2. Студенческий состав университета. Учебный процесс

2. Студенческий состав университета. Учебный процесс

Как мы уже убедились, в рассматриваемый нами период с 1803 по 1812 гг. в жизни университета произошли огромные изменения, определившие на долгое время пути его дальнейшего развития, его значение в качестве образовательного центра, его роль в общественной жизни России. Особенно ярко этот перелом отразился в таких количественных показателях, как численность обучающихся в университете студентов и их социальный состав, показывавших, насколько широко программа, которую правительство стремилось воплотить в области высшего образования, затрагивала различные слои населения страны. Мы должны отметить здесь несколько решающих сдвигов в этих показателях: во-первых, это резкое увеличение количества студентов, более чем в три раза за 10 лет (см. Приложение 3); во-вторых, вовлечение в образовательный процесс большого числа представителей молодого поколения русского дворянства, для многих из которых учеба в университете или его подготовительных заведениях теперь становится необходимым условием для завершения их воспитания и полноправного вступления в общественную жизнь, причем именно студенты-дворяне определяют в этот момент портрет воспитанников университета, как с точки зрения московского общества, так и по их влиянию на русскую культуру.

Решающую роль в притоке в университет студентов сыграли не только успехи реформ Муравьева, развитие здесь науки, повышения уровня преподавания и пр. Не меньшее значение имели и «насильственные» меры правительства, выразившиеся в знаменитом указе 6 августа 1809 г. об экзаменах на чины коллежского асессора и статского советника, соответствовавших университетской программе, которые нужно было сдавать перед комиссией из профессоров университета. Больнее всего указ ударил по чиновникам, еще не достигшим заветного асессорского чина, и дворянским отпрыскам, вступавшим в службу после традиционного домашнего образования, которое не позволяло сдать экзамен, требовавший знания древних языков, основ истории, философии, права и других наук, и естественным выходом из этой ситуации было поступление в университет, что и вызывало недовольство большинства дворян. Одни из них «были не в состоянии отправлять своих детей в Москву; другие пугались премудрости и такому множеству наук, не почитая их для одной головы возможными»; многие удивлялись требованиям указа, т. к. считали, например, латинский язык нужным только для лекарей и семинаристов, да и «самое слово студент звучало чем-то не дворянским»[322]. Тем не менее, необходимо было покориться новому порядку вещей (по крайней мере до тех пор, пока не найдены обходные пути), и российские университеты начали в прямом смысле наполняться студентами. Списки принимаемых студентов в отчетах о торжественных университетских актах (которые ежегодно печатались в первых номерах «Московских ведомостей» за июль) дают нам следующую картину[323]:

Опираясь на эту таблицу, можно сделать несколько любопытных наблюдений. Во-первых, ярко виден всплеск интенсивности принятия студентов в связи с указом об экзаменах на чин, максимум которого пришелся на 1810/11 учебный год, когда количество новопроизведенных студентов (117 человек) было сравнимо с числом уже обучающихся студентов! Мы видим также, как повлиял указ и на положение воспитанников благородного пансиона: до 1809 г. производства в студенты происходили здесь зимой, на пансионском акте и сводились к тому, что ученик получал позволение посещать университетские лекции, оставаясь на иждивении пансионского начальства, поэтому такие зачисления не фиксировались, кроме редких случаев, в отчетах о торжественном собрании (так, например, в «Московских ведомостях» мы не находим известий о зачислении в студенты С. П. Жихарева, Н. И. Тургенева, Н. Ф. Грамматика, хотя они несомненно учились в университете). После 1809 г., из-за необходимости сдавать экзамен, Антонский вносит в список студентов, оглашаемый на летнем акте, большую часть выпускников пансиона за этот год, вероятно, не без согласия родителей, что и отражено в таблице. С другой стороны, после преобразования академической гимназии ее значение при комплектовании студентов резко падает. Если раньше приблизительно постоянное число поступавших за каждый год после университетских реформ студентов почти на половину состояло из выпускников гимназии, то теперь этот процент значительно уменьшается из-за сокращения числа гимназистов (особенно ярко это показывает 1809 г.). Хотя по замыслам университетского руководства ежегодно гимназия должна была снабжать университет определенным количеством казеннокоштных студентов, мы видим, что и это число оказывается небольшим, удерживаясь на уровне конца XVIII в.

Другим важнейшим источником наших сведений о численности и социальном составе студентов является т. н. книга регистрации студентов и вольнослушателей Московского университета за 1810–1815 гг. (хранится в ОРК Научной библиотеки МГУ). Здесь мы находим собственноручные записи своекоштных студентов, а также лиц, получивших письменное позволение от ректора посещать занятия в университете. Появление такой группы учащихся, хотя и предусмотренное уставом 1804 г., также было непосредственно связано с указом от 6 августа. Как мы уже знаем, для подготовки чиновников и прочих лиц, желавших сдать экзамены, в университете были созданы специальные курсы, но занятия там проходили в неудобное время и с очень малой эффективностью, поэтому те, кто решил всерьез готовиться к экзаменам, а с другой стороны, не желал переносить все труды университетского учения, мог попросить у ректора разрешение посещать лекции вместе со студентами, которое тот легко давал. Е. Ф. Тимковский вспоминает, какое «большое различие приметно было между действительными студентами и горделивыми претендентами на чины асессора и статского советника, которых принудили указом, для выдержания экзамена на те чины, посещать университетские лекции»[324].

В этой книге регистрации мы находим фамилии 49 студентов и 100 вольнослушателей, записавшихся в университет в 1810/1811 учебном году, а 181 студент и 90 слушателей расписались в списке на 1811/12 учебный год. Чтобы убедиться, что эти цифры не противоречат сведениям из «Московских ведомостей», сразу оговоримся, что список студентов 1810/11 гг. выглядит незаконченным, прерванным у конца страницы. Возможно, в течение этого года претерпел некоторые изменения и статус вольнослушателей, поскольку очень многие из них в следующем 1811/1812 г. записались студентами университета, что могло каким-то образом отразиться уже в списках принятых студентов, составленных для акта 1811 г. (Среди переменивших таким образом свое положение в университете самое дорогое для нас имя — Александр Грибоедов.) Что касается данных за 1811/1812 г., то они очень близки к тем, которые сообщает отчет по университету (220 студентов), если мы вспомним, что в книге не фиксировались казеннокоштные воспитанники. Таким образом, сложив студентов и вольнослушателей, мы получаем на рубеже 1812 г. весьма значительную цифру, (особенно в сравнении с началом века) — 310 молодых людей, посещающих в этом году занятия в университете.

В отличие от данных о численности студентов, к сожалению, никакими точными сведениями об их социальном составе мы не располагаем и можем судить об увеличении доли дворян в университете (кроме высказанных выше соображений о влиянии на дворянство указа 6 августа) лишь по возросшему вкладу благородного пансиона в формирование студенчества при одновременном уменьшении роли академической гимназии и, конечно, по опубликованным фамилиям самих студентов, которые позволяют определить их сословную принадлежность чисто условно. На помощь нам приходят мемуарные свидетельства; учившийся в 1805–1808 гг. в Московском университете сокурсник Грибоедова В. И. Лыкошин так вспоминает о начавшемся вследствие реформ Муравьева процессе привлечения дворян к высшему образованию. «Мы <В. И. Лыкошин и его брат. — А. А.> были первый образчик дворянских детей, обучающихся не на казенный счет в университете (оба они жили на пансионе у профессора Маттеи. — А. А); да еще в одно время с нами были пансионерами у профессора Фишера Перовский Алексей и Коваленский. Потом по примеру нашему привезли для определения нашего <земляка Лыкошиных по Смоленщине. — А. А.> И. Д. Якушкина и Бунакова, которых пристроили у профессора Мерзлякова. Скоро после того и некоторые из москвичей стали посылать на лекции детей с гувернерами, которые, как и наш Мобер, присутствовали в классах; так приходил с Петрозилиусом на лекции и Александр Грибоедов. <…> Тогда же приходили на лекции кн. Иван Дмитриевич Щербатов и двоюродные братья его Михаил и Петр Чаадаевы с гувернером-англичанином, князья Алексей и Александр Лобановы, два брата графы Ефимовичи и другие»[325].

Таким образом, впервые за 50 лет существования университета, в его стенах появились представители аристократических фамилий русского дворянства, знатных или приближенных ко двору в нынешние или прошлые времена семей. Это подтверждает и книга регистрации студентов, где мы встречаем фамилии князей Трубецких и Волконских, а также Римских-Корсаковых, Аладьиных, Всеволожских, Муравьевых, Оболенских, Раевских и пр. Десяток фамилий принадлежит немецким баронам, которые приехали учиться в Москву из Прибалтики. Кроме самих фамилий в книге регистрации указанием на сословную принадлежность также является чин и место службы, которое должны были сообщить вольнослушатели университета. Среди этих названий чаще всего упоминается два — Архив коллегии иностранных дел, служба в котором была привилегией отпрысков дворянских семей, и Московская славяно-греко-латинская академия, где учились преимущественно дети священников. Большая группа бывших семинаристов, выходцев из духовного сословия, постоянно существовала и среди студентов университета (о них, например, так вспоминает Д. Н. Свербеев: «В наше время можно было разделить студентов на два поколения: на гимназистов и особенно семинаристов, уже бривших бороды, и на нас, аристократов, у которых не было и пушка на губах. Первые учились действительно, мы баловались и проказничали»[326]).

Нельзя сомневаться, что помимо названных нами детей дворян и священников, в Московском университете учились выходцы из всех сословий России, представители разных ее национальностей и вероисповеданий (так, например, кроме уже упомянутых немцев, мы встречаем в списках студентов грузинскую фамилию Церетели). Вообще с момента основания и на всем протяжении своего существования университет выполнял уникальную и совершенно необходимую для русской культуры функцию — служить притягивающим центром для молодых людей со всей России, которые искали свой путь в жизни, мечтали обрести его в овладении знаниями, в глубинах науки, в просвещении, чтобы с его помощью приносить пользу Отечеству. Добираясь сюда, эти люди терпели в дороге нужду, преодолевали препятствия (вспомним о жестяной кружке профессора Мудрова!), повторяя, в той или иной мере, подвиг Ломоносова — основателя учебного заведения, куда они так стремились.

Прекрасным и трагическим примером этого является история единственного крестьянина, учившегося перед Отечественной войной в университете (о ней вспоминает Н. В. Сушков). Как-то раз зимой, приехав в университет из пансиона вместе с Антонским, они встретили в горнице мужика, в тулупе, с черной бородой. «Учиться пришел? — спросил его Антонский, чай издалека, из деревни-то. Милости просим! Садись-ка покуда вот у нас. А ужо поговорим». Пришельцем оказался некий Бугров, из казенной волости. Сушкову было весело встречать мужика на лекциях, где он представлялся ему вторым Ломоносовым. В своих занятиях тот решил посвятить себя астрономии. Среди суматохи 1812 г. Сушков потерял его из вида, но до него доходили слухи, что Бугров воевал в ополчении, а впоследствии «самовольно кончил жизнь»[327].

Упомянем также и о судьбе двух финляндских студентов, обучавшихся в Московском университете. После включения в 1809 г. Финляндии в состав Российской империи правительство обсуждало вопрос о скорейшем налаживании ее культурных контактов с Россией. Как говорилось в письме, полученном министром народного просвещения 21 марта 1812 г. по этому поводу, «между способами к ближайшему соединению Финляндии с Россией признал государь император ученое сношение между обоими краями „более тому споспешествующее“». Для этой цели предлагалось направить за казенный счет двух студентов университета в Або, «по знанию и хорошему своему поведению испытанных», в Московский университет[328]. Приглашенными оказались студенты-шведы Густав Эрстрем и Карл Оттелин. В личном письме ректору Гейму Разумовский просил позаботиться об их плодотворном пребывании в Москве[329]. Подробности их учебы в университете нам известны из чудом сохранившегося дневника Эрстрема[330]. Приехав в Москву в апреле 1812 г., шведы поселились вместе с казеннокоштными студентами на полном содержании. Не зная русского языка, они вынуждены были общаться с товарищами по-немецки или по-французски. Эрстрем слушает лекции профессоров Гаврилова, Гофмана, Рейсса, Тимковского и Фишера, учит русский язык, интересуется русской литературой и особенно Карамзиным. По приглашению Гейма шведы посещают усадьбу Горенки, где осматривают библиотеку Разумовского и его ботанический сад. Однако начало Отечественной войны прерывает их учебу. Вместе с университетом они выезжают в Нижний Новгород, а весной 1813 г., когда до восстановления занятий в сгоревшей Москве было еще далеко, приходит распоряжение о возвращении студентов обратно в Финляндию. Впрочем, пребывание в России не прошло для них даром: оба товарища впоследствии немало сделали для развития просвещения и пропаганды русского языка и культуры в Финляндии[331].

Учеба в университете для всех студентов, не имевших аттестата об окончании какого-либо учебного заведения, начиналась с вступительного экзамена, который они должны были выдерживать перед комиссией, назначенной ректором. Если разночинцам из гимназии для успешного результата, как мы видели, необходимо было выдержать серьезное испытание, то для многих молодых дворян, особенно в первые годы после реформы, экзамен проходил без особых формальностей. «В назначенный день съехались к нам к обеду профессора: Гейм, Баузе, Рейнгард, Маттеи и три или четыре других. <…> За десертом и распивая кофе профессора были так любезны, что предложили Моберу (гувернеру Лыкошиных) сделать нам несколько вопросов; помню, что я довольно удачно отвечал, кто был Александр Македонский и как именуется столица Франции и т. п. Но брат Александр при первом сделанном ему вопросе заплакал. Этим кончился экзамен, по которому приняты мы были студентами, с правом носить шпагу; мне было 13, а брату 11 лет»[332]. Практика столь раннего приема в студенты была одной из характерных новых черт реформированного университета (она упоминается и в «Жалобной песни московского студенчества» — см. гл. 2), но для дворянства являлась естественной, исходя из того, что к 16–18 годам молодые дворяне должны были уже быть на службе и находиться не на последних ступенях чиновной лестницы (в связи с этим можно вспомнить распространенный в XVIII в. обычай записывать в полк детей с малолетнего возраста); с этой точки зрения семьям было важно, что принятие их детей в университет приписывало их сразу же к 14 классу, а его окончание в звании кандидата — к 12 классу. В 1812 г. в условиях очевидного наплыва студентов ректор попытался ужесточить условия приема, требуя от поступающих знания латинского языка, но и эта попытка не привела к серьезным изменениям в практике зачисления студентов.

Всю необходимую для поступающих информацию об университете содержали ежегодно издававшиеся в университетской типографии по решению совета «Объявления о публичных учениях в императорском Московском университете», выходившие на русском и латинском языках. В объявлениях указывались по каждому факультету фамилии профессоров, названия курсов, дни недели и время начала лекций, которые они будут читать в этом учебном году. К объявлениям прилагалось краткое расписание занятий профессоров. Кроме того, в них печаталась другая полезная информация об учебе, например, время и темы приватных занятий профессоров, учебники, которыми они будут руководствоваться при чтении курсов, порядок работы университетского музея, библиотеки и ботанического сада, занятия в педагогическом институте, в клиническом, хирургическом и повивальном институтах при медицинском факультете.

Учебный год начинался в университете 17 августа и заканчивался 28 июня, после чего проходили публичные экзамены и торжественный акт. Летом и зимой, от Рождества до Крещения, студенты расходились на каникулы, а профессора отправлялись в инспекторские поездки по училищам своего учебного округа. Перед началом лекций учащиеся должны были получить у ректора список профессоров, занятия которых им необходимо было посещать в этом учебном году. «На право слушания лекций выдавалась каждому на латинском языке табель, в которой по каждому факультету выставлены были с именами профессоров все предметы университетского учения, ректор отмечал в них, по собственному усмотрению, те предметы, слушание которых делалось для снабженного табелью обязательным»[333]. Впрочем, как видно из книги регистрации за 1811/12 г., студенты могли сами выбирать профессоров, составляя для ректора их список[334]. Важно отметить, что судя по спискам в этой книге, а также по тем фамилиям профессоров, которые приводят мемуаристы, большинство студентов посещали занятия сразу нескольких факультетов. Это не обязательно свидетельствовало о личной одаренности и тяге к науке конкретного студента, а просто отражало общий «энциклопедический» характер занятий в университете. Первый год обучения представлял своего рода вводный курс, призванный несколько выровнять уровень знаний учащихся и подготовить их к более специализированным занятиям на своих факультетах, поэтому неудивительно, что сюда включались лекции нескольких отделений, а некоторые предметы, например, всеобщая история, были общими для студентов всего университета. При дальнейшем обучении только студенты-медики, в основном разночинцы, занимались и жили обособленно, в отдельном помещении во дворе университета, в то время как учащиеся остальных отделений — этико-политического, физико-математического и словесного — практически не различались между собой, ходили на лекции вместе, вот почему, например, в показаниях декабристов на следствии, или в других записках, где автор перечисляет своих университетских профессоров, мы почти всегда видим преподавателей всех трех названных факультетов.

Кратко остановимся на самом характере университетских занятий. Как и в пансионе, и в академической гимназии, лекции делились на утренние, с 8 до 12 ч., и вечерние, с 2 до 6 ч. Продолжительность лекции равнялась одному часу. Редко кто из профессоров начинал читать с 8 утра, т. е. зимой еще при свечах; большинство лекций начинались в 9 часов, точно так же из всех профессоров только один Каченовский начинал послеобеденные занятия с двух, а наиболее популярными были часы с 5 до 6 вечера. Лекции проходили в специально предназначенных для них аудиториях главного университетского здания или находившихся рядом корпусов, приватные занятия профессора обычно вели у себя на квартире, которая также располагалась в здании университета или поблизости. Каждый профессор читал лекции, как правило, четыре раза в неделю, и если он объявлял в данном учебном году несколько курсов, то делил эти часы между ними. Часы преподавания были расположены так, что позволяли студентам по своему выбору, без наложения одних занятий на другие, посещать лекции семи-восьми профессоров. Не ко всем лекциям у студентов было одинаковое отношение, и соответственно различалось и их поведение на занятиях: Свербеев вспоминает, что на обязательных лекциях по всеобщей истории, которые читал «бич студенческого рода» Черепанов, «не успеет пройти четверть часа, и уже начинает слышаться сопенье, а потом и храпенье то в том, то в другом углу обширной аудитории, наполненной до тесноты студентами; не засыпали у него только те, которые запасались какой-нибудь книгой». Зато блестящие лекции по физике профессора Страхова с их увлекательными опытами студенты слушали затаив дыхание. Большой проблемой для многих студентов было слушание лекций на иностранных языках. Так, товарищ Грибоедова по учебе В. Шнейдер (будущий профессор Петербургского университета) впоследствии говорил, что «благодаря знанию древних языков, Грибоедов почти один из русских был в состоянии следить за лекциями немецких профессоров, читавших по латыни»[335]. О множестве студентов, не понимавших французских лекций профессора Фишера, пишет в своем дневнике Н. Тургенев. Некоторые профессора, как X. Шлецер, даже по несколько раз меняли язык преподавания.

После завершения учебного года, за 2–3 дня до акта в университете проходили публичные экзамены. Для самих студентов они не имели каких-либо следствий, и являлись скорее формой отчета московских профессоров перед публикой и своим начальством. Свербеев, участвовавший в экзамене 1815 г., говорит о нем, что «публичный наш экзамен, единственный, на котором я по неопытности почел нужным присутствовать, был совершенно бесполезен. Из весьма небольшой кучки студентов спрашивали немногих и не по всем кафедрам». Профессор славянского языка Гаврилов «выработал 25 пошлых вопросов и вместо того, чтобы потребовать от слушателей заучить их, все очень немудреные, назначил по одному каждому, на экзамене же все их перепутал и произвел этим великий конфуз»[336].

Настоящий вес среди студентов, заканчивающих университет, имел экзамен на ученую степень кандидата, к которому они начинали готовиться заблаговременно, едва ли не за полтора года вперед. Успешная сдача этого экзамена требовала знания не только всех учебных предметов своего отделения, но и написания научной диссертации на тему, заданную советом факультета, причем желательно на латинском языке. Хотя в рассматриваемые нами годы публичные диспуты или строгие научные требования при защите диссертации еще не практиковались, количество студентов, получивших звание кандидата, было небольшим, причем особенно ценилось их переводческое искусство (в качестве диссертации мог служить перевод иностранной научной книги, используемой в учебном процессе) и хороший латинский язык. Студент, покидающий университет без экзамена на ученую степень, для поступления на новую службу мог получить у ректора аттестат с указанием прослушанных им курсов, его поведения и успехов в учебе. Для этой процедуры в первые годы не был предусмотрен даже экзамен (официально введенный только в 1813 г.), однако на заре университетских преобразований попечитель Муравьев, ратуя за высокое достоинство студенческого звания, однажды выразил особую признательность профессорам за невыдачу аттестатов двум воспитанникам «по причине незаслуг оных»[337].

Университетский акт, проходивший всегда в торжественной обстановке и являвшийся, по замечанию современника, праздничным событием для всего московского общества, завершал учебный год. Традиция, сложившаяся в XVIII в., требовала его проведения в первых числах июля. Акт открывался музыкой и хором певчих, которым аккомпанировал установленный в Большой аудитории орган. Затем два профессора обращались к собравшимся с заранее написанными и розданными публике речами (обычно на латыни). Секретарь совета объявлял публике имена новопроизведенных в этом году докторов, магистров и кандидатов. Затем те из студентов, диссертации которых были признаны лучшими, получали награды (ежегодно вручались две золотых и шесть серебряных медалей; среди награжденных в эти годы И. М. Снегирев, И. И. Давыдов, К. Ф. Калайдович, В. Шнейдер, Е. Ф. Тимковский и др.) После этого начиналась церемония награждения учеников гимназии и вручения шпаг принятым в этом году студентам. С 1806 г. на каждом акте секретарь совета зачитывал «Краткое начертание истории университета» за год, затем в свои полномочия вступали новые деканы и ректор (если в результате выборов он менялся). Акт завершался краткой благодарственной речью ректора к посетителям, после чего перед публикой открывался для посещения университетский музей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.