4.3. Новый Иерусалим и «Единое Государство»

4.3. Новый Иерусалим и «Единое Государство»

Глобальный мир Единого Государства задуман писателем как прямое продолжение христианской цивилизации. Правда, между одним и другим мирами пролегла вселенская катастрофа, позволяющая провести некоторые параллели с книгой Откровения. Так, например, в романе говорится о Двухсотлетней войне между городом и деревней, в результате которой остается в живых 0,2 населения земного шара. В Откровении упоминается о последней войне – Армагеддоне, после которой остается лишь треть населения планеты. «Но зато, – продолжает далее повествователь у Замятина, – очищенное от тысячелетней грязи, каким сияющим стало лицо земли. И зато эти ноль целых и две десятых вкусили блаженство в чертогах Единого Государства». Сама религиозная лексика здесь («вкусили блаженство», «в чертогах») предполагает соотнесение Единого Государства с раем на земле, а в контексте Апокалипсиса – с небесным градом, Новым Иерусалимом, где находят спасение и беспечальную жизнь в течение тысячелетия не принявшие печать зверя праведники. Интересно, что апокалиптическое тысячелетнее Царство Христово не является завершением земной истории (что, собственно, и послужило источником хилиастической ереси), далее говорится, что связанный на тысячу лет сатана получит власть на малое время. Это и есть времена царства антихристова, вслед за которыми последует «конец всего» и суд над историей.

Быть может, именно такая последовательность событий подсказала Замятину мысль противопоставить «земному раю» Единого Государства именно организацию «мефистофельцев-сатанистов». Вместе с тем, как выясняется, Апокалипсис Единым Государством отодвинут, но не преодолен до конца. Собственно, и само по себе единое мировое государство – это, согласно христианскому преданию, – царство антихриста³¹⁰, и сам правитель этого государства не кто иной, как антихрист. Поэтому Благодетель в романе воспринимается однозначно как фигура негативная, явно отсылающая к Великому Инквизитору Достоевского и через это – к образу «человека греха», «сыну погибели» христианской традиции.

Тем не менее Единое Государство – это именно Новый Иерусалим, но не апокалиптический, а утопический и даже антиутопический (то есть образ не идеального, не совершенного будущего). Элементы христианской культуры продолжают существовать в нем, но меняют знаки, зачастую на прямо противоположные: казнь преступника здесь – «литургия», Благодетель прямо сравнивается с Иеговой, а посреди беседы с Д-503 вдруг начинает говорить о Голгофе. Скрижаль (гражданский закон) сравнивается героем с иконой в цифровых ризах, праздник День Единогласия – с Пасхой; само единогласие жителей Города сопоставляется героем с единством древней Церкви. «Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих «богослужений», – рассуждает Д-503. – Но они служили своему нелепому, неведомому Богу – мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего, кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву – мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству, – спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да, это была торжественная литургия Единому Государству…».

Все это требует пояснений. На первый взгляд, эти аллюзии на христианство имеют характер пародии и едва ли не кощунства. Так, в сценах казни и праздника (Записи 9 и 25) Замятин запечатлевает отдельные моменты литургии, подчеркивая при этом извращенный до противоположности смысл происходящего. Подобно священнослужителям (при Благодетеле-первосвященнике), к кубическому алтарю, на котором расположены Благодетель и его Машина, подходят Государственные Поэты и читают (как бы с амвона) молитвы-стихи. В кульминационный момент действия жертва убивается током и распадается до лужи химически чистой воды. Если вспомнить о чуде в Кане Галилейской и всю мистическую линию Евангелия по претворению воды в вино, затем вина в Кровь, то становится ясно, что здесь, по сути, представлено античудо: развоплощение человека, обратный сатанинский процесс превращения крови в воду. Такова «бескровная жертва» в Едином Государстве.

С другой стороны, если следовать той рационалистической схеме мировой истории, которую мы находим в статьях Замятина и отчасти в диалогах романа «Мы», то становится понятно, что в данном случае перед нами не пародия, не кощунство, не стремление «вывернуть наизнанку» христианскую символику, а обыкновенная рациональная аналогия: автору необходимо представить уже привычными и устаревшими определяющие моменты жизни Единого Государства, которые неизбежно будут восприниматься читателем как черты нового порядка. Потому и делается ряд уподоблений или даже прямых отождествлений: «Скрижаль… Вот сейчас со стены у меня в комнате сурово и нежно в глаза мне глядят ее пурпурные на золотом поле цифры. Невольно вспоминается то, что у древних называлось «иконой», и мне хочется слагать стихи или молитвы (что одно и то же)». Основному закону Единого Государства присваивается архаичное название «скрижали», а сама она сочетанием цветов и местом расположения напоминает икону, то есть святыню, через которую осуществляется в данном случае связь с Благодетелем. Далее говорится даже о некоем «Законоучителе», и специальным примечанием повествователь оговаривает, что тот учит, конечно, не Закону Божию, а законам Единого Государства. Точно так же праздник на площади куба соответствует соборному богослужению, а выборы – Пасхе. И т. д.

Вся эта система аналогий призвана подчеркнуть лишь одно: христианство создало определенные социально-политические и культурные формы, содержание которых время от времени необходимо обновлять. Одним из таких обновлений является социалистическая революция, приводящая к построению Единого Государства. На смену этому придет другое содержание, которое проявляется пока в деятельности местных «еретиков» – «мефи», играющих роль мучеников-жертв пока еще сильного и всевластного режима. Неслучайно накануне решающих событий Д-503 видит на лице I-330 знак мученичества, но и конечной победы: «особенно явственно – темный крест». С точки зрения рационального сознания здесь нет проблемы: социализм логично продолжает христианство, «сатанисты» логично превращаются в мучеников, и на лицах некоторых из них проступают кресты. Но вот именно в этой, кажущейся вполне последовательной логике как раз и скрывается неприметная для автора проблема, решение которой невозможно без радикальной критики европейского христианства.

И здесь необходимо обратиться к весьма близкой по времени, практически синхронной роману «Мы» публицистике В. В. Розанова.