2.4. Деятельность попечителя П. И. Голенищева-Кутузова и ее последствия

2.4. Деятельность попечителя П. И. Голенищева-Кутузова и ее последствия

После отказа Карамзина и назначения 11 апреля 1810 г. графа А. К. Разумовского министром народного просвещения, вопрос о новом попечителе решился быстро. 14 мая им стал тайный советник, сенатор П. И. Голенищев-Кутузов. Н. Тургенев писал брату: «Князь <Н. Г. Репнин. — А А.> рассказывал, каким образом рыжий издатель рыжего журнала сделался куратором Московского университета: когда умер Муравьев, то он вместе с покойным князем Ив. Серг. Гагариным приехал к графу Разумовскому, и оба заставили его обещать стараться о Кутузове. Разумовский обещал, но после сам был сделан куратором и теперь, верно, чтобы исполнить свое слово, выхлопотал Голенищю <так называл его кн. Репнин. — А А.> кураторство»[183]. Кроме того, за Кутузова просили зять Разумовского московский главнокомандующий фельдмаршал Гудович, и, самое главное, Поздеев, который писал министру: «Благодарю вас много за Кутузова, милость ему сделана великая, но сие продолжите тем: исходатайствуйте, чтобы он жил здесь в Москве, что и должно бы; а когда надобно, то призывайте его на время, и еще исходатайствуйте ему столовые деньги, усовершествуйте его наставлениями без бережи, а те, коим вы писали, чтобы они советами ему не оставлять его, беречь, они это будут делать по всей их возможности, и он обещал слушаться»[184].

Павел Иванович Голенищев-Кутузов родился 1 ноября 1767 г. Его отец — известный деятель морского ведомства, любимец Павла I, дружил со многими учеными и художниками того времени. Кутузов в юности вступил на военную службу, участвовал в русско-шведской войне: в 1790 г. во время атаки у него была прострелена нога и разрублен лоб. Благодаря обстановке в доме отца рано начались его литературные опыты. В 90-е гг. одно стихотворение Голенищева-Кутузова было опубликовано в «Московском Журнале» Карамзина, но вероятно, уже в это время зарождается завистливая неприязнь к нему Кутузова, которая будет причиной его знаменитых доносов. Князь П. А. Вяземский рассказывает анекдот из московской жизни Кутузова: его посадили на гауптвахту за появление на улице в маскарадном костюме, в котором он возвращался с бала. В конце 90-х гг. Кутузов оставил военную службу, и в 1798 г. мы уже видим его третьим куратором Московского университета вместе с М. М. Херасковым и Ф. Н. Голицыным. Его назначению помогли связи отца, Кутузов был представлен при дворе. Уже тогда он продемонстрировал худшие качества своего характера: подличание перед начальством, нетерпимость к подчиненным, зависть, злопамятность, склонность к доносам.

Кутузов отправляет императору свой первый донос на Карамзина, который Павел I оставил без последствий, сказав: «Карамзина не знаю, а Кутузова знаю». О его кураторстве Ф. Н. Голицын писал: «Как легко добиться можно должности или места, которое, впрочем, совсем не нужно, да и излишнее. Сверх того, можно испортить учрежденный порядок. Тут вскоре возрастет ненависть, споры, даже жалобы»[185]. В самом деле, деятельность Кутузова и его планы переустроить университет на военный лад вызвали поток жалоб от директора И. П. Тургенева.

Преобразование университета вытеснило оттуда всех прежних кураторов (в 1803 г. их было четверо), и хотя Голенищев-Кутузов просил министра сохранить за ним это звание и при новом уставе, Завадовский ему отказал. Уволенный из университета, Кутузов остается в Москве, поступает в 1805 г. сенатором в 6-й департамент и пытается завоевать себе положение среди московских литераторов. Неутомимо, с огромной быстротой он сочиняет оды, переводит Пиндара, Гесиода, Грея (с французских переложений). Заметим, что одновременно в произведениях Грея находит источник для русского романтизма Жуковский, известность к которому пришла именно после перевода Греевой элегии «Сельское кладбище»; в это же время создает замечательные оды и переложения античных поэтов Мерзляков, поэтому малохудожественные творения Голенищева-Кутузова вызывают у читателей усмешку. В ходе борьбы литературных течений в русской поэзии 1800-х гт. Кутузов оказывается в кругу посредственных поэтов вроде графа Хвостова и Салтыкова, с которыми вместе издает журнал «Друг просвещения». Остряки шутили, что эта троица выпускала собственный журнал, потому что другие их не печатали. О способностях Кутузова слагать вирши по любому поводу дает хорошее представление рассказ Жихарева, в котором тот на спор сочиняет за несколько минут стихи на произвольно предложенные ему, совершенно бессмысленные рифмы[186]. Даже друзья Кутузова по литературной партии, например, адмирал Шишков, часто отзывались о его одах и других стихотворениях весьма отрицательно[187].

Помимо литературных занятий другим ревностным увлечением Кутузова было масонство. Приняв посвящение еще в середине 1780-х гг., в 1803 г. он открывает в Москве тайную ложу «Нептун», заседания которой проходили в его доме. Кутузов обладал довольно независимой позицией в масонстве, но его объединяла с консервативными масонскими течениями, во главе которых стоял Поздеев, общая неприязнь к новым веяниям, идущим из протестантской Германии. Как и Поздеев, Кутузов был недоволен усилившимся иностранным влиянием в литературе, вольнодумством, в котором прежде всего обвинял Карамзина, ослаблением цензуры. Назначение попечителем Московского учебного округа, по рекомендации Поздеева, давало Кутузову возможность начать активную борьбу против этих нежелательных для него тенденций.

Попечительство Кутузова имело несколько особенностей по сравнению с двумя предыдущими. Во-первых, в отличие от Разумовского, прохладно относившегося к своим обязанностям, Кутузов проявил огромную энергию, сравнимую только с работой Муравьева в первые годы реформ. Как видно из его опубликованной частной переписки с министром, которая шла параллельно с официальными донесениями, в первые недели после назначения он отправляет Разумовскому 1–2 письма в день! Наиболее резкие письма, содержавшие выпады против высочайших особ — Екатерины Павловны и даже самого Александра I, Кутузов посылал с оказией через Поздеева. Принцип работы нового попечителя: «все спрашивать, на все требовать согласия», а согласие ему требуется постоянно, потому что Кутузов вникает в дела университета до малейших подробностей и все, что ему не нравится, хочет изменить на свой лад. Его мелочность, пристрастное вмешательство во все дела, упрямство, с которым он добивается от Разумовского одобрения своего мнения, и вместе с тем самоуничижение перед министром поражают. Разумовский едва выносит этот поток кляуз и доносов и жалуется Поздееву, Поздеев старается урезонивать Кутузова и одновременно успокаивает Разумовского: «Это правда, что он (Кутузов) часто ошибается, ибо все судит, и пишет ежели кому, то все по чувствам своим, не подозревая о их ошибочности, чему подвержены все пылкие, склонные к энтузиасму… Во многом, я знаю, что он, как беспокойный и назойливый дитя, чает, что делает дело, по его зрению на вещи, хорошо, а не подозревает, что его зрение разбегается и не далеко видит»[188].

Во-вторых, впервые звание попечителя получил человек, не принадлежавший к аристократическому обществу, с очень скудным материальным положением. Кутузов всегда нуждается в деньгах и одновременно боится, чтобы эту нужду заметили и истолковали против него. Вследствие такого положения Кутузов ощущает себя в постоянной зависимости от начальства и поэтому готов угождать любым просьбам, идущим сверху. По протекциям в университет попадают несколько новых профессоров и адъюнктов: Суворов, Смирнов, Реннер; в соответствии с просьбами Разумовского и других Кутузов пытается влиять на университетские производства в ученые степени и продвижения в чинах.

При этом Кутузов совершенно не считается с мнением самих профессоров. Когда совет университета не хочет производить С. А. Смирнова в адъюнкты, попечитель готов нажимать на него любыми средствами. Он полагает, что все назначения и увольнения профессоров определяются им самим. После ухода Каченовского с поста правителя канцелярии всю делопроизводственную документацию Кутузов ведет сам. Его писец вспоминает: «Кутузов был человек гордый, вспыльчивый, любивший делать все с неимоверной скоростью, часто бестолковою и для исполнения приказаний его невыносимою. Самая канцелярия его была расположена в столовой в беспорядке… Почитая себя за великого и опытного знатока в делах, Кутузов весьма часто сам, как будто вдохновленный какой-либо важной мыслью, принимался за перо и связным почерком сочинял разные представления к министру и другие бумаги. Переписать их набело скоро без ошибок не было для меня никакой возможности; ошибиться — беда, спросить Кутузова — другая беда, ибо он и сам не всегда мог разбирать свое рукописание»[189].

Первым же делом Кутузова на новом месте явилось преобразование университетской цензуры, от которой зависел выпуск книг во всем округе. Надо отметить, что цензурная деятельность в университете часто была предметом споров профессоров и привлекала внимание начальства, потому что тесно была связана с общим направлением правительственного курса. Так, в 1804 г. произошел серьезный конфликт между профессорами Баузе и Шлецером, с трудом разрешившийся вмешательством Муравьева[190]. (Разногласия вызвали враждебные наладки Шлецера на революционную Францию, с которой Россия еще старалась поддерживать спокойные отношения.) В 1807 г. в одном из своих последних распоряжений, последовавших уже после Тильзитского мира, Муравьев предписывал «соблюдать должное уважение к особе Наполеона императора Франции в делах цензуры печатаемых книг». Уникальное секретное дело, открывающее малоизвестные стороны истории цензуры тех лет, датировано 21 марта 1805 г. В нем московский военный губернатор в секретном предписании, переданном университетскому цензурному комитету, «по высочайшей Его Императорского Величества воле, объявленной ему чрез Министра Народного Просвещения, предлагает сжечь чрез Палача прилагаемую при том нечестивую книгу на немецком языке, носящую заглавие Молох Наших Дней, яко содержащую в себе артикулы в поношение христианской веры и оскорбительные лицам державствующим». (Дело было подписано всеми членами правления и хранилось отдельно от остального архива, вместе с университетской казной[191].)

Тем не менее, мотивировка Голенищева-Кутузова к преобразованию цензурного комитета своеобразна: «Можно ли отвечать за такое количество лекторов (т. е. цензоров. — А. А.), из которых некоторые читают так, что ничего не видят и всякую дрянь пропускают, будучи разными парами омрачены»[192]. Поэтому Кутузов предлагает оставить для цензуры только 4 лекторов, которых бы назначал лично попечитель. После того как его проект был осуществлен, потерял силу один из основных принципов устава 1804 г. — цензура выходила из-под контроля совета университета и зависела исключительно от попечителя, который мог подбирать угодных ему цензоров и устранять неугодных. Ужесточение цензуры почувствовали многие московские издания. Кутузов обрушивается на статьи Буле, сочинения Карамзина, препятствует распространению записок А. Л. Шлецера, которые содержат слишком резкие характеристики русского общества середины XVIII в. О научном труде Буле он пишет: «В его истории философии довольно одной статьи, в коей он хвалит учение Спинозы, чтобы извергнуть его из благоустроенного общества». В ноябре 1811 г. по приказу московского главнокомандующего Гудовича из книжных лавок изымают книгу поляка В. Стройновского в переводе В. Г. Анастасевича об условиях договоров помещиков с крестьянами, содержавшую критику крепостного права. «Добрые люди здесь говорят, — пишет Кутузов, — надобно и автора, и переводчика повесить, ибо это зажигатели и враги отечества»[193]. Переписка показывает, что желание усилить цензуру равно исходило от Кутузова, Разумовского и Гудовича: министр несколько раз даже упрекал попечителя за пропущенные книги, на что тот отвечал, что петербургская цензура и не такое пропускает.

Решив осмотреть все части университетского хозяйства, Кутузов вмешивается в дела университетского суда. Здесь его недовольство вызывает синдик Горюшкин, который якобы тянет и запутывает решение простых дел. «Горюшкин есть узел, который надобно развязать, ибо он сам никогда просьбы не подаст, то посему никогда от него не избавимся, а оттого и еще глупейшие процессы будут возникать и запутываться… Одно уже незнание языков и невозможность объясняться с деканами, кои суть немцы, делает его неспособным, а делам и остановку и запутку приключает; а как нам от Горюшкина избавиться — меры и способы предаю вашему прозорливому благоусмотрению», — пишет Кутузов Разумовскому. На место синдика попечитель прочит своего знакомого по 6-му департаменту обер-секретаря Сандунова и в феврале 1811 г. добивается отставки Горюшкина.

Увольнения на этом не кончаются. «В заключение прошу в. с., дабы я не мог ошибиться, дать мне ваше наставление, как поступить с профессорами Баузе и Барсуком-Моисеевым, коих несчастное положение вам известно, и о коих ректор мне уже неоднократно говорит, что нужно нам от них избавиться». О последнем из названных профессоров Кутузов пишет так: Барсук-Моисеев «в безобразном виде шатается по улицам, в университетском мундире ходит по погребам и по кофейным домам и разные смехотворные и шумные производит анекдоты»[194]. Баузе и Барсук-Моисеев покинули университет соответственно в январе и июне 1811 г. С одной стороны, очищение университета от плохо работающих профессоров не может вызвать порицания, но следует отметить, что оно проходило под грубым нажимом попечителя, несправедливо, как в случае с Баузе, которому не хватало одного года, чтобы получить звание заслуженного профессора и полагающуюся ему пенсию. (Правда, по рекомендации профессора Цветаева, поддержанной попечителем, эта пенсия все же ему была предоставлена[195].)

Вскоре недовольство попечителя обращается и на ученых молодого поколения. Он препятствует производству Кошанского и Воинова в следующий чин, а с января 1811 г. начинает преследовать А. X. Чеботарева, прежде всего за его «дерзкий язык». Плохие отношения Кутузова с семьей Чеботаревых определялись их близостью к Карамзину, однако Чеботарев-старший дружил с московским почт-директором Ключаревым — масоном поздеевской школы, и поэтому Поздеев останавливал нападки попечителя. Но особое озлобление Кутузова вызвали слухи о назначении Карамзина министром, которые распространял А. X. Чеботарев в марте 1811 г., после чего попечитель потребовал у Разумовского согласия на его немедленное увольнение за «развратное поведение» (впрочем, определенные «истории» в жизни этого молодого человека действительно имели место).

Однако ни к кому из профессоров Московского университета попечитель Голенищев-Кутузов не испытывал большей вражды, чем к И. Т. Буле. «Какой может быть порядок в службе, где нет повиновения? Какое может быть повиновение, где есть человек толь неистовый и вкупе толь самонадеянный, каков г. Буле, беспрестанно своими поступками и других к неповиновению ободряющий?»[196]

Неприязнь к Буле возникла сразу же: в первом же письме министру (2 июня 1810 г.) Кутузов упрекает профессора за то, что в прошедшем году он читал мало лекций, и говорит, что «теперь, будучи вытребован может быть и надолго опять курс свой прерывает; но лучше бы кажется было, ежели бы его взяли от нас, и мы бы тогда могли дать его место другому достойному человеку». Удар по Буле не был случаен: Кутузов прикладывает все усилия, чтобы избавиться в университете от враждебной ему партии, одной из опор которой являлся профессор археологии и теории изящных искусств. Чтобы опорочить Буле, он не гнушается никакими обвинениями. В лекциях Буле по философии попечитель видит безбожие, иллюминатство, вспоминает прочитанные профессором лекции о ядах и — боится за свою жизнь!

Однако интриги, которые ведет Кутузов против Буле, осложняются вмешательством покровительницы профессора вел. кн. Екатерины Павловны. В своих письмах Разумовскому попечитель впадает в непритворное отчаяние из-за того, что, посетив 2 июля 1811 г. по приглашению великой княгини Тверь, Кутузов, не смея перечить Екатерине Павловне, вынужден был хвалить Буле, а вернувшись в Москву тотчас передал ему благосклонный отзыв великой княгини и даже, «желая угодить Ее Высочеству, написал к нему самую ласковую записку». Эта записка была использована профессором для продвижения вперед своего затянувшегося представления к следующему чину[197] и одновременно противоречила всей прежней интриге Кутузова, так что тот слезно просил министра его «защитить при нужном случае, ежели паче чаяния Буле в дурном запахе в Петербурге, то да не вмениться мне в преступление, что я писал к нему ласковую записку, и что ласково с ним обращался»[198] (а ведь сведения о «дурном запахе» Буле распространял сам Кутузов). О его жалком поведении оставила нам отзыв и сама вел. кн. Екатерина Павловна, так вспоминая в письме Карамзину об их встрече: «Вчера сенатор-попечитель К. обедал у меня, он нашел мою кухню не по вкусу, так как в числе прочего ему были поданы два блюда крайне неудобоваримые для него: ему пришлось выслушать выражение моего мнения о вас и о профессоре Буле, а также о моих чувствах к вам обоим. При этом я имела случай наблюдать, как злые люди подчас себя выдают: его слова шли вразрез с его движениями, и даже выражением его лица. Он много наговорил хорошего о вас обоих, но он сам от природы слишком искренен, чтобы ему удалось кого-либо провести»[199].

В сентябре 1811 г. ситуация, наконец, разрешается: Буле пожаловался великой княгине на попечителя, и та предложила ему 6 тыс. руб. годового жалования, квартиру, стол и пр., после чего профессор подал просьбу об увольнении из университета. Кутузов поспешил ему объявить, что не задерживает его ни на минуту.

Отношение Голенищева-Кутузова к принципам университетской автономии хорошо показывают его действия во время происходивших в мае 1811 г. очередных университетских выборов. Совет избрал деканами профессоров Брянцева, Панкевича, Гильдебранта и Буле, и по уставу попечитель должен был просто передать представление совета на утверждение министру. Однако, сообщая о результатах выборов Разумовскому, он пишет: «Я с моей стороны, не желая моею властию сего представления отвергнуть, осмеливаюсь токмо присовокупить мои на оное замечания. Близ уже года отправляя звание мое со всевозможным вниманием и входя во все подробности течения дел университетских, мог я достаточно заметить, что иностранцам быть Деканами весьма неудобно, как по незнанию языка, так и по недостаточному понятию о наших законах, от чего в правлении происходили частые недоразумения, оканчивавшиеся иногда прениями, кои я должен был миролюбиво прекращать; а по тому выбор в Деканы профессоров Буле и Гильдебранта находя неудобным, осмеливаюсь вместо них представить в Деканы профессоров Черепанова и Мудрова», а что касается кандидатуры Брянцева, то «он при всем усердии и неутешимом рвении по старости лет его, по упадающим силам и по ослабевающему здравию, едва может с похвальнейшим усердием преподавать порученную ему лекцию, на которую еще силы его достаточны, но звание Декана, требующее особливой деятельности, он отправлять не может», поэтому на его место попечитель предлагает назначить Цветаева. Опять-таки мы должны здесь заметить, что даже если ничего пристрастного в замечаниях Кутузова нет (а это не так, в чем мы неоднократно убеждались), и они клонятся к пользе университета, то по существу самую основу самостоятельности — выборность должностей — попечитель тем самым сводит на нет, нимало не считаясь с мнением ученых. К чести Разумовского министр защитил здесь права совета и утвердил избранных профессоров (лишь когда Буле официально был уволен из университета (8 ноября 1811 г.), его место декана занял Н. Е. Черепанов)[200].

Вмешательство попечителя коснулось всех сторон деятельности университета, в т. ч. и ученых обществ. Едва вступив в должность, Кутузов потребовал через совет от каждого общества отчет о проделанной с момента основания работе. Попечитель остался очень недоволен деятельностью Общества истории и древностей российских, возглавляемого его неприятелем X. А. Чеботаревым. Кутузовым были составлены две бумаги, выражающие его претензии обществу, которое «за шесть лет издало всего 80 страниц», одна в совет, а другая министру, и с согласия Разумовского 4 декабря 1810 г. на экстренном заседании попечитель объявил о закрытии общества и об учреждении нового с «деятельными» членами. За месяц Кутузовым был написан устав нового ОИДР и набран его новый состав[201].

В июне 1811 г. Кутузовым был разработан устав еще одного нового общества — любителей российской словесности. По замыслам Кутузова это общество должно было выражать в Москве идеи, созвучные позициям петербургской «Беседы любителей русского слова», также как и кафедра славяно-российской словесности, созданная в это же время по представлению попечителя. Ее возглавил профессор Гаврилов, о преподавании которого сохранились не самые лучшие отзывы, поскольку он обучал, «собственно говоря, церковному нашему языку посредством одного упражнения в чтении божественных книг и преимущественно Четь-Миней; едва ли и сам знал он во всем объеме язык им преподаваемый»[202]. Однако для политики Разумовского, направленной против влияния иностранцев в университете, открытие кафедры имело важное идеологическое значение[203], хотя лишь через два десятка лет кафедра славяно-российского языка перестала вызывать насмешки в «архаизме» и на нее пришли выдающиеся ученые, основатели университетской славистики.

Совет должен был формально утвердить новую кафедру. По словам Кутузова, «сие произвело приятнейшее впечатление во всех наших русских профессорах так, что в совете все изъявили и радость, и благодарность в. с. за таковое патриотическое постановление. Но не скрою и того, что немцы все молчали и хранили благопристойность; единый г. Буле возопиял громко: это не в порядке, это не по уставу! Сей статьи и кафедры там нет, устав высочайше утвержден, и сам министр не имеет права сего делать в отмену устава и проч., при сем крайне горячился, кричал и побуждал других быть с ним одного мнения»[204].

Во время всех преобразований, связанных с деятельностью Кутузова, совет выступает лишь бледной тенью, соглашающейся со всем, не способной выражать собственное мнение. Протест Буле, декана словесного отделения, весьма весомый в обычных условиях, направленный даже не против кафедры, а против политики попечителя и министра в целом, в защиту университетской республики, не был услышан. Сильно одряхлевшее старое поколение профессоров и пожилые немецкие ученые «муравьевского призыва» постепенно сходят со сцены — умирают или покидают университет. С начала 1811 г. до августа 1812 г. из университета по разным причинам выбыли 10 профессоров, в т. ч. 5 немцев, а за время Отечественной войны — еще четверо. Часть освободившихся кафедр попечитель хотел упразднить, например, соединить кафедры астрономии и прикладной математики, латинского и греческого языков, убрать ненавистную ему кафедру археологии и теории изящных искусств, «как путь преподавать всякие вздоры и даже вредное учение» (исключить ее не позволил министр, определив туда Каченовского). В целом соотношение между русскими и иностранными профессорами изменилось в пользу русских, и попечитель видел в этом свою заслугу.

Ужесточение линии руководства просвещением, черты новой политики отразились также в некоторых постановлениях министерства народного просвещения, касавшихся Московского университета. 10 ноября 1811 г. было издано очень важное постановление — первый шаг к отмене всесословного высшего образования в России — по которому люди из податных сословий выключались из оклада не ранее, чем они окончат университет. А поскольку звание действительного студента, относясь к 14 классу Табели о рангах, наделяло его обладателя личным дворянством, правом носить шпагу и не платить налогов, то учащиеся из податных сословий лишались и звания студента и до окончания курса именовались «вольнослушателями». Введение категории вольнослушателей значительно запутало учебный процесс — во многих университетах в них записывались как раз дворяне, не желавшие регулярно посещать лекции и сдавать экзамены. Дискриминация усилилась не только по отношению к ученикам из податных сословий, но и к казеннокоштным студентам. 21 апреля 1811 г. был издан указ об отсылке казеннокоштных студентов за развратное поведение на военную службу. Поскольку понятие «развратное поведение» можно было толковать широко, у правительства появилось теперь мощное оружие, которое можно было использовать против любых проявлений недовольства среди студентов[205].

В заключение обзора 9-летней истории университетской корпорации следует сказать, что реформы Муравьева уже в самом ближайшем будущем привели не совсем к тем результатам, на которые рассчитывал первый попечитель. Университетская республика рождалась при значительной помощи Муравьева. За счет созданного им потенциала в течение нескольких лет происходил бурный рост и развитие корпорации, которая доказывала свое право на самостоятельное существование. Но после смерти Муравьева этот процесс прекратился. Попечители продолжали вмешиваться в жизнь университета, но уже не ради укрепления его самостоятельности, а усиливая контроль и свою личную власть. Это усиление авторитаризма было неизбежно в условиях двойственной политики Александра I, не способного совместить либеральные замыслы с практически выполнимыми, продуманными законами, и достигло наивысшего выражения при попечителе П. И. Голенищеве-Кутузове. При этом еще не окрепшая университетская республика проявила слабость, ее демократические институты, основанные на принципах устава 1804 г., оказались не в состоянии противостоять давлению сверху; зато выявились конкретные недостатки, идеалистичность этого устава. Поэтому к началу 1810-х гг. элементы системы Муравьева начинают рассыпаться — меняется срок ректорства, введены ограничения для учеников из податных сословий, уходит старое поколение профессоров и большинство иностранцев. Правда, эти профессора успели подготовить себе замену, и на многие кафедры вступают молодые русские ученые. Именно им придется восстанавливать университет после войны 1812 г. и в новых условиях бороться за сохранение духа либеральных реформ начала века.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.