Глава третья

Глава третья

С некоторого времени все почти наши авторы пишут жалостное, печальное.

Н. Ф. Остолопов. Предисловие к повести «Евгения, или Нынешнее воспитание»

Вологодский поезд. — Туман. — Старинные книги. — «Педагогическая поэма» Остолопова

Происшествие с Остолоповым отчего-то не давало мне покоя, и, чтобы выяснить хоть какие-то подробности, я поехал в Вологду. Были первые числа августа.

Поезд пришел на вологодский вокзал рано утром. Я вышел на пустую привокзальную площадь. Город спал в зябких сумерках.

Я устроился в маленькой гостинице у реки и вышел на берег встречать рассвет. Густой туман окутал заречье. Как молочная река он плыл меж берегов, растекаясь по улочкам. Совершенно исчезли из вида пятиэтажки, трубы котельных и другие приметы советских лет. Лишь слабые и тонкие очертания храмов и старинных особняков угадывались на том берегу.

Вот такой — тихой, сонной, закутанной в сырой туман, — очевидно, и была Вологда осенью 1812 года, когда из Петербурга возвращался домой похудевший и взволнованный Николай Федорович Остолопов, а по Московскому тракту в город один за другим въезжали обозы с беженцами из Первопрестольной.

Никаких деталей злополучной истории с нападением на губернского прокурора я в Вологде не нашел. Зато мне удалось познакомиться с книгами Николая Остолопова, которые не переиздавались почти двести лет. В отделе редкой книги областной библиотеки меня встретила Наталия Николаевна Фарутина.

Когда я был в этой библиотеке в свои школьные годы и заказывал по каталогу дореволюционные книги, мне представлялось, что их поднимают откуда-то из таинственных подвалов, из «глубины веков». А теперь увидел, что отдел редких книг находится под самой крышей, почти на чердаке.

Имя Остолопова оказалось хорошо известно Наталии Николаевне, и вскоре она принесла мне его книги. Выяснилось, что Николай Остолопов начинал как переводчик и прозаик. В 1802 году он перевел «Опыт Вольтера на поэзию эпическую с описанием жизни и творений Гомера, Вергилия, Лукана, Триссина, Камоэнса, Тасса, Дон Алонза Дерсиллы и Мильтона», а через год выпустил в свет повесть «Евгения, или Нынешнее воспитание».

И вот я держу в руках маленькую, размером со стихотворный сборник, книжку. Ее открывает пышное посвящение Гавриилу Романовичу Державину. В предисловии двадцатилетний автор вступает в полемику с сентиментализмом и намечает свой путь: «Во всем бывает мода — даже в сочинениях. С некоторого времени все почти наши авторы пишут жалостное, печальное; все проливают чувствительные слезы и заставляют других плакать, как будто и без них мало у нас горестей. Но я не хочу им последовать, не буду водить читателя по кладбищам и пустым избушкам, а поведу его туда, где живут люди. Ибо мне кажется, что такие плачевные сочинения хотя и трогают сердце, но не подают никакого нравоучения, не подают того, что всякий писатель должен иметь главнейшим своим предметом.

Повесть сия есть первое произведение моего пера. Хороша она, худа ли — предоставляю судить о том всякому просвещенному читателю. Я доволен буду и тем, если он похвалит и мое намерение…»^[332]

Предисловие удивляет зрелостью рассуждений, но сама повесть явно подражательна. Причем подражательна одновременно и Николаю Михайловичу Карамзину, с «плачевным» направлением которого автор не согласен, и Александру Измайлову, чья грубоватая проза была явным вызовом изящному сентиментализму.

Измайлов и Остолопов вместе учились в Горном кадетском корпусе, и очевидно, что Николай находился под сильным влиянием своего товарища. Даже названия их первых произведений почти повторяют друг друга: роман Измайлова (оказавшийся небольшой повестью) вышел в 1799 году и назывался «Евгений, или Пагубные следствия дурного воспитания и сообщества», а в 1803 году Остолопов печатает свою повесть (кстати, тоже сгоряча названную «романом») «Евгения, или Нынешнее воспитание».

Очевидно, что «Евгений…» Измайлова имел некоторый успех, если Остолопов поспешил выйти к читающей публике со своей «Евгенией…». Слово «воспитание» в названии было ключевым и определяло проблематику: как воспитывать детей в дворянских семьях? На русский или на французский манер?

В повести Остолопова некая дама с говорящим именем Ветрана выбирает шляпку в модной лавке и мимоходом интересуется: «У меня есть дочь, уже лет осми, мне хочется дать ей хорошее воспитание, не знаете ли вы какой-нибудь француженки, которая бы хорошо говорила по-французски и ни слова по-русски?»^[333]

Такую француженку найти в Петербурге тогда было несложно, и вскоре за воспитание девочки Евгении берется бывшая парижская куртизанка. В результате «тринадцати лет Евгения говорила по-французски как природная француженка». Она умела ценить лишь внешние проявления высоких чувств, чем не замедлил воспользоваться пустомеля и ловкач Полиссон — бывший парикмахер, осужденный на родине за воровство и бежавший в Россию. Полиссон увлекает Евгению из дома и, лишив ее невинности, бросает. Евгения скитается по дорогам, прося милостыню, пока ее, одетую в лохмотья, не узнает проезжавшая мимо родная мама.

Иногда автор от волнения или неопытности срывается на публицистику, но это вовсе не мешает повествованию.

«Любезные читательницы! Если каким-нибудь нечаянным случаем повесть сия попадется в ваши руки, и если из любопытства вы ее прочитаете, то рассудите, сколь опасно отдаваться с такою стремительностью любовной страсти… По крайней мере постарайтесь узнать того, к кому вы ее почувствовали, и не пленяйтесь сшитыми по последней моде платьем, не пленяйтесь остроносыми башмаками, даже и самим французским языком, когда на нем говорят вам одну только глупость; но если вам понравится скромное обхождение, тихий нрав, основательный разум, тогда — вы можете, можете любить!»^[334]

Наивная, но искренняя повесть Николая Остолопова, надо надеяться, нашла своих читательниц. Только вот вразумила ли она кого — Бог знает.