штаб-квартирой в Вероне, под командованием Руриция Помпиана. Выступив из Милана на северо-восток, Константин повернул на юго-восток возле Бергамо; у Брешиа он встретился с конными дозорными врага, которые отступили к Вероне.

Крепость Верона стояла в излучине реки, и подойти к ней можно было только с одной стороны. Мост соединял крепость с Венецией, расположившейся на противоположном берегу. Осаждать крепость было невозможно и бессмысленно. Ее требовалось взять штурмом – и быстро.

У Вероны река Адидже протекает в узком ущелье. Даже воины маневренных сил Константина сначала не осмеливались переходить эту быструю и опасную реку. Однако другого выхода не было, и войска, переправившись, отрезали Верону от окружающего мира. Попытка веронцев снять осаду изнутри была отбита. Но Руриций сумел прорваться через линию блокады и начал собирать войско для освобождения крепости. Он собрал достаточно большую армию, чтобы сражаться с Константином на равных. Однако Константин не стал ждать этого. Оставив большую часть войск продолжать осаду Вероны, он двинулся с отборными частями навстречу армии Руриция.

Сначала Руриций отказался принять бой, поскольку намеревался силами своего войска совершать вылазки и постепенно изматывать армию, осаждавшую Верону. Константин попытался навязать ему сражение. Чтобы вовлечь Руриция в битву, он велел своим людям построиться как можно теснее. Его план сработал. К вечеру Руриций решил сражаться. Когда войско Руриция продвинулось достаточно далеко и уже не могло повернуть назад, Константин приказал флангам задних рядов наступать, взяв противника в кольцо.

Битва, начавшаяся на закате, длилась всю ночь. Когда начало светать, поле битвы было усеяно телами итальянцев. Погиб и сам Руриций Помпиан. Верона сдалась. Путь на юг был открыт. Константину не потребовалось много времени на то, чтобы привести свое войско назад на южную дорогу.

От Вероны главная военная дорога ведет почти точно на юг. Примерно через 30 миль она пересекает Пад в Гостилии. Оттуда 40 миль до Болоньи. Здесь она пересекается с дорогой, которая идет прямо вдоль северо-восточного хребта Апеннинских гор от Плаценции до Аримина. Именно на нее Константин и повернул.

Хотя он прошел через тот же альпийский перевал, что и Ганнибал, и, как карфагенский кудесник, дал первый бой под Турином, дальнейший путь Константина отличался от пути Ганнибала. Поскольку ему удалось добиться полного успеха там, где Ганнибал потерпел неудачу, стоит рассмотреть подробнее его действия. 39 миль от Болоньи он двигался так же, как в свое время Ганнибал. У Форли карфагенец в свое время свернул на дорогу к Этрурии и Тразименскому озеру. Константин продолжал идти по дороге до самого моря, до города Аримина в 68 милях от Болоньи. Оттуда он двинулся вдоль берега к Фану, что составило еще примерно 27 миль. Свернув там на юго-запад, Константин оказался на знаменитой Фламиниевой дороге, которая вела прямо в Рим.

Скорость, с которой он продвигался, поразила защитников Италии. И более того: она ввергла их в растерянность. У Максенция не хватило военного опыта, чтобы оценить потенциальную опасность. Его офицеры колебались – никто не жаждал первым признать тот факт, что их переиграли и перехитрили. Наконец они известили Максенция о реальном положении дел. Правда выглядела неутешительно. Теперь все усилия были направлены на то, чтобы подготовиться к появлению Константина. К северу от Рима были собраны свежие войска. Третье сражение, которое предстояло выдержать армии Константина, обещало стать самым трудным: ядро армии, оборонявшей Рим, составляла преторианская гвардия.

Планы обороны Рима оставались до конца не ясны. Существовала вероятность (самая неприятная для Константина), что Максенций прибегнет к чисто оборонной тактике, а именно – закроется в Риме и позволит войску Константина осаждать город сколько угодно. В этом случае до него было бы практически невозможно добраться, и Константина ждала бы судьба Ганнибала.

Есть указания на то, что Максенций намеревался избрать именно такой вариант. Однако здесь вступили в игру другие факторы. В Риме у Константина были друзья, готовые помочь ему всем, чем только можно, а в общественных настроениях наметилась тенденция, которую они могли использовать к своей выгоде. Непопулярность Максенция лишала его возможности предпринять необходимые шаги. Он не мог приказать уничтожить посевы в окрестностях Рима, поскольку тем самым он рисковал настроить против себя землевладельцев, которые указывали, что это нанесет ущерб их собственности, и требовали защиты. Когда люди на улицах стали призывать Максенция идти и сражаться с Константином, он вынужден был послушаться этих призывов. Иногда бывает трудно не послушаться «гласа народа». Поэтому Максенций принял решение занять позицию возле Красных скал в девяти милях от города.

Таким образом, Константину предстояло сражаться в открытом бою, а не вести осаду, которая могла окончиться неудачей. Ганнибалу никогда так не везло, как Константину. Константин и его сторонники всегда признавали, что на их стороне была удача. Они всегда говорили, что это была особая, исключительная удача, ниспосланная свыше, намного превосходящая обычное человеческое везение. То был перст Божий.

К югу от Красных скал в Тибр впадают две маленькие речушки. Одна из них – Кремера, на которой стоит Вейя. Выше располагаются Фидены. В нескольких милях вверх по течению Тибра в него впадает Аллия. Севернее возвышается гора Соракт. Это классическая и священная земля для любого любителя римской истории. Карта пестрит названиями, которые в большей степени принадлежат миру легенд, чем реальности. Между Вейей и Фиденами заняла позицию армия Максенция.

Эта голая равнина, постепенно поднимающаяся к горе Соракт, была, вероятно, выбрана как удобное место для сражения тяжеловооруженной кавалерии и североафриканской легкой конницы. Армия была построена «по косой», правый фланг располагался на Тибре, хотя правильнее было бы сказать, что вся армия целиком выстроилась вдоль реки. Непосредственно на дороге стояла италийская пехота с преторианцами в резерве. Тяжелая кавалерия помещалась на левом крыле, а североафриканская конница – на правом.

Армию Константина, двигавшуюся из Фалерий, возглавляла кавалерия под непосредственным его командованием. Без всякой остановки кавалерия свернула с дороги и обрушилась на тяжеловооруженную конницу противника, в то время как пехота продолжала наступать в центре, перестраиваясь на ходу.

Ряды армии Максенция дрогнули; североафриканская конница выдвинулась вперед, так что арьергарду Константина ничего не оставалось, как свернуть с дороги и принять бой. В тот момент исход битвы казался неясен, совсем немного – и североафриканцы зашли бы в тыл Константиновой армии и замкнули ее в смертельные клещи. Но удача не изменила Константину. Его конница прорвала ряды тяжелой кавалерии противника и заставила ее в беспорядке отступить. Тем временем африканцам преградил путь арьергард войска; многие конники нашли свое последнее пристанище в Тибре, и таким образом фланги италийского войска оказались сокрушены. Зажатая с трех сторон италийская пехота Максенция дрогнула и обратилась в бегство. Держались только преторианцы. Они не отступили и не разомкнули ряды, а стойко и мужественно сражались, пока не погиб последний из них.

От Кремеры до Рима – девять миль. Пока пехота сражалась с преторианцами у Красных скал, кавалерия Константина преследовала Максенциеву конницу, беспорядочно отступавшую к Риму. Мульвиев мост через Тибр был забит спасавшимися от преследования. Сам Максенций был среди них, когда мост (не рассчитанный на такой вес) начал падать… Впоследствии появилась легенда о том, что Максенций расставил Константину ловушку и сам же попал в нее. Так это или нет, но мост действительно рухнул. По приказу Константина тело Максенция искали долго и тщательно, и в конце концов оно было поднято из Тибра. Максенцией утонул из-за того, что его роскошные доспехи оказались слишком тяжелыми.

Таким образом, меньше чем через два месяца после перехода через Альпы Константин с триумфом вступил в Рим. Его приветствовали скорее как освободителя, чем как завоевателя. Молниеносный успех его кампании, возможно, покажется чудом стороннему наблюдателю; и все же если там и не обошлось без чуда, то это было чудо мудрого расчета и исключительной дальновидности. Константин сделал все, чтобы его ждали. Так что не стоит удивляться тому, что он оказался в Риме желанным гостем.

Уже сами обстоятельства, сопутствовавшие появлению Константина в городе, свидетельствуют о том, что обе стороны настроены миролюбиво. Никакие преследования не омрачили этого события. Как заведено с древности, семья Максенция, которая могла бы заявить о своих правах на империю, и несколько его ближайших соратников были казнены[30], но больше никакое кровопролитие не запятнало восшествие Константина на престол.

С гибелью преторианцев и поражением армии Максенция у Константина практически не осталось противников. Крупнейшие сенаторы-землевладельцы, епископы, определявшие настроение церкви, торговцы, ростовщики и судовладельцы, которые сумели уцелеть, дружно приветствовали Константина.

Все жители западных провинций считали его выразителем их собственных надежд и устремлений.[31]

Осталось только наградить друзей. Это были уже вопросы, касающиеся сути его политики; совершенно ясно, что Константин заранее продумал свои действия. В его поступках после сражения у Красных скал нет и намека на импровизацию. Вскоре после прибытия в Рим он занял свое законное место августа в сенате. Обращаясь к собранию, он обрисовал свои прошлые действия и остановился на тех взглядах и принципах, которые вдохновили его на эти деяния. Он выразил уважение к августейшему органу, к представителям которого он обращался, и высказал намерение сохранить его как высший совет империи, как это было с самого начала.

Хотя такое выступление ни в коей мере не удовлетворило бы сенаторов более ранних времен, сенат, уже изведавший пренебрежение Максимиана и запугивания Максенция, с благодарностью откликнулся на подобное обращение. Обрадовавшись, что с ними собираются советоваться и что их будут уважать, польщенные сенаторы обратили вновь обретенную власть на поддержку своего благодетеля. Сенаторы оказали Константину почести, которыми они издревле имели право награждать избранных; они также приняли решение, что Константина следует считать первым среди трех оставшихся августов, управлявших империей.

Вряд ли это понравилось Максимину Дазе, который, кстати, был старшим августом. Решение сената обычно мало что значило перед объединенной армией, но в данном случае с ним следовало считаться, поскольку оно касалось человека, который стоял во главе эффективной и победоносной армии, одной из лучших, какие видел Рим в течение многих веков, и управлял половиной империи. Это решение дало Константину как раз тот вес и престиж, которые требовались ему для обретения полной и реальной власти.

Что касается епископов, то для них у Константина нашлись еще более привлекательные предложения, хотя они обрели свою окончательную форму лишь спустя несколько месяцев. Еще до отъезда из Арля он почти наверняка обсудил основные пункты соглашения с епископами и с Лицинием. Естественно, что ратификация этого соглашения целиком и полностью зависела от результатов италийской кампании. Теперь же он мог объявить, что условия соглашения будут выполнены, как только будут оговорены все детали.

Со времени прибытия Константина в Рим епископы получили постоянное представительство при его дворе и свободный доступ к самому императору. При нем постоянно находились представители церкви, с которыми он регулярно проводил консультации. Эти обсуждения спустя пять месяцев после прибытия Константина в Рим принесли свои плоды в виде Миланского эдикта.

Юридическое преследование сообщества, подобного христианской церкви, не могло не нанести этому сообществу серьезного материального ущерба. Благодаря политике своего отца и относительной малочисленности христиан в Галлии и Британии Константин до сих пор не сталкивался с подобной проблемой. В Риме она встала перед ним в полный рост. Если христианство больше не считалось преступлением и принадлежность к этой церкви не каралась законом, то христиане не должны были нести урон от гонений, которые теперь признавались незаконными. Материальные потери христианской церкви следовало возместить, в соответствии с тем же самым принципом, по которому христиане освобождались из тюрем после подписания эдикта о веротерпимости. Никакие разумные аргументы не оправдывали продолжение наказания при отсутствии состава преступления.

Римская система правления, возможно, имела свои недостатки, однако она всегда строилась на принципе законности. Очевидно, Константин увидел и принял логику доводов епископов, и, возможно, по его просьбе они не стали требовать от него немедленных действий. Этот вопрос следовало обсудить с Лицинием, и тогда, возможно, удалось бы добиться возвращения церковной собственности не только на западе, но и во всей империи. Именно такой план и был принят.

Одновременно он привечал лидеров христианской общины и был достаточно хорошо информирован, чтобы не высказать своего удивления, когда перед ним представали аскеты с железной волей и в непривычных одеяниях – такой тип людей нам теперь хорошо знаком, но тогда был внове.[32]

Константин заново отстроил церкви, разрушенные во время гонений, и дал деньги на благотворительные нужды, возможно, эти средства пошли примерно на те же цели. Евсевий говорит, что он ввел в практику помощь беднякам, а также тем, кто когда-то жил богато, а потом скатился в нищету, – в частности, вдовам и сиротам-девочкам, которым обеспечивал приданое. Для империи это не было чем-то абсолютно новым. Практика оказания помощи нуждающимся возникла чуть ли не вместе с появлением принципата. Соответственно действия Константина представали не как нововведение, а скорее как возврат к стабильности и старым традициям после эпохи хаоса. Эти действия сделали его особенно популярным в среде, где благотворительность и добросердечие считались главными добродетелями.

Распуская преторианскую гвардию, Константин преследовал свои собственные цели. В новой военной организации, которую начал создавать Диоклетиан и которую совершенствовал Константин, не было места гвардии, которая всегда была источником бунтов и волнений. Если бы по этому вопросу поинтересовались мнением сената или епископов, они бы, вероятно, затруднились ответить, было ли упразднение преторианской гвардии им на руку или нет. Дело в том, что преторианцы не раз обеспечивали Риму главенство при выборах императора и в выработке политики. Однако с самого начала они были орудием в руках императоров – ставленников армии; их присутствие в Риме свидетельствовало о той замаскированной войне, которую Тиберий вел против сената; их сила использовалась, чтобы нейтрализовать влияние сената и контролировать его власть; роспуск преторианской гвардии в конечном итоге означал восстановление независимости Рима. Обретение независимости не означало исполнения всех надежд и чаяний Рима или возвращения великих дней Цинцинната или Вера. Однако эта вновь полученная самостоятельность, не имевшая столь ярких внешних проявлений, по сути оказалась не менее значимой. Духовный суверенитет Рима, его способность вершить судьбы мира имели своим истоком тот день, когда была распущена преторианская гвардия. Тот факт, что церковь, а не сенат, приняла эстафету власти, возможно, представляет пример победы сильнейшего.

Константин оставался в Риме недолго – возможно, пару месяцев. Он и в дальнейшем не часто навещал город. Однако этот короткий промежуток времени был чрезвычайно значимым. Старый сенаторский Рим не упустил возможности отметить триумф Константина состязаниями и празднествами. Некоторые здания, возведенные Максенцием, в результате были посвящены победе Константина, и, поскольку классический Рим теперь был слишком беден и лишен талантов, чтобы возвести триумфальную арку в честь, возможно, самого великого своего воина, римляне разобрали арку Траяна, чтобы построить арку Константина. Это было все, на что оказался способен Рим. Однако пока сенат, в котором когда-то выступал Камилл, осыпал Константина весьма скромными и неуверенными почестями и восхвалениями, церковь, к которой принадлежали впоследствии Григорий Великий и Иннокентий III, стремилась представить Константина как христианского воителя, позднее так воспринимались Карл Великий и Людовик Святой. Арка Константина остается свидетельством смерти классического искусства. Не осталось и следа от тех статуй, которые, говорят, были воздвигнуты в то же время и изображали Константина, несущего крест. Однако следующая тысяча лет является наглядным подтверждением внутренней силы и истинности его идей.

Переход власти из рук сената в руки церкви произошел практически незаметно и намеренно, однако это была настоящая революция, и двухмесячное пребывание Константина в Риме положило начало этому процессу.

Разумеется, рост влияния христианства и его борьба с государством являются предметом изучения теологов и историков религии. Но специалист по политической истории рассматривает проблему со своей точки зрения, и ему нет нужды вникать в вопросы теологии или религиозной практики. Для него церковь – это политическая организация, и притом одна из самых интересных в истории человечества. Ее конфликт с государством был борьбой между двумя институтами, построенными по абсолютно разным моделям. Власть церкви основывалась на принципах. Власть государства строилась на внешней дисциплине. Она оказывалась жестокой, поскольку в распоряжении государства не было общих объединяющих принципов и его целостность держалась на принуждении… Переход власти от сената к церкви означал переход от концепции права к концепции принципов.

Константин вернулся из Рима в Милан. Давайте более подробно рассмотрим некоторые особенности той церкви, концепцию которой он собирался обсудить с Лицинием.

Если мы рассмотрим историю гонений, предпринятых Диоклетианом на христиан, то увидим, что общество, будучи языческим, не проявляло никакой враждебности по отношению к христианству. Преследование христиан осуществлялось на официальном уровне и проводилось правительством; в легендах, подобных легенде о святом Альбане, есть свидетельства того, что эта политика была не слишком популярна среди обычных людей… Обыватель с интересом следил за тем, как лев в цирке разрывает на части пленника-германца, но не стоит забывать, что эти самые германцы часто сжигали дома и убивали родных таких же простых граждан империи. Однако у этого гражданина не было причин, чтобы получать удовлетворение при виде корчившегося в огне епископа или христианина, подвергаемого более легким видам наказания. Этот самый епископ, возможно, был ему хорошо знаком, он порицал его за его дурные привычки или помогал его обедневшим родственникам.

Благотворительная деятельность христианства иногда становится объектом суровой критики со стороны его противников. Однако обычай христианской церкви раздавать подарки, а не собирать сокровища был новшеством, потрясавшим воображение людей той эпохи. В этом церковь противостояла светской традиции Рима.

В Риме долгое время богатые люди добровольно выделяли средства на общественные нужды. Они при этом обычно преследовали некие политические цели или желали повысить свой авторитет в обществе, а поскольку люди обычно радуются тому, что доставляет им удовольствие, то самым выгодным считалось давать деньги на различные развлечения. Церковь же настаивала на том, что благотворительность должна иметь своей целью принести пользу людям, получающим помощь. Римлянин-бедняк привык к тому, что он должен давать что-то взамен своим благотворителям. Церковь восхищала одних и приводила в недоумение других, но она, без сомнения, производила на многих впечатление тем, что ждала в ответ на помощь только духовного отклика – некоторую долю уважения к десяти заповедям и по возможности веру в ее доктрины. Таким образом, хотя истинные христиане, вероятно, составляли очень небольшую группу, однако число симпатизирующих христианству сторонних наблюдателей было довольно значительным и неуклонно росло. По сути, это естественный способ распространения христианства; этот процесс до сих пор можно наблюдать в большинстве крупных городов Европы и Америки.

Таким образом, преследование христиан было политической мерой, и суть проблемы состояла в том, должен ли человек верить в свою религию или в свое правительство. Этот вопрос вполне закономерен; он возникал не раз, и возникает даже сейчас. Враждебность советского правительства по отношению к любой религии, вероятно, проистекает не столько из различий в подходах к философским проблемам, сколько из того, что даже самая малораспространенная религия, как правило, претендует на право окончательного слова и на полную лояльность своих последователей. Если мы говорим, что человек должен подчиняться приказам светского правительства, даже если эти приказы идут вразрез с нормами нравственности, диктуемыми его религией, мы занимаем сторону Галерия и Диоклетиана. Если же мы говорим, что власть нравственных законов выше светской власти, – мы встаем на сторону христиан.

Проблема эта до конца не решена, поскольку противники любой религии могут найти доводы в пользу своей точки зрения. Она не решена даже теоретически. Возможно, она неразрешима в принципе, и в каждую конкретную эпоху мы должны искать какие-то временные и весьма приблизительные решения, отвечающие требованиям и условиям реальной жизни. В последующие эпохи люди попытались снять проблему, «христианизировав» власть. Сам Константин не заходил так далеко. Он просто отложил решение вопроса на потом.

Поэтому нельзя фальсифицировать историю, представляя действия Диоклетиана и Галерия безумными и иррациональными; нельзя говорить и о том, что они позволяли себе такую роскошь, как судить об идеях, о которых они не имели представления в силу своей необразованности. Диоклетиан сделал попытку поднять авторитет Римского государства до такого уровня, чтобы оно могло эффективно управлять империей, территория которой простиралась от Карлайла до Тигра. Если это ему не удалось, важно понять причину и природу его неудачи. Он столкнулся с проблемой, которую до сих пор не удалось до конца разрешить всему человечеству.

Еще более важные причины породили те трудности, с которыми столкнулось правительство империи при попытке искоренить христианство. Мы можем сразу отмести как совершенно безосновательное утверждение о том, что любая попытка гонений обречена на поражение – то есть что гонения на ту или иную идею делают ее только более популярной. Законодательное запрещение того или иного вида деятельности и подкрепление этого запрета угрозой наказания практически всегда приводят к успеху. Если же некоторые запрещенные виды деятельности все-таки продолжают существовать, на то имеются всякий раз особые причины.

Ранние христианские историки объясняли тот факт, что церкви удалось выжить во времена гонения особыми человеческими качествами ее последователей. Они приписывали сохранение церкви благодати, дарованной мученикам, из-за чего они смогли вынести испытания, которые не могут вынести обычные смертные. Выживание церкви, по ее собственному мнению, стало возможным по причинам, никак не связанным с входившими в нее людьми. Однако не все признают существование сверхъестественной помощи, и остается предположить, что в данном случае сыграли свою роль какие-то другие факторы. Некоторые из них имели явно политический характер.

Когда империя лишила народные массы возможности принимать решения по политическим вопросам, угас и их интерес к политике. Обычный человек больше не задумывался о правильности или неправильности тех или иных политических решений. Он даже вообще перестал думать об этом. Вполне вероятно, что большая часть населения империи, чьи предки жили в родовых общинах, а не в городах-государствах, и вовсе никогда не задумывалась над вопросами политики. Его интересовали исключительно скачки и бои гладиаторов. В результате идеи Диоклетиана не получали такой поддержки со стороны населения, какой пользовались идеи епископов. Он не мог апеллировать к общественному мнению, поскольку оно просто-напросто не существовало. Однако христианские проповедники могли делать это – и, конечно, делали, поскольку у них имелась большая аудитория, к тому же благожелательно настроенная.

У церкви перед правительством было то преимущество, что традиция свободного обсуждения вопросов, более не существовавшая в политике, внутри нее сохранилась. Отцы церкви разговаривали с людьми. Власть оратора над аудиторией и сила, заключенная порой в словах, имеют под собой реальные основания. Когда человек говорит – не важно, за столом или перед толпой на площади, – он обычно мыслит вслух; а обнародовать свои мысли – это первый шаг к тому, чтобы придать им стройность и законченность. Именно речь отличает человека от животных и дает возможность человечеству достичь такого потрясающего единения, когда миллионы людей вместе следуют к единой цели. Молчание может быть разумным. Молчать – легко. Но это умеют делать даже камни и бревна. Однако речь – это акт созидания, которое вызывает огонь с небес и зажигает сердца людей. Говорящий всегда соотносит свои суждения с фактами и событиями. Речь – это шум, вызываемый работой человеческого разума.

Единственным реальным результатом разговора является соглашение, однако, видя результаты, которые дает соглашение, мы можем осознать их грандиозность и величие. Соглашение привело к созданию Римского государства, а затем и Римской империи. Умы, характеры и воля людей, которые создавали республику, не могли и не пожелали в условиях империи оставаться в тени мелкой политики сенаторов.

Духовные наследники Камилла и Фабия, яростно отвергая эту насмешку над прошлым, положили все свои силы на то, чтобы придать силу церкви. Дух старого сената и ассамблеи возрождался на церковных собраниях, где люди могли говорить свободно и со всей страстью и где рождались и выковывались новые идеи. Если нас удивляет утверждение историков о том, что Константин привечал лидеров христианской церкви и много времени проводил в их обществе, то нам стоит вспомнить, что беседа с полудюжиной епископов, большинство из которых были готовы принять смерть за свои убеждения, вероятно, заключала в себе тот дух свободы и оригинальности, который, безусловно, обладал притягательностью для человека, воспитанного в военных лагерях и при императорском дворе, где такие беседы были крайне редки.

Чтобы увидеть некоторые особые качества, отличавшие первых отцов церкви, необходимо прочитать их работы – или, по крайней мере, выдержки из них. Они глубоко и страстно любили слово. Их труды составляют много томов. И их беседы, в тесном кругу или на людях, были столь же бесконечны. Они говорили и писали так много, что даже Гомер не сравнился бы с ними. Потоком слов они смыли язычество. Своими речами они затмили и уничтожили сильных молчаливых людей императорского Рима. Ни виселица, ни огонь не могли заставить их замолчать. Они отказались молчать, даже горя на костре. Их предсмертные речи и свидетельства свергли с трона Юпитера – и, вполне возможно, Иовия тоже. Что бы еще они ни отстаивали, они в первую очередь отстаивали право людей говорить столько, сколько они хотят.

Время и незнание, вероятно, заставляют нас преувеличивать обаяние ораторов Древней Греции и Древнего Рима. Большинство людей, выступавших в сенате и на народных собраниях, были, без сомнения, столь же скучны и невыразительны, как нынешние политики. Но и во времена республики, и в условиях монархической мировой империи оставалась верна одна истина, которая, вероятно, справедлива везде и всегда: земля и власть достаются в награду людям, которые говорят убедительнее других.

Если письменные труды и выступления отцов церкви часто не похожи на труды ученых, то причина тому довольно проста. Они черпали вдохновение в политической и философской традициях. Они полагали, что слова нужны не для того, чтобы выразить мысль, а для того, чтобы сформировать настроение слушающих. Правильные слова для них это те, которые используются для назидания – то есть для созидания.

Молодые люди, которые начинают жизнь с верой в то, что язык предназначен для воплощения интеллектуальных истин, скорее всего, скоро осознают свою ошибку. Но это осознание будет нелегким для них. Язык был создан и используется людьми как жест или как оружие; они используют его, чтобы управлять умами других людей, точно так же, как гончар использует свои руки, чтобы придать глине определенную форму.

За интересом Константина к церкви стояло некое подспудное понимание этих истин. Совещательные ассамблеи и народные собрания не всегда приносят пользу населению, хотя иногда такая польза от них есть. Но часто они полезны для правителя.

Иногда политическая интуиция некоторых правителей толкала их к тому, чтобы регулярно консультироваться с представителями народа, как, например, когда Эдуард Плантагенет советовался с парламентом. Примерно такими же соображениями руководствовался Константин, когда консультировался с представителями церкви: дело в том, что с помощью церкви он мог установить контакт с теми социальными элементами, которые находились вне поля зрения и контроля его предшественников.

Церковь в большей степени, чем сенат, воплощала в себе опыт и устремления жителей империи. И в отличие от сената она выработала определенный набор представлений, касающихся самых насущных сторон бытия, и сумела создать связную политическую философию, применимую к современным условиям. Мы еще познакомимся детально с сутью этой политической философии. Слабость язычества заключалась в том, что за ним не стояло связного учения и оно во многом оставалось «местной» религией. Главным недостатком сената являлось то, что его политика была устаревшей, применимой только в прежних условиях, которых давно уже не существовало. Он мог информировать императора относительно состояния сельского хозяйства в Италии и Африке и положения сельского населения, без сомнения, взгляды сената на проблему налогообложения заслуживали внимание. Однако сенат больше не мог серьезно прорабатывать какие бы то ни было серьезные идеи или предлагать принципиально новую политику; кроме того, он больше не мог служить школой для тех страстных и ярких личностей, которые двигают миром.

Возвращаясь в Милан, Константин вез с собой нечто большее, чем условия соглашения между властью и религиозным сообществом. Он получил представление о требованиях органа, который сохранял опыт прошлого и воплощал в себе надежду на будущее. Он уже давно осознал ценность хороших взаимоотношений с церковью. Теперь он начал понимать, что соприкоснулся с чем-то живым, несущим в себе дух реальной жизни.

Государственные деятели, особенно когда они еще и воины, редко проявляют интерес к слабым мира сего. Вряд ли Константин заинтересовался церковью из-за того, что она казалась беспомощной и гонимой. Он обратил на нее внимание, потому что она была необычайно сильной и даже опасной. Она претендовала на покровительство силы, которая рождала гром, ураганы и землетрясения. Все видели, что в то время, как Галерий, Максимиан и Максенций кончили плохо, друг церкви был поразительно удачлив во всех своих начинаниях. Везение, в основе которого лежат ум и проницательность, имеет свои пределы, перешагнуть которые невозможно.

В случае Константина даже там, где его ум и проницательность оказывались бессильными и все принятые им меры не приводили к нужному результату, ему на помощь приходила его особая удача. Даже Цезарю, когда он перешел Рубикон, не везло так, как Константину после перехода через Альпы.

Менее чем через 60 дней после вступления в Италию он вернулся в Милан – уже властителем всех западных провинций. Мало кому довелось пережить столько за 60 дней.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.