1.4. Профессора-иностранцы

1.4. Профессора-иностранцы

Отдельную группу в университетской ученой корпорации образовывали иностранные профессора. В «Былом и думах» Герцена мы находим следующую характеристику, отнесенную к «патриархальному периоду Московского университета», как автор называет время до 1812 г.: «Профессора составляли два стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из немцев, другой — из не-немцев. Немцы, в числе которых были люди добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильтебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать русского языка, хладнокровием к студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали. Не-немцы, с своей стороны, не знали ни одного (живого) языка, кроме русского, были отечественно раболепны, семинарски неуклюжи, держались, за исключением Мерзлякова, в черном теле и вместо неумеренного употребления сигар употребляли неумеренно настойку. Немцы были больше из Геттингена, не-немцы — из поповских детей»[103].

Герцен застал в университете уже очень немногих немецких профессоров из допожарного поколения. Его слова, как мы увидим, не вполне справедливые, нужно рассматривать как отражение тех рассказов и историй, которые оставили после себя немецкие профессора того времени, действительно осознававшегося москвичами как особый период в истории университета, хотя бы потому, что немцы-ученые, специально приглашенные в Россию, составляли около половины всех профессоров и в определенной мере определяли облик университета в глазах общества.

Иностранные профессора появились в университете с момента его основания. Молодое российское учебное заведение испытывало острую нужду в преподавателях высокого класса, и куратор Шувалов заботился о том, чтобы пригласить в Москву, по возможности, наиболее талантливых европейских ученых. И действительно, в первые годы существования в университете подобрался сильный коллектив иностранных профессоров (как правило, из Германии), таких как Шаден, Дильтей, Маттеи и др., которые оказали большое влияние на развитие университетской науки. К началу 1800-х гг. это поколение практически исчезло, а новых профессоров в условиях изоляции России от Европы в последнее десятилетие XVIII в. не приглашали. Когда Муравьев начинал реформы университета, здесь работало всего 5 профессоров-иностранцев. Старейшим из них был хирург Керестури, выпускник Пештского университета (Венгрия), приглашенный в Московскую медико-хирургическую академию еще в 1762 г. За свою долгую практику он прославился в Москве как искусный врач, лечил директоров университета и с помощью одного из них обосновался на кафедре хирургии медицинского факультета. С 1796 г. в должности экстраординарного профессора французский язык и словесность в университете преподавал аббат Авья де Вате (Aviatde Vatay), служивший до этого воспитателем в доме кн. Репнина. Профессор Гейм, окончивший Геттинген, также отправился в Москву домашним учителем и прошел в университете путь от лектора немецкого языка до профессора истории, статистики и географии Российской империи, а впоследствии — ректора университета. Ф. Г. Баузе, уроженец Саксонии, попал в Россию в поисках счастья и долгое время преподавал в лютеранском училище в Петербурге, пока не был обвинен своими коллегами в каких-то нарушениях, и в 1782 г. перешел в Московский университет, где после смерти Дильтея занял кафедру римского права. Надо отметить, что и Гейм, и Баузе по своему положению в университете в 1800-е гг. были близки к группе старых профессоров и за долгую жизнь в России породнились со страной, ставшей их новым отечеством. Гейм преподавал русскую статистику и географию, читал лекции на беглом, хотя не вполне правильном, русском языке, его часто можно было видеть в обществе профессоров Антонского, Страхова и др. Верность новой родине Гейм доказал и своим поведением во время эвакуации университета в 1812 г., когда занимал пост ректора. Баузе прославился прежде всего своей богатейшей в Москве коллекцией русских древностей, которую он собрал за 30 лет. В его библиотеке находились летописные повести XIII в., Библия Ф. Скорины и другие редкости[104]. Как вспоминает И. Снегирев, ему случалось видеть профессора Баузе с Анненским орденом в петлице на «толкучке» между букинистами, торгующего какую-нибудь ветхую книгу. Свои находки Баузе с детской радостью показывал на лекциях студентам[105]. В 1811 г. коллекцию Баузе хотело приобрести университетское Общество истории и древностей российских, но, к сожалению, сделка не состоялась, и дальнейшая ее судьба неизвестна: считается, что это уникальное собрание погибло в пожаре 1812 г.

Еще одним профессором немецкого происхождения, начавшим преподавание в 1790 г., был В. М. Рихтер. Правда, формально его нельзя отнести к иностранцам, поскольку Рихтер родился в Москве в семье лютеранского пастора и учился на медицинском факультете Московского университета. 4 года он провел в Германии, где получил звание доктора медицины. В Москве он занял кафедру повивального искусства и впоследствии активно участвовал в деятельности университетских ученых обществ и повивального института. Его главной работой стала «История медицины в России», первая часть которой появилась перед Отечественной войной.

В 1801 г. после долгого перерыва И. П. Тургенев пригласил в Москву нового иностранного ученого, X. А. Шлецера — сына знаменитого историка. В это время Тургенев налаживал связи с Геттингеном, где преподавал Шлецер-отец, и приглашение его сына воспринималось как проявление уважения к этому имени. X. А. Шлецер начал чтение лекций по всемирной истории и политике.

Таким образом, к 1803 г. еще нельзя говорить о существовании какой бы то ни было группировки иностранных профессоров в Московском университете. Работавшие здесь немцы не играли самостоятельной роли в преподавании и управлении университетом и (за исключением Шлецера) типологически были близки к старшему поколению русских профессоров. За следующие несколько лет ситуация резко изменилась. В 1803–1805 гг. Муравьев пригласил в Москву 11 ученых из Германии. Прибытие новых профессоров обычно происходило следующим образом: ответив на письмо Муравьева положительно, ученые, по представлению попечителя, зачислялись на русскую службу, и им выделялось жалование. Муравьев посылал каждому из ученых определенную сумму денег (до 2 тыс. руб.) на путевые расходы — эти деньги также помогали профессорам завершить все дела, удерживающие их в Германии (например, издание своих печатных трудов и т. д.). Приехавшие в Москву профессора немедленно получали свое жалование, накопившееся со времени поступления на службу, что давало им начальные средства на обустройство в Москве. Этот порядок, заведенный Муравьевым, был выгоден иностранным ученым, но вызывал в дальнейшем нарекания со стороны Министерства народного просвещения и в конечном итоге был отменен, и даже покидающих Россию прежде двух лет службы профессоров обязывали возвращать путевые деньги, что было им весьма затруднительно[106].

Новые профессора, заметно отличаясь от уже работавших в Московском университете иностранцев, обладали определенными общими чертами: все они принадлежали к единой германской научной школе, сложившейся в это время и имевшей своими центрами Геттинген, Лейпциг, Виттенберг, Кёльн, Галле, Иену и другие университетские города. В таком выборе профессоров сказались симпатии Муравьева к научной среде протестантской Германии, давшей образец и для университетского устава 1804 г. Четверо приглашенных преподавали в Геттингене, многие другие учились там — что неудивительно, поскольку основным посредником Муравьева на переговорах с учеными был геттингенец Мейнерс. Следует, однако, задаться вопросом: насколько оптимальным был выбор Муравьевым иностранных профессоров? В какой степени этот выбор оправдал себя впоследствии? Существует, например, такой отзыв Николая Тургенева, сначала учившегося в Московском университете (1807–1808 гг.), а затем оказавшегося в Геттингене и имевшего возможность сравнить уровень преподавания. Восхищаясь лекциями своих любимых геттингенских профессоров политической экономии и истории, он восклицает: «Ах, когда бы вместо Штельцера, Гофмана и им подобных выписали к нам Геерена, Сарториуса и подобных им Тогда бы можно было Муравьеву похвастаться своим выбором. Но… к ним также бы (мало) ходили слушатели». По его мнению, на одну вводную лекцию Геерена, посвященную русской истории, можно променять все лекции его пансионского учителя профессора Черепанова. «Говорят, что Сарториуса приглашали к нам в Москву — какая разница, если бы вместо Шлецера имели мы Сарториуса»[107].

Конечно, наивными кажутся надежды Тургенева на то, что в Москву переехали бы ведущие профессора Геттингенского университета. Напротив, Мейнерс даже советовал Муравьеву приглашать скорее талантливых молодых преподавателей, которых легче склонить оставить Германию, чем маститых профессоров. Множество препятствий удерживало ученых от путешествия в Россию, и главное — очень смутные представления об этой стране, ее народе, обычаях, уровне просвещения, даже у весьма образованных людей. Н. Тургенев передает свой разговор с историком Геереном: «Я начал с ним говорить и между прочим о собрании редкостей нашего Баузе; от него перешла речь к Гейму; я сказал ему, что он читает на русском языке. Геерен, как будто удивившись, спросил у меня: Ist es erlaubt Russisch zu Iesen?[108] Трудно или и невозможно вообразить себе вопрос смешнее этого, тем более от человека, который, как видно, хорошо знает русскую историю и статистику. (Иные спрашивают, можно ли писать на русском стихи, иные с утвердительным тоном говорят: In Russland ist ailes Catholisch[109]; иные спрашивают, есть ли какая-нибудь разница между греческою и магометанскою религиями!) Вообразите себе при этом спрашивающего немца, тон его, с каким он спрашивает, и тогда можете представить себе мою досаду при этом»[110].

Тем не менее, и среди немецких ученых находились энтузиасты, желавшие распространять просвещение в России. Едва получив приглашение Муравьева и самым первым дав на него положительный ответ, этой идеей загорелся профессор Грелльман, преподававший в Геттингене всеобщую статистику и историю, и даже склонил своих товарищей Буле и Гофмана отправиться с ним вместе. Грелльман ехал в Россию с обширными планами научной работы, но преждевременная смерть его не позволила им осуществиться[111].

Неправильно было бы думать, что Муравьеву не был важен уровень приглашаемых ученых. О каждом из них он старался получить объективную информацию, и его источниками были не только рекомендации Мейнерса. Многие подробности о жизни германских университетов попечитель узнает из писем студентов, путешествующих за границей[112]. Кроме того, почти все ученые, выбранные Муравьевым, имели опубликованные труды, и попечитель мог непосредственно оценить их научные возможности.

В результате его усилий в Москву на самом деле приехало несколько ученых европейской величины: Гофман, Буле, Фишер фон Вальдгейм, Маттеи. Директор ботанического сада в Геттингене Георг Франц Гофман, уже в 22 года получивший звание профессора и доктора медицины, прославился своим описанием германской флоры, подробнейшим гербарием, собранным во время многочисленных путешествий по Европе.

Молодой профессор Г. Фишер фон Вальдгейм окончил знаменитую Горную академию во Фрейбурге, где подружился с А. Гумбольдтом, изучал в Париже под руководством Кювье ботанику и зоологию и за применение его теории при описании дыхания животных получил степень доктора в Лейпцигском университете и прозвище «немецкого Кювье». Несколько лет он провел в Майнце, где руководил музеем натуральной истории, что предопределило выбор Муравьева, искавшего директора для университетского музея в Москве. Филолог и прекрасный знаток греческих рукописей, Христиан Маттеи уже преподавал с 1772 по 1784 г. в Московском университете. За это время он описал все греческие списки, хранившиеся в библиотеке Синода и Синодальной типографии, и познакомил с ними Европу. Своим неутомимым трудом он снискал себе известность и уважение как в ученом мире Европы, так и в России, и с радостью откликнулся на предложение Муравьева вернуться в университет и продолжить разыскания.

Особый интерес питал Муравьев к работам профессора Буле, одного из ведущих геттингенских ученых, товарища Грелльмана, Августа Шлецера, Геерена. Иоганн Теофил Буле вырос в семье придворного хирурга Брауншвейгского герцога, получил прекрасное воспитание в придворном гимназическом Коллегиуме, с 16 лет писал стихи, в 19 лет опубликовал свою первую научную статью. Молодому человеку с прекрасными манерами, умом и талантом доверили обучение юных принцев Англии и Ганновера. (М. Н. Муравьев мог найти здесь параллель со своей биографией.) Но больше, чем придворная жизнь, молодого Буле привлекала наука и литература. Он изучает труды античных философов и классиков нового времени. В период некоторого упадка интереса к античности своими работами он стремился к его пробуждению: в течение нескольких лет Буле публикует все сочинения Аристотеля. С 1787 г. он на полтора десятилетия становится профессором философии в Геттингене, активно издает научные работы, участвует в различных журналах. Его опыт и научные интересы как нельзя лучше соответствовали желаниям Муравьева ввести широкое изучение античного наследия в России, развить у московской читающей публики художественный и научный вкус. Буле не сразу согласился на приглашение Муравьева, но, прибыв в Москву, стал одним из самых деятельных его помощников. Настроения Буле в это время хорошо выражает письмо, посланное им Мейнерсу 19 декабря 1804 г.: «Когда я сравню свое нынешнее положение с геттингенским, то мне кажется, что до сих пор я был связан по рукам и ногам. Теперь чувствую я себя свободно. Каждую неделю подвигаемся мы вперед, и от того, что мы делаем, иногда даже и от одного письма, зависят в будущем большие свершения этой великой нации»[113].

Справедливости ради укажем, что подобные мысли владели не всеми немецкими учеными. В конце 1805 года в Москву, последним из немецких ученых, прибыл профессор уголовного права Христиан Штельцер. Сразу же после приезда начал сказываться характер профессора, вечно неудовлетворенный, видевший вокруг себя только плохие черты, что выразилось в том, что Штельцер (единственный из немцев!) посылал в Геттинген письма с бесконечными жалобами и даже просил ходатайствовать о том, чтобы его отозвали назад в Германию. В восприятии университета и его недостатков у Штельцера всячески подчеркиваются худшие стороны. «У нас 50 студентов и никто и понятия не составил, что такое уголовное право. Дети знати стыдятся учиться там, где почти все студенты из мещан и на казенном счете». В университете не понимают ни латыни, ни немецкого, никто не желает идти на юридическую службу, а хотят только на военную и придворную, причем «азиатское высокомерие заходит так далеко, что они хотят знать все, а не знают и того, что известно немецкому школьнику» (письмо от 1806 г.)[114].

В другом письме Штельцер высмеивает преподавание русских законов в виде «комедий». Его отношение к России и настроения здесь ярко рисует следующая фраза из письма к Мейнерсу (1807 г.): «Я не могу и не буду здесь оставаться, среди варварства без границ, среди общего отупления благородных чувств, среди полного удушения всего доброго, среди вечных мечтаний без реальности, среди поступков без цели». Во цвете лет человек здесь ощущает себя погребенным в гробу, заключает профессор[115].

В целом нам представляется, что выбор попечителем иностранных профессоров для Московского университета нельзя назвать неудачным. Другое дело, насколько полно были реализованы их возможности, какой реальный вклад они внесли в университетскую науку. Судьбы немецких профессоров в России сложились по-разному. Не успев начать преподавание, умер Грелльман; прослужив чуть больше года, скончался математик Иде[116], выбыл из университета в Ярославский Демидовский лицей адъюнкт права Турнейзен. Для многих ученых, освоившихся в Москве, пик научной деятельности падает на 1805–1810 гг. В это время регулярно выходят ученые прибавления на латинском языке к объявлениям об университетских лекциях, где свои новые находки и исследования публикуют Маттеи и Буле. Буле включается в программу Муравьева по изданию научных журналов. Под его редакцией выходят «Московские ученые ведомости» и «Журнал изящных искусств», еще один литературный журнал издает профессор Рейнгард, приехавший из Кёльна. Публичные лекции заполняются слушателями, на некоторое время наука и немецкие профессора входят в моду. Но после смерти попечителя публичные лекции прекращаются, журналы исчезают. Без поддержки университетского начальства Буле не может найти достаточное количество подписчиков, а увлечение наукой в светском обществе, которое пробудил Муравьев, проходит. Устойчивым покровительством пользуются лишь ученые-натуралисты, знатоки ботаники, садоводства — наук, относящихся к традиционным дворянским интересам. Так, например, граф А. К. Разумовский приглашает профессора Гофмана и еще нескольких ученых для работы в своем обширном саду в Горенках, где составляется как бы отдельное «горенское» научное общество. Напротив, все проекты, которыми занимался профессор астрономии Гольдбах, так и не были закончены. Гольдбах, профессор Лейпцигского университета, картограф, астроном, сотрудник составителя лучших астрономических таблиц того времени Боде, был вызван специально для руководства будущей университетской обсерваторией. Под ее постройку уже была выделена смета, определено место, но по неясным причинам с лета 1806 г. работа замирает. За это время Гольдбах, проводя наблюдения из окна своей квартиры, фиксирует лунное затмение, определяет широту и магнитное склонение Москвы. Его опыт в картографии хотят использовать для составления карты Московской губернии, плана Москвы, каждое лето вместе с коллегами из Академии наук и Депо карт Гольдбах ездит по центральной России, производит измерения, но проекты и здесь неожиданно прерываются. Не успев добиться существенных практических результатов в России, Гольдбах умирает в 1811 г.

Недостаток практической научной работы профессора стремятся скомпенсировать более тесным общением со студентами. В первом десятилетия XIX в. параллельно с университетскими лекциями возникает система частных уроков, на которых те же университетские преподаватели объясняют материал более подробно, при непосредственном общении с учениками, поэтому и польза от этих занятий больше. Профессоров приглашали к себе аристократические московские семьи; а некоторые ученики из провинции переходили к ним на пансион, т. е. жили и обучались на квартире у профессора — такой способ для их родителей предпочтительнее, чем определение детей в гимназию или благородный пансион[117]. Успех частных занятий свидетельствовал о появившемся спросе в дворянском обществе на серьезных, европейски образованных учителей, и их влияние на формирование мировоззрения учеников, среди которых будущие декабристы, велико. Грибоедов в следственном деле указывает, что «воспитывался частию дома, частию в Московском университете под надзором профессора Буле»[118]. Грибоедов посещал частные уроки Буле вместе с братьями Чаадаевыми и кн. И. Д. Щербатовым. Известно, что в годы учения в университете он написал стихотворную пародию «Дмитрий Дрянской», в которой изображал ссору немецких и русских профессоров и особенно высмеивал М. Т. Каченовского, злого и мелочного критика, который активно боролся против Буле и, в конце концов, занял его кафедру; очевидно, в этом споре симпатии Грибоедова были на стороне его учителя[119]. В доме профессора Рейнгарда жил и учился декабрист А. З. Муравьев, а лекции Рейнгарда высоко ценили Николай Тургенев и Никита Муравьев. О лекциях Буле любил вспоминать Чаадаев, который также «особенно почитал память Баузе и Шлецера-сына»[120].

Благодаря большому количеству учеников немецкие профессора не были так удалены от светского общества, как их русские коллеги старшего поколения. С помощью рекомендаций Муравьева профессора Буле, Рейнгард, Шлецер были вхожи в салоны московских литераторов, впоследствии Буле сблизится с кружком Карамзина. Нужно отметить «благородное» происхождение некоторых профессоров (Рейсс, Фишер фон Вальдгейм, Буле), ценившееся русским обществом. Пользуясь знакомством с немецкими учеными, аристократы приглашали их как специалистов для описания своих библиотек (например, каталог библиотеки А. К. Разумовского издал профессор Гейм).

С другой стороны, маленькая корпорация немецких профессоров сохраняла свою замкнутость. Внутри ее оставались дружеские связи, родившиеся еще в Германии. Между собой дружили геттингенцы Буле, Гофман, Рейсс, Иде, Грелльман. Профессора Иде, Рейнгард, Рейсс и Керестури породнились семьями. Многих ученых объединяла любовь к музыке венских классиков, еще слабо распространенной в России. У Баузе и Гофмана устраивались домашние концерты. В 1806 г. в Большой университетской аудитории был установлен орган, на котором мастерски играл Баузе, бывший органистом еще в петербургском лютеранском училище, а в Москве продолжавший играть на богослужениях в местной церкви. Многие профессора были весьма набожны: так, о Рейнгарде говорили, что он служил пастором в Ростоке[121], а химик Рейсс исполнял в Москве обязанности старосты в евангелической церкви.

Уже в России немецкие ученые узнали об оккупации войсками Наполеона германских княжеств. Их антифранцузские настроения, естественная реакция на порабощение родины, отмечались современниками и находили отклик в патриотически настроенных сердцах русских слушателей, которые не хотели мириться с постыдными условиями Тильзитского мира. (Так, например, П. Я. Чаадаев летом в деревне, во время торжеств по случаю мира, «ушел на целый день в поле и забился в рожь, а когда его там отыскали, то с плачем объявил, что домой не вернется, что не хочет присутствовать при праздновании такого события, которое есть пятно России и унижение государства»[122].) После заключения договора с Наполеоном такая позиция немецких профессоров ставила их в оппозицию к правительственному курсу. У того же П. Я. Чаадаева, например, на руках находилась запрещенная в Москве реляция о невыгодно закончившемся для французов сражении при Асперане, и возможно, этот документ попал к нему от учителей или, по крайней мере, обсуждался с ними. Можно добавить, что учитель Чаадаева профессор Буле хорошо знал одного из руководителей антинаполеоновского движения в Германии барона Штейна.

Таким образом, немецкие профессора нового поколения составляли в университете отдельную группу ученых с иным научным кругозором, иным образом жизни и политическим мировоззрением, нежели у русских профессоров. Степень участия немцев в университетском самоуправлении менялась — если сначала их число в совете достигало половины, то затем оно сокращалось. Во время попечительства Муравьева между немецкими и русскими учеными, вместе работающими над преобразованием университета, не было явных противоречий, но впоследствии, с изменением отношения к иностранцам со стороны новых попечителей, возникают и конфликты. Наибольший вес в «немецкой партии» имел И. Т. Буле с его пятнадцатилетним опытом участия в совете Геттингенского университета. Буле считал себя ответственным за продолжение развития университета в рамках замыслов Муравьева, поэтому именно против него были направлены интриги М. Т. Каченовского и доносы П. И. Голенищева-Кутузова (см. ниже).

Велика была роль иностранцев в советах отдельных факультетов. Почти целиком из немцев состояло нравственно-политическое отделение, более сбалансированы были физико-математический и словесный факультеты, и только у медиков число русских профессоров преобладало. Но, как уже подчеркивалось, такое состояние мыслилось как временное, пока не будут подготовлены новые кадры русской профессуры: по плану Муравьева, Маттеи должен был сменить Тимковский, Буле — Кошанский, Шлецера — Чеботарев-младший и т. д. Много иностранцев и среди деканов за 1804–1812 гг.: Гейм, Маттеи, Буле — на словесном факультете, Баузе, Рейнгард, Шлецер, Штельцер — на этико-политическом, Гильтебрандт — на медицинском. В 1808 г. Рейнгард избирается инспектором казеннокоштных студентов. Наконец, двое немцев становятся и ректорами университета, правда, оба они (Баузе и Гейм) принадлежали к дореформенному поколению профессоров.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.