7 декабря

7 декабря

Город прочно изменил облик. Прежде всего, он перестал быть столицей. Для этого достаточно было уехать из Мадрида только трем тысячам человек. Оставшийся миллион стал жить по-другому. Мадрид никогда не был промышленным городом. Его богатая и веселая жизнь всегда вращалась вокруг государственного центра, при республике – вокруг правительства. Чиновничество, парламент и политические группы, интеллигенция, академические, газетные, литературные круги, банки, коммерсанты, пенсионеры, приезжие из провинции – все это жило, управляя страной, хозяйничая, наставляя и поучая провинцию. Мадридские рабочие – большей частью строители, коммунальники и печатники.

Двенадцать министерств перебрались в Валенсию, они взяли с собой в общем немного людей и бумаг. Но все, что осталось, начало работать на холостом ходу или совсем остановилось. Громадные правительственные здания заколочены, или в них перебрались, занимая десятую долю площади, областные учреждения, конторы, штабы. При огромных архивах остались старые, слепые смотрители. В городе появились тысячи пустых квартир, оберегаемых бедными родственницами уехавших хозяев или слугами, потихоньку продающими хозяйские вещи.

На дверях наклеены грамоты, в которых пространно описываются заслуги перед отечеством отсутствующих обитателей квартир.

Мадридская улица получила демократический, простонародный характер. Тротуары занял дружинник милиции, его пригородная подруга. Солдаты разгуливают по четверо-пятеро в ряд, обнявшись, распевая песни. Они разглядывают магазинные витрины, в которых среди скудных товаров выставлен картонный печатный плакатик: «Это предприятие предано режиму»… Они подолгу роются в книжных грудах на тележках букинистов, здесь навалены Лопе де Вега и Александр Дюма, Антон Чехов и Валье Инклан, «Декамерон», «Тарас Бульба», «Открытие Западной Индии», «Расчеты железобетонных конструкций», «Белая и черная магия». Вот лежит в пестрой обложке Рамон Сендер, «Мадрид – Москва». Книжка раскрывается на шестьдесят первой странице, там сказано: «Спектакль в Большом театре поражает своей монументальностью. Декорации, игра, музыка и политика. Да, в красоте цветов и оттенков «Петрушки» есть политика!.. Представление кончается около одиннадцати часов. У театра ожидает около дюжины огромных комфортабельных автобусов, какие в Мадриде служат для богатых туристов. Несколько сот рабочих выходят из театра, весело рассаживаются в автобусах и едут в свои районы. Я сажусь в трамвай, который за десять копеек довезет меня наверх, почти до самой площади со статуей Пушкина, – там поблизости я живу. Город оживлен и не утихает почти всю ночь. Москва не спит, она работает и живет круглые сутки…»

Дружинники перебирают книги на лотках, не знают, какую именно забрать с собой в окопы. Очень много эротической литературы, ее всегда плодили без конца в Испании. Крохотные карманные брошюрки с похабными рисуночками и толстые тома подозрительных профессоров: «Полное описание всех, известных науке и обществу, древних и современных способов покорения женской души, испробованных и проверенных виднейшими кавалерами всех веков и народов». Молодой кастилец с походной фляжкой у пояса, нахмурившись, переворачивает соблазнительную книгу. Она стоит десять песет. За десять песет – весь тысячелетний опыт любви! Накрашенная девица настойчиво цыкает ему. Прислонившись к стене, она скрестила ноги; у нее крутые икры в черном шелку, а лицо старухи; показывает рукой в перчатке: «Пять!» Солдатик колеблется, затем он тихо оставляет научный труд о любви и уходит с женщиной.

У входов в кинотеатры – огромные очереди. Хунта обороны установила очень низкие входные цены, кино и театры переполнены, они работают с трех до девяти часов вечера. Показывают большей частью старые картины, – откуда здесь, в осажденном, покинутом Мадриде, взять новые! Появились афиши. «В ближайшие дни смотрите новый русский, подлинно антифашистский фильм «Юность Максима». Вчера вечером во время киносеанса в театре «Гойя» налетели бомбардировщики. Картина оборвалась, в зале было темно, горели только дежурные красные лампочки. Директор крикнул всем спускаться в подвал. Ему ответили ревом всего зала и топаньем ног: «Продолжай картину!» Шел приключенческо-гангстерский фильм «Террор в Чикаго». Бандиты и полиция гонялись друг за другом в автомобилях, стреляли в магазинные витрины и прятали друг от друга какой-то труп миллиардера. Зал бушевал изо всех сил, солдаты грозили изничтожить директора, если он не продолжит картину. Фильм возобновили. Гангстеры заперли красавицу, невесту сыщика, в погребе вместе с гробом; она сидела на пивном бочонке в бальном туалете, обливаясь слезами, вдруг крышка гроба стала тихо-тихо подыматься, – это было в самом деле страшно. Оглушительный взрыв раздался где-то совсем поблизости. Стены кино дрогнули, послышался звон стекла, экран опять потух. Одну минуту мы все сидели тихо, прислушиваясь. Потом сразу рассердились на директора кино. «Давай картину, – кричали солдаты, – давай, а то мы тебя сотрем в порошок, фашист, рогоносец, дерьмо!» Картина возобновилась, она мигала, подпрыгивала, – видимо, механик в будке тоже нервничал, – но основное было ясно: мертвец в гробу был не кто иной, как сам молодой сыщик. Он обнял невесту и начал ломиться в дверь наружу, но гангстеры стали напускать в погреб ядовитые газы; у невесты уже начались красивые обморочные движения, когда наконец прибыла полиция. Публика, сладко потягиваясь, двинулась на улицу.

Тут же, на перекрестке, а кромешной тьме, прохожие окружают слепого музыканта, бросают ему в шляпу медь, предлагают играть «Интернационал». Он играет, и толпа вокруг него поет. Не какая-нибудь организация, или военная часть, или общество, – просто толпа на темной улице Мадрида хором поет «Интернационал» и «Молодую гвардию».

В Мадриде голодно. Рынки почти пусты, хотя спекуляции особой не чувствуется. Торговцы, особенно мелкие, стараются показать понимание гражданского долга, они распродают свои убогие запасы, не повышая цен и в возможно большее количество рук. В кофейнях первую чашку кофе (это теперь уже не совсем кофе, но называется кофе) подают с сахаром (это не совсем сахар, а щепотка коричневой сахарной крупы в крохотном бумажном пакетике), вторую чашку – с извинениями – без сахара, третью – с еще большими извинениями совсем не подают. Буфетчик считает делом чести обслужить хотя и меньшими порциями, но большее количество посетителей. Хуже всего с табаком.

У меня завелся новый друг и помощник. Зовут его Ксавер. Испанец, бледный, круглолицый, с огромными глазами и с еще большими синими кругами под глазами. Ему девять лет, но он, не шутя, хороший помощник. К шести часам вечера, к моему возвращению в город, он каждый день обходит все редакции вечерних газет и привозит первые экземпляры, прямо с ротационной машины. Сдает уже вышедшие газеты и докладывает, ясно, толково, кратко, почему опоздали остальные. В «Кларидад» цензура вычеркнула три заголовка, и их срезают со стереотипа. «Информасионес» еще не вернулась в собственную типографию после взрыва, а в чужой типографии ее задерживают. «Эральдо де Мадрид» ждет тока, там в типографии темно до чертиков…

Но это лишь побочное занятие Ксавера. Через минуту его выкрики разносятся по всем этажам и коридорам огромного отеля-лазарета. Стремительно врывается он в номера-палаты и продает газеты. Даже дверь в операционный зал для него не закрыта – госпитальные порядки здесь аховые; покосившись на хирургический стол и врачей в белых шлемах, он молча кладет газету на подоконник. Если Ксавер пропустил какую-либо палату, раненые зовут его стонами; торопливо извинившись, он кладет вечерку на ночной столик и сгребает медные монеты в кожаный кошель. Остаток газет он продает на улице, оглядываясь на небо, прислушиваясь, не гудят ли моторы «Юнкерсов».

Ксавер сдает выручку отцу, сердитому, голодному и иногда пьяному сапожнику из Санта-Олалья. Пьет отец с горя – пришлось с огромной семьей бежать в Мадрид от фашистов, а теперь власти хотят эвакуировать семью и из Мадрида. Работы нет, в беженской столовой кормят худо, войне конца не видно…

Разругавшись с отцом, Ксавер считает свой хлопотный день оконченным; возвращается ко мне в комнату. Гордый мальчик почти никогда не принимает еды – ни хлеба, ни консервов, ни яблока. Но он любит сидеть в кресле у электрической печки; такая холодная зима, и нигде не топят. Подперши лицо маленьким смуглым кулаком, он сначала продолжительно сидит без движения, закрыв глаза, как усталая хозяйка после целого дня возни на рынке, в кухне, с детьми. Потом немножко отходит и тогда вынимает из кармана драной курточки свою собственную газету. Это крохотное, скверно отпечатанное издание на восьми страничках, выходит оно в Барселоне и называется «Ха-ха!»

Ксавер углубляется в стишки и рисунки. Веселые козявки ездят в каретах, подносят друг другу цветы, сражаются на шпагах, мышата прыгают то в банку с мукой, то в мешок с сажей и вылезают оттуда, совсем как маленькие негры с хвостиками. Ксавер вслух, тихо смеется. Затем расспрашивает о советских детях и получает очередную порцию русских слов. По уговору я обязан сообщать восемь слов в день, а в воскресенье, когда нет вечерних газет, двенадцать слов. Ксавер впитывает, как губка; он жадно любопытен; война пока лишает его школы. Откинувпшсь в кресле, он мечтательно вслух перебирает уже накопленные словесные богатства: «Бу-ма-га… Ка-ран-дач… Издра-стуй-те… Испи-чки…»

Сегодня – месяц обороны Мадрида. Теперь я смотрю другими глазами на весь ход борьбы. Война, видимо, будет еще долгой, затяжной, очень трудной. Идет накопление сил с обеих сторон. Страна готовит новые – и немалые – резервы. У Франко есть много техники, мало людей. Он ввозит итальянцев и немцев – «арийских мавров», как их прозвали дружинники.