2.4. Процедура деконструкции историографического источника
2.4. Процедура деконструкции историографического источника
Более глубокий анализ историографического источника достигается при проведении процедуры деконструкции. Деконструкция (фр. d?construction) – понятие, введенное в современную философию Ж. Деррида[746].} (1930–2004). В нашем случае это не направление постмодернистского критицизма, а процедура расслоения, разборки структур историографического источника: исторических (построенных на данных исторических источников), теоретических, риторических для уточнения места изучаемой работы в историографической культуре ее времени.
Применяя данную процедуру, историк исходит из того, что прочтение текста (даже специалистом) может быть лишено глубины, необходимой для анализа, так как автор историографического источника пытается быть убедительным и навязывает читателю свое понимание, старается с помощью большей или меньшей доказательности вести его за собой.
Следует заметить, что вопрос об этапах работы историка над текстом, следовательно, и о процедурах анализа текста сегодня остается открытым, и мы выделим несколько мнений. Л. Ж. Голстейн полагает, что историописание – это двухэтапный процесс: исследование и литературная обработка[747]. По мнению П. Рикёра (1913–2005), для анализа работы историка подходит понятие «историографическая операция» (operation historiographique)[748]. Она состоит из трех фаз: документальной, объяснения (объяснения/понимания) и литературной[749]. Указанные П. Рикёром фазы не означают самостоятельность и расчлененность выстроенных в вертикальной проекции трех процедур, произведенных историком, текст которого мы изучаем, например: сначала первая «оперативная фаза», затем вторая и только потом третья. Вот как об этом пишет сам Рикёр:
Термин «фаза» предлагается для характеристики трех частей историографической операции. Использование этого термина не должно порождать двусмысленности: речь идет не о хронологически различных стадиях, а о методологических моментах, как бы наслаивающихся друг на друга: достаточно указать на то, что никто не обращается к архиву, не имея предварительно собственного проекта объяснения, собственной гипотезы.
Точно так же никто не возьмется объяснять ход событий, не прибегнув намеренно к литературной форме, будь то нарративного, риторического характера – либо заведомо из разряда вымысла. Понятие «оперативная фаза» не должно предполагать какой-либо хронологической последовательности. Фазы становятся стадиями, последовательными этапами линейного развития лишь тогда, когда мы здесь говорим о моментах развертывания историографической операции[750].
Таким образом, каждая оперативная фаза в работе историка связана с двумя другими, зависит от них и довольно часто накладывается на них. Однако при анализе историографического источника, а в данном случае – его деконструкции как исторического текста, рефлексия о фазах историографической операции историка предоставляет возможность проведения процедуры разделения этих фаз и тем самым обеспечивает корректность понимания цели порождения исторического текста и авторской специфики работы.
Например, обратив внимание на документальную фазу работы Б. А. Рыбакова (1908–2001) «Киевская Русь и русские княжества XII–XIII вв.» (М., 1982), особенно в той части произведения, где автор исследует вопросы возникновения ранней формы государственности и градостроительства у восточных славян (V–VI вв. н. э.), историк придет к выводу, что советский ученый привлек материалы археологических раскопок в Приднепровье, труды римских и византийских писателей, а также древнерусские летописи. Но его отношение к сообщениям последних оказалось зависимым от авторской идеи о раннем происхождении города Кия в V в. Процедура деконструкции текста Б. А. Рыбакова дает возможность обнаружить, что если сообщение киевского летописца, подкреплявшее его идею, он сопроводил словами: «Научная добросовестность [sic! – С. М.] летописца не позволила ему фантазировать на эту тему», то древнерусских книжников (новгородских), писавших иначе, он назвал «провинциальными комментаторами»[751].
Таким образом, выделив в единой связке две оперативные фазы историографической операции – документальную и литературную, мы можем отметить, что риторический прием, демонстрирующий отношение историка к сообщениям авторов исторических источников («научная добросовестность» – «провинциальные комментаторы»), призван утвердить читателя в правильности интерпретации Б. А. Рыбаковым исторических источников и в итоге сделать более убедительным празднование 1500-летия города Киева в 1982 г.
Другой пример позволяет увидеть при деконструкции зависимость документальной фазы историографической операции от идеологии, которая была заложена в основу оперативной фазы объяснения. В книге «Край наш Ставрополье: очерки истории» (1999), автор главы (Д. В. Кочура), посвященной событиям 1917–1920 гг., постарался придать тексту качество максимальной надежности, однако деконструкция текста позволяет обнаружить осознанно выбранную автором стратегию ненаучной работы с историческими источниками. В книге читаем: «По признанию командующего Доброармией, многие офицерские полки, в частности, полки им. Корнилова, Маркова и другие, имевшие по 5 тыс. человек, выходили из боя при наличности от 200 до 500 человек». После этого дана сноска на «Очерки русской смуты» А. И. Деникина (1872–1947) в журнале «Вопросы истории» (правда, без указания страницы, указан лишь номер журнала)[752]. Найдя это место в опубликованном произведении русского генерала, мы обнаруживаем иной смысл сообщения. «Особенно тяжкие потери легли на старые Добровольческие части, – пишет Деникин, – 1?й Офицерский генерала Маркова полк и Корниловский полк. Известно ли вам, господа, что Корниловский полк, насчитывающий сегодня едва 500 бойцов, провел через свои ряды свыше 5 тысяч!» Эти потери, как отметил генерал, следовали не после каждого боя (как представлено в книге «Край наш Ставрополье»), а «за два похода на Кубань»[753]. В данном случае, рассказывая о событиях гражданской войны на Северном Кавказе, историк старался представить победы Красной армии более существенными, чем о них мог сообщить привлеченный им исторический источник.
Конечно, процедура деконструкции данного текста не может ограничиться этим примером; чтобы лучше понять не только целеполагание автора, но и специфику конкретной практики историописания, желательно продолжить разбор документальной фазы его историографической операции и обратить внимание на работу с другими историческими источниками, в частности с материалами делопроизводства. Так, автор в качестве доказательства усиления летом 1917 г. революционного настроя крестьянских масс, который «определенно» нес на себе печать активной деятельности местных большевиков А. А. Пономарева, М. Г. Морозова и др., привел слова из доклада комиссара Временного комитета Государственной думы и Временного правительства по Ставропольской губернии Д. Д. Старлычанова
06 ухудшении дел в губернии и об открытых заявлениях сельских жителей «о ненужности Временного правительства» и сделал сноску на документ, хранящийся в Государственном архиве Ставропольского края[754]. Однако в указанном докладе мы не найдем упоминания о деятельности большевиков и заявлений о ненужности Временного правительства. Губернский комиссар указывал, что «сложная сеть взаимоотношений, возникающая на почве всякого рода аграрных и торговых отношений, осложненных многочисленными затруднениями в снабжении населения продуктами обрабатывающей промышленности, дает многочисленные поводы к возникновению беспорядков»[755].
Современный исследователь, конечно, вправе указать на грубую ошибку, подмену сообщений исторических источников, меняющую их смысл, после чего сделать заключение о низком качестве исследовательской работы и вывод, что с такими практиками в исторической науке следует бороться и вообще искоренять их. Но, придя к такому выводу, будет ли исследователь прав?
Начиная с эпохи Просвещения научная история пыталась вытеснить из исторического мышления все, что не подпадало под стандарты рациональности и научности. До сих пор в научном сознании остается не изжитым желание остановить тех, кто «злоупотребляет прошлым»[756], нам продолжают напоминать, что научная история должна бороться с практическим использованием прошлого[757], и, даже признавая множественность моделей исторического сознания, историки ставят задачу «по разоблачению искажений и мифов»[758]. Нет, деконструкция предполагает конечной целью не столько поиск ошибок, неточностей, заблуждений авторов исторических сочинений, сколько приближение к пониманию цели конкретной практики историописания, ее объяснение.
Возвращаясь к примеру ставропольского историка, мы можем заключить, что он проводил презентацию сконструированного им прошлого именно таким образом не от незнания правил научной работы, а от того, что цель, которую он ставил перед написанием истории, была другой – не связанной со строгой научностью. Этот историк презентировал социально ориентированный тип исторического знания.
Процесс деконструкции исторического текста, в частности выявление оперативной фазы объяснения, позволяет анализировать теоретическую конструкцию, при помощи которой историк объясняет исторический процесс.
Например, В. С. Борзаковский (1834–?), автор «Истории тверского княжества» (это издание магистерской диссертации Борзаковского было удостоено Уваровской премии), создавая объяснение процесса появления древнерусских городов, сослался на мнения В. В. Григорьева (1816–1881), И. Д. Беляева (1810–1873) и К. Н. Бестужева-Рюмина о причине градообразования[759], но совершенно не учел, что указанные им известные ученые были сторонниками разных взглядов на этот вопрос. Первый историк – ориенталист – был сторонником торгового происхождения городов (городские укрепления строились уже после)[760], второй вел их происхождение от нужд обороны[761], а третий – от поселений славянских общин-жуп и княжеской политики[762]. То есть Борзаковский не предусмотрел, что в исторической науке не существовало единого теоретического объяснения причины градообразовательного процесса. Произведение вышеприведенного историка отвечает видовой характеристике такого историографического источника, как монография, однако, как показывает анализ, знание автором российской историографии второй половины XIX в. оказалось поверхностным.
Обратимся еще к одному примеру – произведению Д. И. Иловайского (1832–1920) «Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю» (1876). Этот труд представляет интерес уже тем, что предварительный анализ его названия и структуры дает основание для вывода о неоднозначности такого исторического произведения как историографического источника. В названии автор употребил слово «разыскания», позволяющее предположить, что перед нами научное исследование. Согласно толковому словарю В. И. Даля (1801–1872), слова «разыскать», «разыскивать» означают в том числе «исследовать, доискиваться истины»[763]. Однако в структуре интересующего нас произведения современный историк найдет не только «исследование» («Болгары и Русь на Азовском поморье. Историческое исследование»), но и «очерк» («Эллино-скифский мир на берегах Понта. Историко-этнографический очерк»), и даже «Записки и ответы». Сам автор предваряет книгу словами, что это начало большой работы по русской истории, «по возможности соответствующей научным требованиям настоящего времени [выделено мной. – С. М.]». Деконструкция произведения Иловайского позволяет выявить очерковый характер не только того раздела, в котором есть указание на «очерк», но и того, который назван «исследованием», кроме того, в книгу включены ранее публиковавшиеся в журналах статьи полемического характера, относящиеся к материалам историографических дискуссий как виду историографических источников.
Разбор литературной фазы историографической операции произведения Иловайского укрепляет уверенность в том, что данное произведение не имеет отношения к научному исследованию. Например, говоря об историографии одного из выясняемых вопросов, историк замечает: «Что касается до пособий [произведений историков. – С. М.], то предмет наш имеет весьма обширную литературу. Назовем только те издания, которые мы имели под рукой…»[764]. То есть, проводя исследование, Иловайский не стал утруждать себя изучением историографии вопроса. Или такой риторический ход автора: «Открытие новых исторических источников [здесь и далее выделено мной. – С. М.] и особенно местные изыскания, может быть, дадут впоследствии более подробные сведения о судьбах этой Азово-Черноморской Руси»[765]. Для Иловайского важен последний риторический прием, он призван убедить читателя в репрезентативности источниковой базы проведенного исследования, в исчерпанности (по крайней мере, на сегодня) изученной им темы. Но это совсем не так, автор выбирал только подтверждавшие его гипотезу исторические источники, на которые даже не всегда давал указания.
Дополнить проведенный источниковедческий анализ можно включением произведения Иловайского в историографический процесс последней четверти XIX – начала XX в. В год издания Иловайским труда «Разыскания о начале Руси. Вместо введения в русскую историю» и первого тома «Истории России»[766] ведущий рубрику «Библиографический листок новых русских книг» в журнале «Русская старина» историк В. С. Иконников (1841–1923) отметил присущие Иловайскому как художественность, так и научность подачи материала, написав: «Простота и художественность изложения, свойственные вообще трудам автора, и строго научное направление – отличительные качества его нового сочинения»[767]. Но уже в 1891 г., когда кроме «Разысканий о начале Руси» выйдут из печати уже три тома «Истории России» Иловайского, другой русский историк, С. Ф. Платонов, укажет именно на их ненаучный (художественный) характер, подчеркнув: «Мы отрицательно отнеслись к той мысли, что труд г. Иловайского может влиять на развитие нашей историографии или отражать во всей полноте ее современные успехи. Но мы далеки от того, чтобы отрицать назидательное значение „Истории“ г. Иловайского для среды не-специалистов, для читающей публики…»[768].
Отметив некоторые существенные моменты историографической деконструкции, теперь предложим пример систематической деконструкции одного историографического источника. Приступая к изучению произведения А. П. Щапова «Великорусские области и Смутное время (1606–1613 г.)» (1861)[769], исследователь предварительно знакомится с историографическими работами, авторы которых анализировали творчество этого историка. Надо сказать, что на данном этапе исследователь сталкивается с необычной ситуацией. Интересующий нас историк существует в трех ипостасях: Щапов-краевед[770] / Щапов-историк[771] / Щапов – социальный мыслитель[772]. В аннотации к одному из произведений о А. П. Щапове можно прочитать, что оно «посвящено деятельности и взглядам знаменитого сибирского историка [здесь и далее курсив мой. – С. М.] и активного политического и общественного деятеля, краеведа А. Щапова»[773].
Выше мы уже уточнили видовую принадлежность указанного историографического источника, отметив, что произведение А. П. Щапова представляет собой исторический очерк. Теперь можно переходить к деконструкции текста и, в частности, к выявлению оперативной фазы объяснения, так как подобная процедура позволит установить, в какой ипостаси в нем выступил историк.
В историческом очерке Щапова фазу объяснения выделить несложно, так как суть концепции «областности» в структуре очерка автор постарался представить до начала рассказа о событиях Смуты. Следует также отметить, что историк, обращаясь к сюжетам вхождения в состав Московского государства тех или иных княжеств и земель, выяснял их взаимоотношения с Москвой, и, таким образом, в каждом случае его объяснения выполняли задачу реконструкции прошлого посредством принятой концепции. Крупномасштабное описание, охватывающее значительный период истории (не только начало XVII в.), позволило Щапову поставить проблему, объяснение которой было противоположно концепциям истории государственного строительства, предложенным русскими историками. Не случайно автор упоминает Н. М. Карамзина (красочно описавшего трагедию Смуты), Н. Г. Устрялова (с его приторным патриотизмом, торжеством православия и единодержавия) и С. М. Соловьева (с концепцией «борьбы государственного наряда с родовым, противогосударственным началом»)[774].
В процессе деконструкции текста, выявляя в историографическом источнике фазу объяснения, мы должны решить три задачи: найти в произведении Щапова основания, позволяющие связать автора с практикой местной истории; выявить в историографическом источнике идеологический фактор, нарушающий научность работы; установить тип презентируемого в произведении исторического знания.
Оперативная фаза объяснения (в данном случае нам важна концепция «областности») начинается с «программного заявления» автора, актуализирующего произведение. У Щапова читаем:
В настоящее время, кажется, уже утвердилось убеждение, что в истории главный фактор есть сам народ, дух народный, творящий историю, что сущность и содержание истории есть жизнь народная. Эту идею начали уже проводить в науке русской истории. Но вот другое начало, на которое еще не обращено должного внимания в нашей исторической науке [выделено мной. – С. М.]: начало провинциализма, областности [выделено автором. – С. М.], если можно так выразиться. У нас доселе господствовала в изложении русской истории идея централизации; развилось даже какое-то чрезмерное стремление к обобщению, к систематизации разнообразной областной истории. Все особенности, направления и факты областной исторической жизни подводились под одну идею правительственно-государственного, централизационного развития… Русская история, в самой основе своей, есть по преимуществу история областей, разнообразных ассоциаций провинциальных масс народа – до централизации и после централизации[775].
Мы не встретили здесь упоминания местной истории. Более того, Щапов утверждает: «У нас доселе господствовала в изложении русской истории…». Подобным образом выражая идею научного прогресса, он дает понять своевременность/новизну своего исследования, но при этом историк совсем не обратил внимания на столетнее существование в Российской империи местной истории. Он проигнорировал эту практику историописания (как мы отмечали в третьей части второго раздела настоящего учебного пособия, практика местной истории в России предшествовала историческому краеведению, появившемуся в начале XX в.); не случайно автор написал, что на начала провинциализма и областности «еще не обращено должного внимания в нашей исторической науке».
Нашу гипотезу о том, что концепция «областности», предложенная Щаповым в очерке «Великорусские области и Смутное время», не имеет отношения к местной истории, подкрепляет мысль историка, которой он закончил обоснование нового подхода к изучению русской истории, предложив свое видение как научного, так и практического его значения:
Если когда, то особенно в наше время, науке русской истории [выделено мной. – С. М.] необходимо уяснить историю, дух, характер и этнографические особенности областных масс народных. <…>
В высшей степени желательно, чтобы у нас, по возможности, в каждой провинции возникла своя историческая, самопознавательная литература, и обогащалась областными сборниками, в роде «Пермского», историко-статистическими описаниями губерний и провинций, в роде, например, описания оренбургского края Черемшанского, и под., изданием областных памятников и актов, в роде южно-русской «Основы».
Ниже мы находим у Щапова пояснение того, в чем заключается важность «самопознавательной литературы». Ничего не сказав о науке, цель «самопознавательной литературы» он увидел в воспитании областного гражданского сознания:
Областные сборники, историко-этнографические и статистические описания провинций могут служить не только руководствами нашего областного самопознания, но и органами возбуждения в провинциальных массах идеи политического самосознания и саморазвития в составе целого государственного союза[776].
Теперь мы можем отметить, что Щапов развел цели, которые, по его мнению, должны преследовать научная история и «историческая, самопознавательная литература». Концепция «областности», позволяющая уяснять «историю, дух, характер и этнографические особенности областных масс народных» отнесена им к науке русской истории (научной истории). «Самопознавательная литература» – это руководства самопознания, возбуждающие «в провинциальных массах идеи политического самосознания и саморазвития». Такая историческая литература позиционирует социально ориентированный тип исторического знания.
Мы не будем выяснять возможную мотивацию краеведов, связывающих «Великорусские области и Смутное время (1606–1613 г.)» с разработкой А. П. Щаповым концепции местной истории или даже исторического краеведения, это не входит в нашу задачу.
Следующий этап процедуры деконструкции призван уточнить правомерность распространения на исследуемый историографический источник практики, традиционно включающей исторические взгляды Щапова не столько в научный, сколько в общественно-политический процесс третьей четверти XIX в. По иронии научной судьбы, справедливо отмечает Е. А. Вишленкова, Щапов стал историком революционно-демократического направления[777].
Действительно, современному исследователю уже трудно избавиться от навязанного литературой взгляда на историка как выразителя определенной идеологии, поэтому, продолжая процедуру деконструкции историографического источника, следует отделить идеологию от концепции «областности». Сразу поясним: на идеологию мы смотрим не как на «ложное» сознание (и не придаем ей никакой отрицательной коннотации), понимая под ней желание индивида социализировать других[778]. Наша задача – отделить от фазы объяснения литературную фазу историографической операции Щапова, обратить внимание на пару «идеология – риторика», которую можно отнести к его общественно-политическим взглядам.
Такие пары мы находим, однако в интересующем нас произведении их немного. Например: «результатов великого вопроса освобождения крепостного народа», «силен, неугомонен был в областных общинах дух протестации», «На Волге собирались демократические борцы – казаки», «тяжким тяглом тянули <…> к Москве», «тяжелыми оковами, цепями централизации»[779] и др.
Риторика, порожденная идеологией Щапова, не доминирует в тексте, но усиливает восприятие его концепции читателем. Выдвинем гипотезу, что в данном историографическом источнике автор удачно совместил историю и идеологию (не забываем, что это исторический очерк). Радикальной оказалась сама концепция Щапова, поэтому очерк имеет радикальный характер. Однако этот радикализм не выходит за рамки науки в поле общественной мысли. Подход Щапова направлен не столько против современного ему политического режима, сколько против ставшей уже традиционной модели национально-государственной истории классической европейской историографии. Радикализм операционной фазы объяснения так отчетливо проявляет себя потому, что Щапов в своей истории актуализировал дуализм (воспользуемся терминологией Ф. Ницше) «пользы» и «вреда» истории: «пользу» истории, основанной на концепции «областности», и «вред» традиционной концепции национально-государственной истории. Он обратил внимание на «вред», таящийся в самом становом хребте последней – истории государственной централизации. Историк отказался искать точку равновесия, у него получились только «польза» и «вред».
Завершить анализ исторического очерка «Великорусские области и Смутное время (1606–1613 г.)» нам поможет применение метода компаративной историографии[780], который можно использовать при изучении историографических традиций, генеалогии научных школ, типов исторического знания в национальных историографиях и в рамках европейской научной модели[781], а также при анализе мировой[782] и глобальной историографии[783].
Анализируя историографический процесс второй половины XIX в., мы отмечаем, что национально-государственная история в рамках классической модели исторической науки уже в третьей четверти столетия перестает удовлетворять некоторых историков. Через несколько лет после публикации Щаповым своего исторического очерка Н. И. Костомаров (1817–1885) издает «Северорусские народоправства во времена удельно-вечевого уклада (история Новгорода, Пскова и Вятки)» (в 2 т. СПб., 1863). В данном случае мы можем говорить о начавшейся тенденции, так как уже в 1862 г. французский историк Э. Семишон (1813–1881) выступил против привычной концепции истории Франции. Он актуализировал вопрос о государственной централизации, противопоставив ей историю «подавления» местных коммунальных обычаев разрастающимся государством[784]. По мнению американского исследователя Е. К. Л. Голда, высказанному в начале 1880?х годов, традиции истории государственной централизации оказались настолько сильными в науке, что внимание ученого склонно концентрироваться на федеральной, а не на местной истории, и эту тенденцию нужно преодолевать[785].
Начиная с 80?х годов XIX в. в Российской империи выделяется особое поле научной историографии под названием «областная история» (В. Г. Ляскоронский, Д. И. Багалей, П. В. Голубовский и др.), исследовательская модель которой напоминает возникшее в начале XX в. во Франции известное направление неклассической исторической науки – региональную историю (А. Берр, Л. Февр, М. Блок и др.).
Краткий компаративный анализ позволяет сделать вывод о начале тенденции, ведущей к утрате интереса к национально-государственной истории и кризису классической модели исторической науки. Одним из первых исторических произведений, маркирующих ее начало, стал исторический очерк «Великорусские области и Смутное время (1606–1613 г.)» А. П. Щапова.
Историками отмечается такая деталь, как весьма вольное обращение Щапова с историческими источниками[786], это относится и к выбранному нами историческому очерку. Однако данный историографический источник мы все же отнесем к научной истории. Он занимает особое место в историографическом процессе XIX в. Концепция «областности» не только стала протестом против традиционной европейской модели исторической науки, но и, что самое важное, способствовала выработке теоретической базы областной истории (а не местной истории или краеведения), а затем и региональной истории в России[787].
* * *
Рефлексия о фазах историографической операции при проведении процедуры деконструкции историографических источников оберегает исследователя от того, чтобы приписать изучаемому произведению историка лишний смысл, отличный от задуманного автором. На первый взгляд кажущееся ошибочным и/или иррациональным конструирование прошлого, производимое тем или иным автором, относительно научной практики историописания должно нами рационализироваться в процессе деконструкции историографического источника.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.