История Таны (XIV—XV вв.)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

История Таны (XIV—XV вв.)

История венецианской колонии в Тане — несмотря на то, что это название встречается в большинстве источников, касающихся прошлого городов и поселений на черноморском побережье, не привлекла внимания исследователей истории Северного Причерноморья и осталась до сих пор недостаточно освещенной. Правда, в начале этого века академик М. М. Ковалевский напечатал очерк о Тане,[69] послуживший автору одним из элементов при подготовке его капитального трехтомного труда «Экономический рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства» (1898—1903). Работая в архивах Венеции, Ковалевский рассмотрел группу документов об ее колонии в Тане, однако, преследуя цели изучения общеевропейской экономики, он при анализе текста не сопоставлял их содержания с событиями, как в самой Венеции, так и вообще на Леванте, в Константинополе, в Причерноморье. Наряду с этим Ковалевский не подверг анализу важные документы, уже изданные в его время, в «Diplomatarium Veneto-Levantinum» (1880, 1899), тем более не занимался он нарративными источниками. В его очерке о Тане имя Иосафата Барбаро, многолетнего обитателя Таны и автора записок о ней, упомянуто — как это ни странно — лишь однажды, по поводу отказа Барбаро занять там пост консула.

При полном внимании к труду одного из крупнейших русских историков нельзя в наши дни считать излишним создание очерка об историческом развитии Таны в XIV—XV вв., тем более что ни на русском, ни на каком-либо из иностранных языков до сих пор нет обстоятельной и документально обоснованной истории Таны.

Предлагаемое ныне исследование истории Таны построено исключительно на данных наибольшего числа доступных нам источников.[70]

* * *

Какова же история Таны, наиболее удаленной от своей метрополии венецианской колонии, расположенной, как признавали сами ее хозяева, «на краю света» (in confinia mundi) и «в пасти врагов наших» (in faucibus inimicorum nostrorum)?[71] [30]

Какова история этого небольшого укрепленного поселения, которое отмечено на первых же страницах известного руководства по заморской торговле, принадлежавшего перу Франческо Бальдуччи Пеголотти, авторитета всех купцов, действовавших в XIV—XV вв. в большей части торговых пунктов на средневековых морских и сухопутных маршрутах?

С начала XII в. венецианские и генуэзские купцы стремились к систематическому овладению и прочному обладанию выгодно расположенными портами и островами на Леванте. Это стремление неизменно осуществлялось в остром соперничестве между правительствами обеих итальянских приморских республик, в попеременном успехе то Генуи, то Венеции. Со второй половины XIII в., когда в восточной части собственно Средиземного моря, в так называемой Романии, торговые станции обоих городов более или менее установились, особенно заманчивым — и трудным — стало проникновение на отдаленные восточные берега единой системы Средиземноморья, которая охватывала Черное, или, как его называли средневековые итальянцы, Великое море (Маге Maius, Mare Maggiore).[72] Трудность — кроме факта постоянного соперничества в деле захвата этих берегов — заключалась и в том, что Черное море было замкнуто Константинополем с его проливами.

В XII в. генуэзцы одолели этот барьер: в 1169 г. они добились от императора Мануила I Комнина важнейшего для себя хрисовулла, по которому им разрешалось плавать и торговать в Черном море.[73] Но затем, после завоевания византийской столицы крестоносцами в 1204 г., путь к берегам Черного моря для генуэзцев закрылся, а в Крыму появились венецианцы, получившие права торговли, как было, например, в Солдайе.[74]

В 1261 г. окончательно восторжествовали генуэзцы. По Нимфейскому договору[75] император Михаил VIII Палеолог не только закрепил их право плавания и торговли на Черном море, но и [31] утвердил полный запрет любым латинянам (кроме пизанцев) вообще появляться в его пределах.[76] Правда, опасаясь чрезмерного экономического подъема Генуи, Михаил Палеолог в 1265 г. поспешил допустить в Черное море и венецианцев,[77] но генуэзцы навсегда удержали там господствующее положение. Вырос их важнейший и крупнейший торговый центр; сначала это была небольшая территория рядом с давно заглохшим поселением, которое Константин Порфирородный называл «o KajaV»; с середины XIV в. оно разрослось в целый город, обведенный крепостной стеной с башнями; консулы его умели проводить гибкую политику с местными правителями, осуществлявшими власть Золотой Орды в Крыму, в так называемой Газарии. Расширились и окружающие генуэзские владения, охватившие немалую территорию между двумя крепостями — Солдайей и Чембало. Одним словом, генуэзцы прочно завладели настоящей, организованной как колония станцией в Таврике, сохранявшейся ими до возможного предела, когда турки в 1475 г., взяв Каффу, прекратили навсегда их северночерноморскую торговлю. Несмотря на исключительную экономическую (и военную) мощь на Средиземном море, Венеция по сравнению с Генуей не достигла столь прочного положения на Черном море.

Тем не менее, венецианцы не отступились от мысли иметь торговые связи с черноморским побережьем, как южным, так и северным. Хотя и не первыми, а лишь вслед за генуэзцами, они в 1319 г. закрепились в Трапезунде,[78] откуда шел прямой путь в Тебриз — богатейший рынок и средоточие восточных товаров, а затем направили усилия на Северное Причерноморье, откуда открывался доступ к главным торговым магистралям и центрам Азии. Пути на Восток непосредственно с берегов Средиземного моря (с его сиропалестинского побережья) стали недоступны со времени полной потери государств и городов, некогда завоеванных крестоносцами, а теперь навсегда оставленных потомками завоевателей. [32]

Однако основать какую-либо станцию в Таврике и тем самым приблизиться к степям Северного Причерноморья и к беспредельным областям за ними венецианцам не удалось. Согласиться с этим в Венеции не могли — ни ее правящий класс, который уже давно извлекал величайшие богатства из морской торговли, ни ее трудящиеся, которые в своем большинстве работали на эту торговлю и питались ею. Недаром дож Джованни Соранцо определил экономический облик Венеции, говоря, что ей плохо, когда сокращается торговая деятельность, потому что город ею живет, — ведь он «стоит в море и совершенно не имеет ни виноградников, ни полей».[79]

Не преуспев в Крыму, венецианцы направили энергию на освоение Азовского моря. В начале 30-х годов XIV в. название Тана стало появляться в постановлениях венецианского сената. В Тану послали сразу 10 товарных галей, отправили посла к хану Узбеку (1312—1342), стали поощрять купцов, вчетверо снизив плату за провоз товаров на судах, шедших в Тану.[80] В 1333 г. миссия венецианского посла Андрея Дзено увенчалась успехом: был заключен договор с татарами, согласно которому за венецианцами утвердился участок земли в Тане, на берегу Дона, с условием, что здесь они возведут дома и устроят пристань для кораблей; за проходящие через Тану товары купцы обязывались платить 3% в виде пошлины — «императорского коммеркия» (comercium imperiale) в пользу хана. Начало венецианской колонии в Тане было положено.

Сохранилось постановление венецианского сената (от 8 февраля 1333 г.),[81] в котором с достаточной ясностью отражено основание и начало жизни венецианской колонии в Тане. Сенат решил направить в Тану консула сроком на два года, с жалованием в размере 30 ливров большими денариями (30 librae grossorum) ежегодно, иначе говоря — в размере 300 золотых дукатов в год. Консул должен был иметь при себе следующий персонал: священника-нотария, четверых слуг, переводчика (trucimanus), двух глашатаев (precones). В его распоряжении должны были быть четыре лошади, и ему предстояло немедленно отстроить себе дом. В помощь ему как главе колонии надлежало избрать двух советников (consiliarii) из числа приехавших в Тану венецианцев-нобилей (nobiles). [33]

Основной обязанностью консула, которому на первых порах было даже разрешено заниматься торговлей (facere mercationes), была застройка предоставленной татарами земли на берегу Дона. Так как вся эта площадь была низменная и болотистая, надо было ее подсыпать, поднимать ее уровень (de terreno elevando) и только тогда ставить на ней дома.[82] Предложено было для начала отделить половину всего участка и. надлежащим образом подняв его уровень, обнести его тыном (palificare), а затем приступить к постройке каменных домов. Денежные средства для этого предписывалось черпать из взносов, которые должны были дать приехавшие в Тану купцы (mercatores). Предоставлялась возможность строиться и вне палисада, но с обязательством повысить уровень площадки и не задерживать постройки дома. Запрещалось продавать, дарить, сдавать в наем землю не-венецианцам (forenses), так как вся земля в конечном счете возвращалась венецианской коммуне (in comune nostrum). Вначале на расходы по устройству венецианской части Таны предлагалось брать ссуду из ведомства хлебных заготовок (officium frumenti) в Венеции, в дальнейшем же эти суммы должны были поступать от платы за дома, отдаваемые консулом в наем или, судя по употребленному в сенатском постановлении слову «affictare», за «фикт». Если консулу не хватило бы коренных венецианцев для застройки и заселения колонии, он мог предоставить права венецианцев любым другим латинянам, «сделать венецианцев» (facere Venetos). Их не должно было быть более чем 50 человек, и пользоваться правами венецианцев им разрешалось лишь в пределах земель и городов, подчиненных хану Узбеку (tractari et haberi pro Venetis in omnibus partibus et terris, subiectis Usbech solum). Такой новый венецианец прежде всего был обязан взять земельный участок и выполнить связанные с ним обязательства (оnеrа), т. е. поднять его уровень и выстроить на нем каменный дом (cum oneribus elevandi terrenum et faciendi supra ipso domum lapideam). И в этих случаях деньги, собираемые ежегодно за отданную в пользование землю (pecunia annuatim de terra danda), и плата за дома (pensio) предназначались на нужды Таны.

Так благоустраивалась площадь (terrenum) будущей колонии, так создавала Венеция один из важнейших оплотов своей громадной торговли и обогащения.

Тана не была предоставлена только венецианцам, как они того хотели, ведя переговоры с Узбеком. В Тане сидел также генуэзский консул и бывали генуэзские купцы. Тана привлекала всех торговых людей своим положением: на северном побережье [34] Черного и Азовского морей она глубже — и восточнее — других портов была, так сказать, врезана в степь; будучи сама расположена на крупной реке, соединявшей ее непосредственно с северными областями, она была приближена к Волге, важнейшему водному пути громадной протяженности. И так как в Тане — хотя и в разных частях ее — находились неподалеку друг от друга и занимались одним и тем же делом наживы и венецианцы, и генуэзцы, то вокруг этой самой удаленной от Италии колонии должно было разгореться не только соперничество двух итальянских республик, но могли вспыхнуть и настоящие войны.

Со смертью хана Узбека,[83] с которым венецианцам удавалось поддерживать мирные отношения, для Таны наступило трудное время. Сначала новый хан Джаныбек (1342—1357) подтвердил права венецианцев в Тане,[84] но в 1343 г. произошли угрожающие события: в Тане венецианец убил татарина; хан приказал изгнать итальянцев из Таны на 5 лет. Такая беда сблизила венецианцев и генуэзцев, и даже создался генуэзско-венецианский союз,[85] потому что Джаныбек мог обрушить свой гнев и на Каффу, расположенную, несмотря на ее укрепления и экономическую силу, все же на его, золотоордынской территории.

По истечении срока запрета пребывания в Тане — а венецианцы только и ждали возможности вернуться туда — Джаныбек (в последние дни 1347 г.) отдал им их землю.[86] Но, наладив отношения с татарами, венецианцы не смогли удержать мира с генуэзцами, хозяевами Газарии и Каффы, этого «второго Константинополя», как иногда писали, подчеркивая ее процветание. Каффа действительно была господствующим итальянским городом в Северном Причерноморье, но это не уменьшало большого и особого значения Таны. Развитие торговых связей именно через Тану было настолько велико, что она из предмета местных раздоров между Венецией и Генуей и между ними обеими и Золотой Ордой стала причиной двух разыгравшихся на Средиземном море войн, когда борющиеся стороны разрешали вопрос своей левантийской политики, вопрос о преобладании в Северном Причерноморье.

Марино Санудо Младший (ум. в 1535 г.), который мог уже обобщить картину конфликтов между Венецией и Генуей, насчитал четыре войны между ними с конца XIII по конец XIV в. Из них третья (1350—1355 гг.) и четвертая (Кьоджская, 1376—1381 гг.) имели объектом Тану. [35]

Война 1350—1355 гг.[87] была крупной европейской войной.[88] В ее итоге Венеция осталась в проигрыше. По миру, заключенному в Милане 1 июня 1355 г.,[89] в первой же его статье шла речь о Тане: плавание туда было закрыто на три года; но генуэзцы-то сохранили Каффу, венецианцы же временно потеряли Тану

Неугомонные венецианцы во главе со своим купеческим правительством стали искать способ восстановить свою деятельность на далеком средиземноморском северо-востоке. В период закрытия Азовского моря, т. е. Таны, они еще раз — это была их последняя попытка — попробовали получить (параллельно Тане) особый порт на крымском берегу. Они направили в 1355 г. посла Андреа Веньер к хану Джаныбеку и — для установления конкретных условий на месте — к Рамадану, наместнику[90] хана в Крыму, которого в итальянских переводах его посланий величали «господин Солхата» (dominus dominator Solgati). Это был один из ханских нойонов,[91] от которого зависело получение какого-либо приморского места для устройства торговой конторы или станции. Венецианцы поистине мечтали добиться разрешения осесть в Солдайе, но это не показалось Рамадану подходящим. Он предоставил им только скромный поселок Провато (или «Citade Nova») при небольшой бухте где-то между Каффой и Солдайей. Быть может для того, чтобы противопоставить венецианское влияние генуэзскому, татары, по-видимому, признавали желательным расположить венецианскую колонию неподалеку от Каффы. Венецианцам предлагалось поставить здесь консула, построить дома. Татары даже обещали им свою помощь в деле застройки: «чтобы это место было для вас благословенно (ve sia benedeto) и чтобы вы не стремились в другое, мы построим дома (faremo case)». Они намеревались взимать наименьшую (3%) пошлину (tamoga) и установить судебную практику.[92] [36]

Однако Провато не оказался удобным и выгодным портом для венецианцев и не получил в их руках никакого развития. Венецианцам нужны были Солдайя[93] и Тана.

Надо отметить еще один договор венецианцев с татарами по поводу их станции в Тане, последовавший за восстановлением в июле 1358 г. права плавания в Черное море. Хан Бердибек (1357—1359) принял венецианских послов Джованни Квирини и Франческо Бон (по-видимому, они ехали к хану Джаныбеку,[94] но получили привилегию уже от его преемника) и приказал предоставить участок земли (lo terren) в Тане для возобновления колонии, причем, как специально было обусловлено в тексте пакта, «отдельный от генуэзцев» (luogo desparte deli Zenoesi). Это указывалось и при даровании венецианцам земли в Тане при хане Узбеке. Пошлину же Бердибек повысил с 3 до 5%. Местные татарские правители (i signori dela Tana) должны были отвести, по приказанию хана, соответственный участок земли и следить за тем, чтобы венецианцы не нарушали условий пакта.[95]

Правление хана Бердибека, занявшего золотоордынский престол через убийство 12 своих братьев,[96] стало на долгое время последним правлением, отличавшимся признаками власти. Русская летопись в рассказе об Орде этой поры начинает часто [37] употреблять слово «замятня», «мятеж» и дает краткие, но выразительные описания непрекращающейся междоусобицы и полной неурядицы в татарском государстве.[97] А. Ю. Якубовский отметил относительно этого времени важный перелом в судьбе Золотой Орды — она теряла силу и распадалась.[98] Непосредственно перед Куликовской битвой, за время с 1360 по 1380 гг., во главе Золотой Орды перебывало 25 боровшихся друг с другом ханов, и каждый из них был не более чем местной марионеткой: знаменитый темник Мамай захватил власть, держа при себе того или иного безличного и бессильного чингисида.[99]

Тана была окружена степью и кочевым государством татар. В Тане всегда знали о событиях в Орде, учитывали их и умели применяться к ним: все происходившее в Орде влияло на обстановку в итальянских колониях вообще, но больше на берегах Азовского моря, чем Черного. В Крыму было немало городских и укрепленных центров, там было больше приезжих и осевших европейцев, крепче была связь с малоазийским побережьем и с Константинополем. Тана же гораздо сильнее зависела от состояния Орды. И вот в период «замятни» и общей политической неустойчивости в Орде Тана стала более независимой. Подкосили ее не «мятежи» золотоордынских ханов, порой даже выгодные для нее, не трудности лавирования между Мамаем и Тохтамышем, а раскол между Венецией и Генуей, взаимная вражда которых в немалой, если не в преимущественной степени питалась неугасавшим соперничеством за торговые позиции в Константинополе и в Тане. Эта вражда, тлея многие годы, в течение которых обе стороны порой пытались сохранить мирные отношения,[100] вспыхнула наконец в виде одной из крупнейших и весьма сложных войн XIV в. Кьоджская война (1376—1381)[101] стоила Венеции многих потерь. В условиях завершившего войну мира (Туринский мир, подписанный 8 августа 1381 г.) существенное значение опять (как и в войну 1350—1355 гг.) придавалось далекой Тане, куда было запрещено плавать в течение двух лет. Кроме того, от Венеции был отобран остров Тенедос, чрезвычайно важный в отношении путей в Константинополь и в Черное море. Автор [38] «Хроники о Кьоджской войне» Даниеле Кинаццо (ум. в 1419 г.) так определил этот островок Эгейского моря, как бы запирающий Дарданеллы: «Тенедос — это ключ от входа в пролив Галлиполи для тех, кто плывет в Великое море, особенно в Трапезунд и в Тану».[102] Надо отметить, что венецианские торговые галеи, направлявшиеся в Черное море, в большинстве случаев имели назначение в Трапезунд, куда от Константинополя они шли вдоль северного побережья Малой Азии, и затем в Тану, куда могли плыть тоже не открытым морем, а отчасти придерживаясь кавказского побережья.

Результаты Кьоджской войны повредили черноморской торговле Венеции еще и потому, что увеличили силу и влияние Генуи в этом районе. Но особенно резко пошатнулось значение венецианской колонии в Тане в связи с походами Тимура на Дон и на Волгу. Вот впечатление от его войн и побед, выраженное в общей форме русской летописью: «Воста некый безбожьный царь, именем Темирь Аксак, со восточныя страны, от Синия Орды, от Шемахейскыя земли, и велику брань створи и мног мятеж воздвиже в Орде и на Руси приходом своим». Дальше летопись, естественно, сообщает о приближении войск Тимура к Москве (он вошел в пределы Рязанской земли), не интересуясь его последующими победами на территории Орды.[103] Он же после появления на Оке разорил (осенью и зимой 1395 г.) три крупных городских центра в Орде: Азов-Тану, Сарай и Астрахань. Разгром Азова, сопряженный к тому же с полным нарушением торговли, до того бившей живым ключом на Нижней Волге (в Астрахани и Сарае), нанес непоправимый удар венецианцам в Тане. Значительный, порой даже весьма крупный масштаб их торговых операций сократился, и хотя Тана поддерживалась из Венеции, параллельно генуэзской Каффе, до середины 70-х годов XV в., она — даже до падения Византии — не смогла вернуть себе былое значение важнейшего центра, где скоплялись восточные и северные товары для регулярной отправки в Константинополь и в Венецию.

Лишь только войска Тимура ушли из Азова на Северный Кавказ, а затем и на Нижнюю Волгу, венецианцы поспешили направить в Тану консула, который должен был в качестве посла посетить ставку хана, чтобы возобновить торговые права Венеции, все ее бывшие «avantagia», «libertates», «pacta». Для этого был избран Бланке де Рипа, который получил инструкцию в феврале 1397 г. и уехал в Тану.[104] Его впечатления были плачевны: [39] вместо города он нашел лишь руины и полное опустошение. Но и это не остановило усилий венецианцев вернуть себе свою станцию в устье Дона: получить разрешение от хана на новую застройку и возведение укреплений (все документы этого рода сгорели, а дома и городские стены лежали в развалинах), добиться снижения пошлины с 3% до 1.5%, организовать группу уже съехавшихся в Тану купцов и наладить приток товаров. Все эти поручения должен был выполнить посол Андрей Джустиниани.[105]

На пороге XV в., после потрясений, вызванных походами Тимура, Тана восстановилась как будто в последний раз. Площадь ее сократилась, местное население поредело. Нет оснований полагать, что вокруг Таны стало спокойнее, — смуты в распадающейся Орде не могли принести венецианским купцам ничего, кроме тревоги и опасностей;[106] успехи турок серьезно затрудняли морские коммуникации. Ярко проявился результат битвы Тимура с турками при Ангоре (28 июля 1402 г.): победа монголов сопровождалась пленением султана Баязида и на некоторое время ослабила развитие турецких завоеваний, неуклонно направленных на Константинополь. После Ангорской битвы и в Тане наступило облегчение, однако общее положение становилось все более тяжелым, а торговля — все скромнее. Турки заметно увеличивали контроль за проходом судов по проливам, а потому и венецианцы, и генуэзцы были вынуждены искать иного — конечно, только сухопутного — подхода к Черному морю. Он был найден на устье Днестра, в Маврокастро, иначе — Монкастро (так итальянцы называли Белгород или Аккерман).

В 1435 г. венецианцы установили отношения с молдавскими господарями («волошскими воеводами» русских документов),[107] и связь Италии с колониями Северного Причерноморья, хотя и ограниченная, стала временами осуществляться по долгому и трудному пути, через Германию и Польшу, минуя турецкие преграды. Однако так могли идти лишь отдельные группы людей — послы, гонцы, должностные лица, — но не товары, если они предназначались для Италии.

Колебания в течение всего нередко поистине тяжелого существования Таны отражались в многочисленных документах венецианского сената относительно торгов (incanti), регулярно организовывавшихся правительством для отдачи в наем построенных [40] венецианским арсеналом вооруженных торговых галей. Размеры платы за суда, устанавливавшиеся на этих аукционах, весьма различны[108] в зависимости от политической ситуации и трудностей достижения Таны морским путем. Но даже приближаясь к последнему и неизбежному отказу от Таны, в Венеции все еще пытались снаряжать торговые галеи, чтобы провести их в Азовское море. Руководители ведомства морских дел, так называемые «sapientes ordinum», вновь и вновь напоминали, насколько важны для Венеции торговые плавания в Тану (viagia Tane).[109] Но в 1460 г. сенат уже не решался объявить торги и 91 голосом против четырех отверг внесенное предложение.

На состоянии Таны отозвалось также и новое (недавно совершенно еще неслыханное) направление политики в самой Венеции. С давних времен все венецианцы — от дожа до обездоленных гребцов на галерах — знали, что живут морем, а не землей, что сам их город «установлен в море», что их «крышей является небо, а стенами — водяные струи». По записи видного политического деятеля Венеции, «великого канцлера» Рафаина Карезино (ум. в 1390 г.), который умел отмечать важные политические направления своего правительства, дож Андрей Контарини (1368—1382) заявил, что главным делом Венеции является забота о своей власти на море, но никак не излишне внимание к обладанию землями: море приносит почести и богатство, а с землей связаны всяческие затруднения, споры и войны.[110] Такова была основная политическая линия Венеции в конце XIV в., даже после потерь по Туринскому миру 1381 г.

Последним призывом к подобной политике было обширное политическое завещание дожа Томмазо Мочениго (1414—1423), который, правда, не призывал к противопоставлению моря и земли, с предпочтением первого (Венеция к тому времени уже имела некоторые земли и города, т. е. начала собирание своей «terraferma»), но убеждал искать мира и, в связи с ним, роста независимости, торговли, богатств.[111]

Преемник Томмазо Мочениго, один из выдающихся венецианских дожей, Франческо Фоскари (1423—1457) понял, что для Венеции пришло время опереться на «terraferma», что утеряны давние и ставшие привычными беспредельные возможности использования моря в тех, действительно грандиозных [41] масштабах, как это было в XIII—XIV вв., и что необходимо разделить свои усилия между Востоком и ближайшими районами Италии.

С 1440 г. многие документы венецианского сената, относящиеся к соответственным областям внешней политики, стали распределяться по группам «Mare» и «Terra».[112] Забота о заморских колониях, особенно об отдаленных, среди которых первое место принадлежало, конечно, Тане, уменьшилась, а вместе с этим сузился размах торговли, все больше и больше затрудненной из-за турецких военных успехов. Это и было то время, когда в Тану в 1436 г. приехал молодой Иосафат Барбаро, ставший свидетелем последнего периода ее существования и автором записей о ней.

Что же удалось ему отметить в итоге 16-летнего пребывания в Тане, какой — через его восприятие и, надо сразу же сказать, в его далеко не полном изложении — предстает она теперь перед нами?

Средневековая Тана лежала на левом берегу одного из многочисленных рукавов Дона, в его дельте, окруженная степью и ее обитателями — татарами-кочевниками. В XV в. это было, по-видимому, небольшое поселение, целиком или почти целиком охваченное крепостными стенами.[113] Едва ли городок имел значительные предместья. Когда к Тане подошла орда царевича Кичик-Мехмета, то ее движение заставило степных птиц — куропаток и дроф — сбиться испуганными стаями под стенами города; жители выходили за ворота и ловили этих птиц в изобилии; при этом Барбаро не упоминал о каких-либо жилищах вне стен. За время существования Таны случалось, что ее укрепления бывали разрушены до основания, но при Барбаро они были в удовлетворительном состоянии и городское население могло чувствовать себя за ними в достаточной безопасности. При возможной угрозе нападения, например, приближении хотя и не агрессивной, но многотысячной татарской орды, обитатели Таны накрепко запирали ворота, а сами стояли на стенах и смотрели, как, обходя их город, двигались огромные массы людей и животных. В рассказе Барбаро о таком наблюдении со стен за степью, по которой с востока к Дону шла орда, ощущается отражение его собственного восприятия этого зрелища, его впечатлений очевидца: он говорит, что люди (вероятно, в их числе и он) не уходили со стен целыми днями, следя за волнующимся морем несметного народа, множества телег и кибиток, табунов лошадей и стад всякого другого скота, а «к вечеру просто уставали смотреть». Стены перемежались башнями, что обычно; по поводу одной из них, особенно красивой, Барбаро записал свой разговор с [42] купцом-татарином, разглядывавшим эту башню. Представитель кочевого народа, не только не применявшего, но отрицавшего (даже в своих городах) неподвижные оборонительные сооружения, насмешливо сказал: «Ба! Кто боится, тот и строит башни!».

Охрана города, одиноко выставленного в беспредельную степь на далеком северо-востоке Средиземноморья, соблюдалась с большой строгостью. В периоды явной опасности или ее возможности ворота, конечно, стояли запертыми, но и в спокойные дни они не были беспечно распахнуты: через них входили и выходили под контролем стражи и даже с разрешения самого консула. Иногда в степи неожиданно появлялись отдельные татарские разъезды или «караулы», цель которых была неизвестна. Некоторых из этих наездников-разведчиков, по указанию консула, пропускали в город, подносили им подарки и пытались расспросить о причине их появления, обычно не получая ответа. В дальнейшем выяснялось, что они производили разведку на путях двигавшейся орды (§ 16). Бывали случаи, что Барбаро вызывали на стену, когда кто-либо из степняков желал с ним поговорить. Однажды после таких переговоров со стены он попросил разрешения у консула впустить в город собеседника и провел через ворота своего гостя — знатного татарина Эдельмуга (§ 23). Как-то Барбаро решил отправиться в набег на подошедших к Тане черкесов и тоже должен был испросить согласия консула, чтобы выйти со своими спутниками через городские ворота в степь (§ 29). Так, в постоянной настороженности и беспрерывном наблюдении за степью, жила Тана, защищенная своими крепостными стенами.

Город примыкал к реке (одному из рукавов дельты Дона) у самого впадения ее в море. Барбаро мало говорит о приходивших в Тану судах из Венеции или из Константинополя: в XV в. торговое судоходство значительно уменьшилось, стало спорадическим, и жители Таны не столько ждали караванов галер и нефов (грузовых кораблей),[114] не столько вглядывались в морской горизонт, сколько обращали теперь внимание на реку, на устроенные по ее берегам рыбные ловли, пескьеры (peschiere). Устья Дона и Волги издавна славились прекрасной рыбой и икрой, украшавшей пиршественные столы в византийских императорских дворцах и в константинопольских монастырях, — об этом выразительно писал Евстафий Солунский (XII в.).[115] Теперь, [43] в XV в., рыбный промысел почти потерял сбыт в европейские страны (из-за нарушения морского транспорта) и приобрел местный — только причерноморский — характер. Барбаро владел пескьерами на Дону, около места, называемого Бозагаз, и посещал их, поднимаясь вверх по реке либо на лодке, либо зимой на санях (zena) по льду. Он рассказывает о том, как были разрушены эти ловли приблизившейся к Дону и переправлявшейся через него близ Таны татарской ордой. Рыбаки, работавшие на этих ловлях, рассказали, как татары забрали всю заготовленную за зиму соленую и несоленую рыбу, похитили все бочонки с икрой и запасы соли, разнесли сложенные здесь доски и разломали специальные мельницы для размола соли. Один из товарищей Барбаро, предвидя эти убытки, велел закопать глубоко в землю свои бочки с икрой, но и таким образом не спас этого товара: и у него все было похищено (§§ 21 и 27).

Однако в Венеции, откуда исходило основное руководство экономической политикой республики, продолжали считать Тану важнейшим восточным портом, хотя деятельность его бывала порой парализована препятствиями военного характера и серьезной опасностью на морях; приходилось назначать крупные штрафы капитанам и патронам судов[116] за их отказ подвергать себя риску — плыть в Тану.[117] В XV в., несмотря на все трудности плаваний в Тану, венецианцы всячески старались не только отправлять туда ежегодные караваны торговых судов, но и соблюдать связь между прибытием одних галей из Фландрии и отправлением других в Тану,[118] с перегрузкой всевозможных «фландрских товаров» (сукна, янтарь и др.) в Венеции. Чтобы лучше воспользоваться каждой «мудой»[119] в Тану, туда направляли торговые галеи лишь значительного тоннажа (не менее 150 тонн).[120]

Небольшой город, который представляла собой Тана в XV в., был, надо полагать, полностью венецианским, тогда как раньше, [44] во всяком случае до разгрома, учиненного Тимуром в 1395 г., территория, отведенная для венецианцев, была лишь «кварталом» в окружавшем его местном (половецко-татарском) поселении, наподобие Астрахани в устье Волги. Повторяем, что город был несомненно невелик, но имел и свою администрацию, и ремесло, и торговлю, и, как всегда в подобных колониях, несколько пестрое население. К сожалению, насколько известно, не сохранилось устава Таны; но, возможно, его как особого документа, подобного, например, большому уставу 1449 г.[121] для генуэзских колоний в Крыму, и не было, а правила городской жизни устанавливались решениями сената[122] и договорами с татарами об основании и ряде возобновлений колонии на Дону.

Несколько черт административного устройства небольшой части Таны XV в. отражены в упомянутом уставе 1449 г. В его заключительных статьях помещены некоторые правила о генуэзских станциях, подчиненных Каффе; все они, конечно, находились на Черном море. Это Солдайя, Чембало, Трапезунд, Коппа или Копарий (около кубанских устий), Тана, Синоп, Севастополь, Самастро. В статьях о Тане, сказано о жалованьи (salarium) консула, об избрании двух массариев (финансовые контролеры), о жалованьи писцу (scriba), переводчику (interpres), двум служителям (servientes), о деньгах на ремонт стен; о финансовой базе колонии — ее составляли доходы от торговой пошлины (comerchium) в размере 1 % с ввозимых и вывозимых товаров, от остальных налогов (cabelle), от арендной платы за земельные участки (terraticum comunis), от различных штрафов (condemnationes). Массарии вели книгу для записи прихода и расхода (introitus et exitus) этих средств.[123]

Правила, зафиксированные в середине XV в. для генуэзцев в их колонии в Тане, соблюдались — едва ли с большими отклонениями и отличиями — и в венецианской части Таны.

В венецианскую Тану периодически назначался консул, хотя, как видно по документам, в XV в. ему уже не всегда удавалось сразу попасть туда, и он надолго задерживался то в Константинополе, то даже неподалеку — в Каффе.[124] Консул в Тане, возможно, обладал фактически даже большей властью, чем в других колониях, будучи здесь поставлен лицом к лицу с татарами, с турками, с племенами Предкавказья, сохраняя колонию, [45] временами отрезанную от родины и имеющую поблизости лишь почти всегда враждебную генуэзскую Каффу.

В помощь консулу, как и в других (и не венецианских) колониях, избирался совет 12-ти; были у него помощники по финансовой части; составлением документов занимались секретарь-нотарий и писец. Консула всегда сопровождал переводчик, а в торжественных случаях ему предшествовал жезлоносец (bastoniere), о котором случайно, описывая поднесение подарков татарскому царевичу, упомянул Барбаро (§ 17). Вместе с консулом из Венеции отправляли в Тану отряд наемных арбалетчиков или балистариев.

Кроме обычных административных и судебных обязанностей, консул должен был хорошо разбираться в делах татарских ханов, враждовавших друг с другом и постоянно менявшихся: надо было платить им взносы за землю в Тане, так называемый «terraticum» или «teradego», и не ошибаться, кому именно его платить. В 1428 г. хан Улуг Мехмед потребовал с только что приехавшего в Тану нового консула уплаты «terraticum» и подарков.[125] Хан не стал ждать решения консула и совета 12-ти, но просто задержал двух венецианских купцов — Фому Корнера и Филиппа Марчелло — и принудил их заплатить ему 9500 безантов в счет взноса. Узнав об этом, сенат постановил возместить обоим купцам уплаченные ими деньги и приказал консулу собрать одну треть нужной суммы с владельцев домов в Тане, а две трети — с купцов, там торгующих.[126]

По документам нельзя составить полный список консулов Таны;[127] отметим только, что в колониях на Черном море в XV в. часто встречалась фамилия Дьедо. При Барбаро в Тану было избрано три консула этой фамилии — Арсеньо (в 1436 г.), Марко (в 1438 г.) и еще раз Марко (в 1448 г.); в те же годы Франческо Дьедо был консулом в Маврокастро. В рассказе о своих беседах в Тане с татарским послом, вернувшимся и» Китая, Барбаро упомянул Никколo Дьедо, одного из старых обитателей Таны, который прошел по городской площади мимо беседующих.[128] Сам Барбаро, через несколько лет после возвращения из Таны, был избран туда консулом; однако, сначала согласившись с этим избранием, он все же не поехал в Тану,[129] и вместо него через год был послан Никколo Контарини.[130] [46]

На площади города[131] располагались мастерские и лавки. По сохранившимся в памяти впечатлениям Барбаро описывает разыгравшуюся здесь оживленную сценку, типичную для Таны, — ее быт едва ли отразился бы где-либо, не будь записок венецианца. Он сидел в лавке, где изготовлялись и продавались стрелы, и разговорился с купцом-татарином, торговцем цитварным семенем (оно в массовом количестве вывозилось именно из приазовских степей). Услышав от окружающих, что неподалеку появился отряд черкесов, нередко грабивших городских жителей, оба — и купец, и Барбаро, смелый и тогда еще молодой, — решили, набрав человек 40 вооруженных людей, выехать за стены (что и было разрешено консулом) и напасть на черкесов. Эта опасная, но обычная в тех местах «забава» была осуществлена: черкесы были частью перебиты, частью бежали, нападавшие вернулись невредимыми (§ 29).

Хотя такие зарисовки интересны и неожиданно колоритны, но они слишком отрывочны: они способны дополнить картину, но не создать ее. А для полной картины у Барбаро не хватает характеристики населения Таны. О людях в Тане можно судить только по случайным о них упоминаниям.

Значительную группу здесь составляли, конечно, венецианские купцы со своей венецианской администрацией во главе; многие из них подолгу (как и сам Барбаро) жили в Тане[132] и, по-видимому, сплачивались в некое купеческое сообщество; Барбаро нередко говорит: «мы купцы» (nui mercadanti), как бы выражая мысль об общих интересах всех этих людей. С венецианскими купцами в ряде случаев могли быть связаны и купцы татарские, допускаемые в венецианскую Тану. Вообще среди населения города было, надо думать, немало татар; их Барбаро определяет как «городских» (tartan della terra), т. е., в противоположность степным кочевникам, имеющих разрешение проживать в Тане. Они в какой-то мере сжились с венецианцами, которые в большинстве случаев могли говорить по-татарски. Барбаро они даже называли понятным им именем «Юсуф» (§ 40).

О трудящихся по рассказу Барбаро можно только догадываться: это были, конечно, мелкие ремесленники, одного из которых (специалиста по стрелам) Барбаро назвал мимоходом. Были, несомненно и другие; их работа, связанная с бытом населения, с морским и речным флотом, с надобностью всегда иметь при себе оружие и т. п., была особенно необходима в таком [47] изолированном, оторванном даже от крымского побережья городке. О работниках сельского хозяйства речи нет вовсе: возможно, что небольшое население Таны питалось преимущественно привозными продуктами, например из недалеко расположенной — по-видимому, на Кубани — страны «Кремук», об изобилии хлеба, мяса и меда в которой писал Барбаро (§ 42). Действительно, едва ли жители Таны, сидевшие за крепостными стенами, часто с запертыми воротами, всегда готовые к осаде со стороны степи, могли иметь поля и огороды за стенами, а если и имели их, то, надо думать, не всегда могли собрать плоды своих трудов. Один из видов работы простого населения составляла рыбная ловля, причем практиковался наемный труд, как было на пескьерах Барбаро и других купцов. По одному случаю, о котором рассказал Барбаро (§ 10), видно, что в Тане можно было нанять десятки людей (у Барбаро это 120 землекопов — вероятно, люди местного происхождения), которым платили по три дуката в месяц.

Были в Тане и люди, приехавшие из Венеции, — постоянно сменявшиеся наемные арбалетчики, слуги состоятельных венецианцев, духовные лица, случайно попавшие сюда ремесленники. В Тану специально направлялись врач со слугами и цырюльник.[133] Несомненно было некоторое количество рабов в личном услужении у состоятельных лиц, но большее число рабов лишь проходило через Тану, где их продавали перед отправкой морем в Константинополь и другие города Средиземноморья.[134]

Все население Таны, неопределимое численно, было, конечно, невелико. Едва ли много насчитывалось и представителей трудящихся; в условиях жизни небольшого разноплеменного поселения они не могли образовать сколько-нибудь сплоченные группы; здесь не было заметно и следа каких-либо социальных, хотя бы спорадических движений, которые не раз (особенно в XV в.) проявлялись в Каффе и даже беспокоили правительство в Генуе.

Барбаро, как и все итальянцы, либо подолгу жившие в Тане, либо временами посещавшие ее, не только вообще представлял себе окружающую татарскую Орду, но и хорошо знал ее. Среди татар этот «Иосафат», житель Таны, был известным многим из них «Юсуфом», говорившим на их языке. Как о самом обычном деле, пишет Барбаро о своих поездках в Орду, куда он отправлялся верхом на коне (§ 33), когда в степи налаживалась мирная обстановка. В Орде он наблюдал своеобразную для глаз итальянца-горожанина жизнь кочевников и особенно отметил любопытный и малоизвестный факт: земледелие у татар, их весьма богатые урожаи, изобилие продаваемого ими зерна (§ 35). Быть [48] может, это явление не было повсеместным, не стало широко распространенным, но — наблюдаемое у кочевников — оно казалось необычайным, удивительным и даже неправдоподобным («Кто, кроме очевидца, мог бы рассказать!» — восклицает обычно сдержанный автор). Контарини, видевший степи лишь проездом и ничего не знавший о землепашестве у татар, пишет, что татары вовсе не представляют себе, что такое хлеб, разве только и видели его те, кому довелось побывать в Москве. Важно, что сообщение Барбаро объясняет смысл с первого взгляда как будто малопонятных слов, брошенных Пеголотти в его обширном трактате: здесь автор как раз утверждает, что в Каффе зерно закупалось не только у генуэзцев, но и непосредственно у татар.[135]

Интересное и необычное зрелище для людей из Западной Европы XV в. представляли переправы татар — с семьями, имуществом, телегами, лошадьми и скотом — через реки, особенно реки такой ширины, как нижний Дон, как Волга.[136] Об этих переправах целых толп народа для XV в. имеется достаточно сведений, но Барбаро, при всей краткости, описал это лучше других (§ 37 ).[137] Он был свидетелем того, как хан Кичик Мехмед переправлялся через Дон (el fiume de la Tana) со всей массой своего народа (con tutto el numero de popolo), и наблюдал подобную переправу, возможно, не один раз, но все же заметил, что «и поверить этому трудно, и видеть это поразительно». Он сообщил, что реку переплывали при помощи плотов и фашин из камыша, но усилил эффект своего рассказа, изобразив картину последствий такой переправы: по реке было невозможно двигаться из-за огромного количества плывущих плотов и фашин, а берега были ими просто завалены. Жители Таны, надо думать, не могли без страха следить, как вблизи от их города, — причем, по словам Барбаро, без всякой суеты и шума, — двигалась всегда внушающая опасения орда, преодолевая ширь реки с такой уверенностью и спокойствием, будто люди шли по земле. Можно себе представить, какое впечатление производил рассказ об этом в Венеции, хотя сами венецианцы — даже не покидая своего города — тоже умели передвигаться по воде, как по земле.

Естественно, что Барбаро всегда интересовался торговлей и ее деятелями. Он отметил, что в татарском «войске» (т. е. в [49] передвигающейся орде) всегда были купцы, либо торговавшие в степях, среди татар, либо следовавшие степными путями в иные страны (§ 31). Ради безопасности, делая большие переходы по пустынным местам, купцы старались соединяться в группы или примыкать к многолюдным караванам. Когда Барбаро уехал из Персии на Кавказ, намереваясь идти в дальнейшем через Татарию, среди его спутников было много купцов из татар (§ 39). Особой и весьма значительной для татар была торговля лошадьми и верблюдами, а также отборными быками и курдючными баранами, причем торговали животными не на месте, а перегоняли их на огромные расстояния (§ 34) — в Персию и в Россию, в Польшу и в Трансильванию. Барбаро видел, находясь в Тане, проход этих покрывавших всю степь табунов и стад и наблюдал их появление в Персии, где их распродавали.

Выступала в повествовании Барбаро и внутренняя жизнь татарской орды: он рассказал о мусульманстве татар, особо отметил скрыто существовавший в их среде шаманизм, остановился на их несложной судебной практике и на поразившем его (как в приазовских степях, так и у прикаспийских туркменских племен) зрелище людей, которые по очереди с коленопреклонениями приближались, откинув в сторону оружие, к шатру повелителя, а он выслушивал их разнообразные просьбы.