3.5.1. Мемуары

3.5.1. Мемуары

Мемуары как источник личного происхождения наиболее показательны для корпуса исторических источников Нового времени, к тому же они позволяют наиболее наглядным образом продемонстрировать возможности метода компаративного источниковедения. Посмотрим с этой точки зрения на тот материал, который был уже отчасти изложен в части первой данного раздела. И еще раз подчеркнем, что предложенная в первой части классификация и периодизация источников личного происхождения – результат компаративного исследования.

Приступая к сравнительному исследованию одновидовых источников России и Европы, следует обратить внимание на то, что прямое сопоставление не приведет к корректному результату, необходимо сформировать видовую модель, которая и опосредует сравнение отдельных источников между собой.

Обратимся теперь к более детальному рассмотрению метода, применение которого и позволило получить новую видовую модель мемуаристики.

В отечественной историографии видовая модель мемуаристики, основанная (что принципиально важно) исключительно на российском материале, создана главным образом усилиями А. Г. Тартаковского[561]. Эта модель имеет два измерения: по «горизонтали» (коэкзистенциальное измерение) фиксирует три видовых признака мемуаров – (1) повествование о прошлом, основанное на (2) личном опыте и (3) собственной памяти мемуариста[562]; по «вертикали» (эволюционное измерение) выделяет три этапа эволюции мемуаристики – «переход от внутреннефамильных по преимуществу целей мемуаротворчества к предназначению мемуаров для обнародования, для печати»; «превращение их в фактор идейно-политической борьбы и литературно-общественного движения»; «осознание значимости мемуаров для исторического познания и включение в их целевую установку расчета на будущего историка»[563].

Итак, исследование российской мемуаристики приводит А. Г. Тартаковского к выводу, что мемуары, в которых повествуется об общественно значимых событиях, возникают веком позже мемуаров, имеющих преимущественно внутрифамильные цели.

Проведем испытание этой модели с привлечением западноевропейского материала.

Признавая огромный вклад А. Г. Тартаковского в развитие источниковедения российской истории, мы не можем не отметить некоторые сложности в практическом применении предложенной им видовой модели мемуаристики.

Можно согласиться с тем, что функция мемуаров – реализация исторического самосознания личности. Именно на этом в точном соответствии с теорией источниковедения, предполагающей выявление видовой природы исторического источника по его первичной социальной функции, строит А. Г. Тартаковский определение вида. Однако назначение определения не только в том, чтобы раскрывать содержание понятия, но и в том, чтобы позволять отграничивать определяемую совокупность объектов от всех прочих.

Понятие «реализация исторического самосознания», хотя и чрезвычайно важное для постижения природы мемуаристики, с трудом применимо в качестве критерия определения вида. В конце концов, несложно показать, что изменение исторического самосознания привело, например, к изменению характера законодательства, а это в свою очередь вызвало к жизни такой далекий от мемуаристики вид исторических источников, как статистика, что и было сделано в первом разделе данного учебного пособия при характеристике видового корпуса исторических источников как объекта источниковедения. Правда, А. Г. Тартаковский подчеркивает, что в мемуарах «историческое самосознание» реализуется с «наибольшей последовательностью и полнотой»[564], но, на наш взгляд, это уточнение все же не снимает проблемы.

Кроме того, если мы опять же в полном соответствии с теорией источниковедения попытаемся определить вид источника по первичной социальной функции – «реализация исторического самосознания личности», то столкнемся со значительной проблемой, поскольку вполне очевидно, что историческое сознание в русском обществе формируется с 60?х годов XVIII в. по 60?е годы XIX в., а мемуары появляются веком раньше – с конца XVII в.

Можно, конечно, считать возникновение мемуаристики устойчивым признаком существования «исторического самосознания» и на этом основании утверждать, что оно сложилось одновременно с возникновением мемуаристики, – при этом не суть важно, относить ли возникновение мемуаристики к 60?м годам XVIII в. или считать, что историческое самосознание сформировалось в конце XVII в., и в том и в другом случае мы столкнемся с существенными сложностями.

Рассмотрим подробнее оба варианта.

Вариант первый: отнести возникновение российской мемуаристики к 60?м годам XVIII в.

Во-первых, оставаясь в границах данного вида исторических источников, мы не сможем определить видовую принадлежность целого ряда весьма известных источников российской истории, таких как, например, «Записки» Н. Б. Долгорукой, традиционно считающиеся классическим примером мемуаристики.

Во-вторых, при сопоставлении с западноевропейским материалом мы будем вынуждены признать, что в России мемуары возникли спустя два с половиной века после их появления в Европе, что, конечно, теоретически возможно, но сразу же вызывает патриотическое желание поточнее проверить этот вывод и смириться с ним только в том случае, если он будет научно доказан.

В-третьих, при рассмотрении мемуаристики в соотнесении с корпусом исторических источников Нового времени окажется, что мемуары возникают позже, чем появляются другие виды исторических источников этого периода или чем происходят значительные изменения существовавших и в предшествующий период видов, таких как законодательство, что совершенно не согласуется с теми критериями выделения корпуса исторических источников Нового времени (эмансипацией индивидуальности и созданием вторичных социальных связей), которые были обоснованы выше.

Вариант второй: отнести формирование исторического самосознания к концу XVII в.

В этом случае оказывается, что историческое самосознание возникает в России веком раньше, чем в Европе. Конечно, для такого утверждения необходимо было бы вначале прояснить смысл понятия «возникновение исторического самосознания». Но чтобы не втягиваться в дискуссии, поясним лишь, что определение этого понятия для нас неразрывно связано с восприятием истории как процесса.

Если же попытаться – в порядке эксперимента – совместить оба варианта, то мы получим чрезвычайно удивительный вывод: историческое самосознание в России возникает веком раньше, чем в Европе, а мемуары – двумя с половиной веками позже.

Если при определении мемуаристики руководствоваться только тремя предложенными признаками («повествования о прошлом, основанные на личном опыте и собственной памяти мемуариста»), то мы столкнемся с той же проблемой – трудностью идентификации произведения как мемуаров, но в ее зеркальном отражении: если, руководствуясь критерием «реализация исторического самосознания», мы рисковали не заметить первые опыты российской мемуаристики, то, используя предложенные признаки, мы будем вынуждены весьма расширить круг мемуаров.

Приведем несколько примеров. И сразу же отметим, что здесь и далее мы выбирали из рассматриваемых в качестве примеров произведений главным образом те места, в которых характеризуется цель автора, – в полном соответствии с принятым в источниковедении определением видовой природы исторического источника по его первичной социальной функции, которая идентифицируется через цель создания.

Августин Аврелий[565] –V вв.).

Книга первая. I.

1. Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам. Взывает к Тебе, Господи, вера моя, которую дал Ты мне, которую вдохнул в меня через вочеловечившегося Сына Твоего, через служение Исповедника Твоего. [С. 8]

Книга первая. II.

2. Но как воззову я к Богу моему, к Богу и Господу моему? Когда я воззову к Нему, я призову Его в самого себя. Где же есть во мне место, куда пришел бы Господь мой? [С. 8]

Книга пятая. I.

1. Прими исповедь мою, приносимую в жертву Тебе языком моим, который Ты создал и побудил исповедовать имя Твое… [С. 54]

Книга пятая. III.

3. Я расскажу пред очами Господа моего о том годе, когда мне исполнилось двадцать девять лет… [С. 55]

Книга десятая. III.

3. Что же мне до людей и зачем слышать им исповедь мою, будто они сами излечат недуги мои? Эта порода ретива разузнавать про чужую жизнь и ленива исправлять свою. Зачем ищут услышать от меня, каков я, те, кто не желает услышать от Тебя, каковы они? И откуда те, кто слышит от меня самого обо мне самом, узнают, правду ли я говорю, когда ни один человек не знает, что «делается в человеке, кроме духа человеческого, живущего в нем»? Если же они услышат о самих себе от Тебя, они не смогут сказать: «Господь лжет». А услышать от Тебя о себе – не значит ли узнать себя? А разве не солжет тот, кто, узнав себя, скажет: «это неправда»? Но так как «любовь всему верит», по крайней мере среди тех, кого она связала воедино, то я, Господи, исповедуюсь Тебе так, чтобы слышали люди, которым я не могу доказать, правдива ли исповедь моя; мне, однако, верят те, чьи уши открыла для меня любовь. [С. 129]

Петр Абеляр[566] (XII в.).

Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смягчаются примерами, чем словами. Поэтому после утешения в личной беседе, я решил написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные невзгоды или ничтожными, или незначительными и легче переносил их <…>. [С. 260]

Такова, о возлюбленный во Христе брат и ближайший спутник в жизни, история моих бедствий, которым я подвергаюсь беспрестанно, чуть ли не с колыбели. Ты теперь впал в отчаяние и мучаешься от сознания причиненной тебе обиды. Поэтому я желаю, как я и сказал в начале этого послания, чтобы рассказанная мною история послужила тебе утешением и чтобы по сравнению с моими ты признал бы свои невзгоды или ничтожными, или легкими и терпеливее бы переносил их… [С. 293]

Владимир Мономах[567] (около 1117 г.).

Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться <…>. [С. 393] А теперь поведаю вам, дети мои, о труде своем, как трудился я в разъездах и на охотах с тринадцати лет <…>. [С. 403]

Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет: не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его за то, что он меня, грешного и худого, столько лет оберегал от тех смертных опасностей, и не ленивым меня, дурного, создал, на всякие дела человеческие годным. Прочитав эту грамотку, постарайтесь на всякие добрые дела, славя бога со святыми его. [С. 409]

Протопоп Аввакум[568] (1672–1675).

Аввакум протопоп понужен бысть житие свое написати иноком Епифанием – понеж отец ему духовной инок, – да не забвению предано будет дело божие; [выделено мной. – М. Р.] и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу Богу нашему <…>. [С. 217]

По сем у всякаго правовернаго прощения прошу; иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, – апостоли о себе возвещали же, егда что бог соделает в них: не нам, Богу нашему слава. А я ничто ж есм… [С. 239]

Жан-Жак Руссо[569] (1765–1770).

Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я хочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы – и этим человеком буду я.

Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то, по крайней мере, не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отлила, об этом можно судить, только прочтя мою исповедь.

Пусть трубный глас Страшного суда раздастся когда угодно, – я предстану пред Верховным судией с этой книгой в руках. Я громко скажу: «Вот что я делал, что думал, чем был. С одинаковой откровенностью рассказал я о хорошем и о дурном. Дурного ничего не утаил, хорошего ничего не прибавил; и если что-либо слегка приукрасил, то лишь для того, чтобы заполнить пробелы моей памяти. Может быть, мне случилось выдавать за правду то, что мне казалось правдой, но никогда не выдавал я за правду заведомую ложь. Я показал себя таким, каким был в действительности: презренным и низким, когда им был, добрым, благородным, возвышенным, когда был им.

Я обнажил всю свою душу и показал ее такою, какою Ты видел ее Сам, Всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях. Пусть каждый из них у подножия Твоего престола в свою очередь с такой же искренностью раскроет сердце свое, и пусть потом хоть один из них, если осмелится, скажет Тебе: «Я был лучше этого человека».

Я родился в Женеве в 1712 году, от гражданина Исаака Руссо и гражданки Сюзанны Бернар… [С. 7]

Если руководствоваться предложенными признаками, то все вышеназванные произведения придется отнести к мемуарам, поскольку их авторы пишут о прошлом, основываясь при этом на своем личном опыте и памяти.

Но обратим внимание, что произведения Августина Аврелия, Петра Абеляра и Владимира Мономаха относятся к одной эпохе (конечно, можно спорить здесь об отнесении к одной эпохе Августина и Абеляра, но проблема эта отодвигается на второй или даже более далекий план, если мы вспомним, что предметом нашего рассмотрения является корпус исторических источников Нового времени). Объединяет их нравоучительная функция, столь характерная для произведений Средневековья. И весьма существенно отличается по своей нацеленности от них «Житие протопопа Аввакума» – «да не забвению предано будет дело божие», хотя и сохраняет традиционную форму и самоназвание жития.

Все перечисленные признаки мемуаров имеет и относящаяся к иной эпохе – эпохе Просвещения – «Исповедь» Ж.-Ж. Руссо, хотя ее традиционно и справедливо рассматривают как философское произведение.

Эволюционное пространство

Если рассматривать эволюцию мемуаристики с точки зрения видовой модели, выработанной на российском материале, то при обращении к западноевропейской мемуаристике мы также заметим существенные противоречия.

Выше уже было показано, что при последовательном выстраивании модели мемуаристики на основе предложенных критериев мы приходим к тому, что российская мемуаристика возникла на два с половиной века позже европейской, поскольку первыми европейскими мемуарами традиционно считаются «Мемуары» Филиппа де Коммина. При всех исторических модификациях значения этого слова в названии вида источников личного происхождения оно впервые появилось при публикации этого исторического повествования в 1524 г.

Еще раз обратимся к тексту этого исторического источника.

Филипп де Коммин[570] (конец XV в.).

Монсеньор архиепископ Вьеннский, удовлетворяя Вашу просьбу, с коей Вы соблаговолили ко мне обратиться, – вспомнить и описать то, что я знал и ведал о деяниях короля Людовика XI, нашего господина и благодетеля, государя, достойного самой доброй памяти (да помилует его Господь!), я изложил как можно ближе к истине все, что смог и сумел вспомнить… [С. 5]

А теперь вспомним общую схему эволюции российской мемуаристики: мемуаристика с «внутреннефамильными» целями – мемуаристика как «фактор идейно-политической борьбы и литературно-общественного движения» – «осознание значимости мемуаров для исторического познания и включение в их целевую установку расчета на будущего историка»[571].

Обратившись к тексту Филиппа де Коммина, мы можем убедиться, что в Западной Европе мемуаристика не только возникает на два с половиной (или на полтора – в зависимости от точки отсчета) века раньше, чем в России, но и первый ее опыт соответствует сразу же последнему из выделенных А. Г. Тартаковским этапу развития российской мемуаристики, поскольку абсолютно очевидно, что произведение Филиппа де Коммина отнюдь не преследует «внутреннефамильные» цели, а скорее предназначено для истории.

Конечно, можно возразить, что отдельные примеры ничего не доказывают. Но мы берем не просто примеры, а примеры хрестоматийные, общепризнанную классику мемуаристики как вида исторических источников.

Но все же продолжим сравнение. Приведем еще два хрестоматийных примера (на них, именно в силу их хрестоматийности, мы уже ссылались в предыдущей части), но более близкие друг к другу по времени создания.

Герцог Луи де Руврэ Сен-Симон[572] (июль 1743 г.).

Предисловие. О дозволительности писания и чтения исторических книг, особенно тех, что посвящены своему времени

Во все века изучение истории считалось столь достойным занятием, что, думается, было бы пустой тратой времени приводить в защиту этой истины несчетные высказывания самых уважаемых и ценимых авторов <…>. [С. 42] <…> уж если, учась ручному труду, нельзя обойтись без наставника, по крайности без наглядного примера, то тем более нужны они в различных умственных и научных занятиях, где невозможно руководствоваться только зрением и прочими чувствами.

А коль скоро лишь уроки, полученные от других, делают разум способным усвоить то, что он должен усвоить, нет науки, без коей было бы трудней обойтись, нежели история… [С. 44]

Для достойного выполнения своей задачи автор всеобщей или частной истории обязан досконально изучить предмет посредством углубленного чтения, точного сопоставления и верного сравнения других тщательнейше отобранных авторов, разумной ученой критики, и все это должно подкрепляться большой образованностью и остротой суждения. Я именую всеобщей историей ту, что является таковой, ибо обнимает много стран, много веков жизни церкви или одного народа, несколько царствований либо одно очень давнее или важное религиозное событие. Частной я именую историю, если она относится к временам автора и его стране, повествуя о том, что происходит у всех на глазах; и, будучи более узким по охвату, подобный исторический труд должен содержать гораздо больше мелких подробностей и вводить читателя в гущу действующих лиц, чтобы ему казалось, будто он не читает историю или мемуары, а сам посвящен в тайны того, что перед ним изображают, и воочию видит то, о чем ему рассказывают. Такой жанр требует щепетильной точности и достоверности каждого сюжета и каждой черты <…> особенно же важно, чтобы, описывая события, сочинитель опирался на источники, личные впечатления или рассказы своих близких друзей; в последнем случае самолюбие, дружба, неприязнь и собственная выгода должны приноситься в жертву истинности даже наимельчайших и наименее важных подробностей <…>. [С. 46–48] Писать историю своей страны и своего времени – значит тщательно и обдуманно воскрешать в уме виденные, пережитые, узнанные из безупречного источника события на театре жизни [выделено мной. – М. Р.], различные их механизмы и подчас ничтожные на первый взгляд пустяки, которые привели в движение пружины этих механизмов <…>. [С. 59–60] Поучительность ее воспитывает для жизни в свете, общения с людьми и в особенности для занятий делами. Примеры, которые почерпывают в ней читатели, направляют и остерегают их тем легче, что живут последние в тех же местах, где произошли события, и во времена, еще недостаточно отдаленные, чтобы нравы и образ жизни, правила обхождения и поступки существенно изменились. Каждый мазок авторской кисти вооружает рекомендациями и советами в отношении изображаемых лиц, поступков, стечений обстоятельств и следствий, ими вызванных, но эти рекомендации и советы насчет предметов и людей извлекаются самими читателями и воспринимаются ими тем легче, что они свободны от многословия, сухости, навязчивости, докучности, кои делают неприятными и бесплодными рекомендации и советы тех, кто навязывает их нам. Итак, я не вижу ничего, что было бы полезнее этой двойной отрадной возможности просвещаться, читая историю своей страны и своего времени, и, следственно, ничего более дозволительного, чем писать последнюю <…>. [С. 61]

<…> тот, кто пишет историю своего времени, стремясь только к правде и никого не щадя, всячески старается скрыть, чем занимается <…>. Следственно, автор, ежели только он не решился ума, ни за что не позволит, чтобы его заподозрили в написании истории. Он даст книге созреть, упрятав ее под ключ и надежные замки, также тайно передаст своим наследникам, а те благоразумно выждут одно-два поколения и выпустят ее в свет не раньше, чем время станет ей защитой от преследований… [С. 62]

Андрей Тимофеевич Болотов[573] (конец XVIII в.).

Не тщеславие и не иныя какия намерения побудили меня написать сию историю моей жизни, в ней нет никаких чрезвычайных и таких достопамятных и важных происшествий, которыя бы достойны были переданы быть свету [здесь и далее выделено мной. – М. Р.], а следующее обстоятельство было тому причиною.

Мне во всю жизнь мою досадно было, что предки мои были так нерадивы, что не оставили после себя ни малейших письменных о себе известий, и чрез то лишили нас, потомков своих, того приятного удовольствия, чтоб иметь о них и о том, как они жили и что с ними в жизни их случалось и происходило, хотя некоторое небольшое сведение и понятие. Я тысячу раз сожалел о том и дорого бы заплатил за каждый лоскуток бумажки с таковыми известиями, если б только мог отыскать что-нибудь тому подобное <…>. Я винил предков моих за таковое небрежение и, не хотя сам сделать подобную их и непростительную погрешность и таковые же жалобы навлечь со временем и на себя от моих потомков, рассудил потребить некоторые праздные и от прочих дел остающиеся часы на описание всего того, что случилось со мною во все время продолжения моей жизни…

При описании сем старался я не пропускать ни единого происшествия, до которого достигала только моя память, и не смотрел, хотя бы иныя из них и самыя маловажный, случившиеся еще в нежнейшия лета моего младенчества <…>. А как я писал сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удовольствования любопытства моих детей и тех из моих родственников и будущих потомков, которые похотят обо мне иметь сведение: то и не заботился я о том, что сочинение сие будет несколько пространно и велико; а старался только, чтобы чего не было пропущено, почему в случае если кому из посторонних случится читать сие прямо набело писанное сочинение, то и прошу меня в том и в ошибках благосклонно извинить…

Мемуары А. Т. Болотова абсолютно явно написаны с внутрифамильными целями и тем самым вполне подтверждают приведенную схему эволюции мемуаристики, но при сопоставлении их с мемуарами Сен-Симона напрашивается странный вывод: при всеобщей убежденности в «общинной» ментальности русского человека наиболее значительные русские мемуары периода расцвета мемуаристики крайне индивидуалистичны, их автор описывает мельчайшие факты своей жизни, совершенно не заботясь, интересно ли это читателю; мемуары индивидуалистичного европейца, напротив, нацелены на читателя, описывают не столько жизнь автора, сколько значимые события истории, современником которых он был.

Зайдя окончательно в тупик противоречий, попытаемся из него выбраться, помня о том, что у тупиков выход находится там же, где вход. А «входом» для нас послужила видовая модель мемуаристики, которую можно условно назвать эволюционной, поскольку в ней разные группы мемуаров (в частности, мемуары с внутрифамильными целями и мемуары, нацеленные на описание современной истории для будущих поколений) рассматриваются не как изначально рядоположенные, а как последовательно возникающие.

Попытаемся скорректировать эту модель. И снова начнем с сопоставления.

Герцог Луи де Руврэ Сен-Симон. Частной я именую историю, если она относится к временам автора и его стране, повествуя о том, что происходит у всех на глазах. Писать историю своей страны и своего времени – значит тщательно и обдуманно воскрешать в уме виденные, пережитые, узнанные из безупречного источника события на театре жизни <…> я не вижу ничего, что было бы полезнее этой двойной отрадной возможности просвещаться, читая историю своей страны и своего времени, и, следственно, ничего более дозволительного, чем писать последнюю…

Сильвестр Медведев[574] (конец XVII в.)… подобает нам содеявшия в наша времена какие-либо дела не придавать забвению <…>.

<…> писанием оставити вежество, ибо мнози о тех делах глаголют и соперство между себе творят <…> абаче инии истинствовати не могут…

Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92, в них же, что содеяся во гражданстве.

Андрей Артамонович Матвеев[575] (конец XVII – начало XVIII в.). Сей автор не за любочестие свое и не праздную себе хвалу, но для общей всех памяти о том потщится сей малый труд принять, дабы всегда в Российском государстве благоразумные и любопытные читатели, вразумляющиеся полезно, к будущему известию своему, для познания родящихся сыновей своих от род в род оставляли незабвенно…

Мы не обнаруживаем существенных различий в целеполагании Сен Симона, с одной стороны, и Сильвестра Медведева и А. А. Матвеева – с другой. И в связи с этим крайне примечательно как название труда Сильвестра Медведева «Созерцание краткое лет 7190, 91 и 92, в них же, что содеяся во гражданстве», так и его цель – «писанием оставити вежество» (т. е. знание).

Итак, поскольку вполне логичная на русском материале конструкция плохо работает при обращении к западноевропейским источникам, мы и предложили новую по отношению к предшествующей историографии видовую модель источников личного происхождения как в коэкзистенциальной (проблема классификации), так и в эволюционной (проблема периодизации) составляющих. Мы выделили две разновидности мемуаров (мемуары-автобиографии и мемуары – «современные истории»), рассмотрев их не как последовательно возникающие в процессе эволюции мемуаристики, а как параллельно существующие.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.