Польские традиции в русской генеалогии XVII века[425]
Польские традиции в русской генеалогии XVII века[425]
Русская генеалогия второй половины XVII в. испытывала большое влияние польской литературы. Это было связано как с общим интересом к польским авторам, который проявлялся в официальной деятельности Посольского приказа и у отдельных лиц, так и с новыми тенденциями оформления генеалогических документов.
До XVII в. в России был только один вид родословных справочников – родословные росписи, на основании которых составлялись различные редакции родословных книг. Источниками росписей были семейные документы, иногда использовались показания летописей, житийной литературы. Росписи имели право составлять довольно узкий круг семей, верхушка класса феодалов, входившая в XVI в. в состав Государева двора[426]. Все дела, связанные с генеалогией, были сосредоточены в Разрядном приказе. Редакции родословных книг, составленные в XVI в., продолжали существовать и на протяжении всего XVII в.; в это время отдельные рукописи дополнялись материалами семейных архивов. Часто семьи, чьи представители выдвинулись по службе в XVII в., вносили в списки старых родословцев свои подробные росписи, копировали семейные документы. Об одной из таких рукописей подробно писал еще Н. П. Лихачев; в современной литературе наиболее подробно изучены так называемый родословный сборник Супоневых и сборник Нелединского[427].
До XVII в. в России не было никаких правил и законов, требовавших доказательства дворянского происхождения от лиц, переходивших на службу к русским великим князьям и царям. Скорее всего это связано со своеобразным процессом комплектования Государева двора. В него входили потомки бояр, служивших еще первым московским князьям, чья связь с московским домом прослеживается с середины XIV в.; с присоединением к Москве русских княжеств в состав двора корпоративно вливались княжеские и боярские семьи этих земель. Потомки литовских великих князей в XIV–XVI вв. приезжали служить со своими дворянами, и их происхождение не требовало официального подтверждения.
В XVII в. меняется как форма выезда, так и социальная структура приезжавших феодалов. Наряду с польскими князьями и грузинскими царевичами, переходившими на русскую службу, как и раньше, со своими дворами, в Россию едут самостоятельно, без приглашения правительства дворяне из разных стран Европы. Установлением их происхождения, определением размеров жалования занимался Посольский приказ, который собирал необходимые для этого документы. На основании представлений Посольского приказа определялся размер жалования и вид службы «нововыезжих». Делопроизводственное оформление таких дел в течение века меняется незначительно; они близки к аналогичным делам о приглашаемых в Россию мастерах, военных, врачах, ремесленниках.
Приглашение соответствующих мастеров часто было одной из задач русских посольств в европейские государства еще в XV–XVI вв. Глухие упоминания о делах иностранцев, которые условно можно связать с оформлением их службы в Москве, есть в описи государственного архива XVI в.[428] Дела, связанные именно с приездами иностранцев в Россию, встречаются и в описи Посольского приказа 1626 г., например, дело 1619 г. с расспросными речами о приезде в Москву из Литвы Михаила Томилова, англичан Артемия Астора, Якова и Тома с а Романовых и некоторые другие[429].
В приказной делопроизводственной практике XVII в. вырабатываются нормы доказательства дворянского происхождения, куда отчасти входит и генеалогический элемент – определение родоначальника семьи. Эта практика связана с нормами, зафиксированными в Статутах Великого княжества Литовского. Еще в Статуте 1529 г. предусматривалось, что шляхтич, приехавший служить в Литву, должен был представить свидетельства своего происхождения. Среди других здесь были упомянуты подтверждения, сделанные официальными послами из его страны, родственниками, людьми, которые были известны правительству[430].
Эти нормы, восходящие к польско-литовским традициям, были в XVII в. восприняты в Посольском приказе и применялись ко всем дворянам, независимо от того, из какой страны они приехали. Сохранилось пять подлинных дел о выходцах из Речи Посполитой: 1646 г. – о приезде Ивана Петрова сына Салтыкова; 1647 г. – Николая Посоховского; 1684 г. – Осипа Пирожского; 1686 г. – князя Александра Курбского и 1689 г. – Петра Лохмановского. При назначении им жалования в Посольском приказе подбирались предшествующие аналогичные случаи приезда дворян из той же страны или близких к ней.
Эти дела имеют довольно сложную структуру: в них содержится переписка Посольского приказа с местными органами власти об обстоятельствах выезда, расспросные речи, где приехавший излагал свою биографию и историю семьи, подборка предшествующих аналогичных случаев выезда, документы о крещении, указ о назначении жалования и др. Для нашей статьи наибольший интерес представляют расспросные речи: содержащиеся в них сведения о происхождении семей оказали влияние на дальнейшее развитие русских генеалогических документов.
В 1646 г. приехал из Дании поляк Иван Петров сын Салтыков. Его расспросная речь необычайно интересна. Он родом из Волуйковичей, в 13 лет был отдан на службу польскому королю вместе с князем Петром Трубецким (возможно, он служил непосредственно Трубецкому), попал в плен к туркам, был выкуплен отцом и вскоре после этого уехал из Польши во Францию, где находился на военной службе, затем переехал в Испанию, также воевал; потом попал в Данию. Из Дании он был послан гонцом в Москву. После этой поездки у него начались неприятности с королем и, побеседовав с русским послом в Дании Василием Апраксиным, Иван решил выехать в Москву[431]. Салтыков был пожалован в стольники, получил поместный оклад и двор в Москве.
Осип Пирожский рассказал, что его отец имел владения в Кременецке (Волынское воеводство); после смерти отца и разорения их владений татарами, Осип с матерью переехал в Киев и оттуда был взят в Москву в певчие. Показания Пирожского подтвердили шляхта воеводства Волынского, его родственники и кн. Гедеон Четвертинский. На основании этих документов Осип Пирожский был записан в Посольском приказе как выезжий, о чем было сообщено в Разрядный приказ думному дьяку В. Г. Семенову[432].
Кн. Александр Курбский в челобитной указывает на свое родство с кн. Андреем Михайловичем Курбским; в расспросных речах пишет свою биографию[433]. Его отец был взят в плен под Луками, крестился в православную веру, какое-то время служил русскому царю, затем вернулся в Польшу, когда к ней отошли Полоцк и Витебск.
Сам Александр Курбский служил с кн. Дмитрием Вишневецким, но прошло уже четыре года, как он оставил службу. Узнав, что его брат Яков выехал в Москву, также приехал.
Биография Петра Лохмановского напоминает биографию Ивана Салтыкова. Он родился в Варшаве, 9-ти лет уехал «в ыные государства для учения», был в Германии, Голландии, пять лет жил в Париже. Здесь он узнал о смерти отца. В 1687 г. он встретил в Париже Якова Долгорукого, уехал с его посольством в Мадрид, потом в Москву и хочет поступить на русскую службу[434]. Он был отослан в Иноземный приказ.
Отличия в оформлении дел 40-х и 80-х годов относятся в основном к начальной части, где излагаются обстоятельства приезда, и заключительной, где определяется размер жалованья. Расспросные речи мало отличались, возможно потому, что в их основе лежал ряд вопросов, которые интересовали Посольский приказ. В частности, в делах 80-х годов появляются более подробные сведения о политическом положении в стране, из которой приехал дворянин. Александр Курбский ничего не мог сказать о положении в Польше, так как, уйдя из войска, несколько лет жил в своем имении, а в Москву ехал окольными путями, и это было специально отмечено в его деле.
Фрагменты некоторых дел о приездах были скопированы в XVIII в. Из них в департаменте Герольдии была составлена книга о «Выездах знатных фамилий»[435]. Она состоит в основном из расспросных речей и документов, определяющих размеры жалования. Как можно судить по выпискам из дел Лохмановского, Пирожского, Курбского, документы переписывались очень тщательно. Эти выписки в XVIII в. являлись официальным документом, подтверждавшим происхождение дворянских фамилий.
Кроме выписок из дел О. Пирожского, А. Курбского и П. Лохмановского, здесь приведены документы аналогичных дел Павла Пилятовского (1688), уроженца Мозырского повята, который выехал из Польши потому, что «у них как корунным, так и литовским войскам жолнерам за службы толко похвала, а платы как надлежит, не доходит»[436]. По приезде в Москву он случайно встретился с кн. Г. Четвертинским, с которым «они знались меж собою в Польше, будучи в войску»[437]; Четвертинский подтвердил его происхождение и ходатайствовал о приеме Пилятовского на русскую службу.
Адам Пенчинский (1681), как и О. Пирожский, после смерти отца жил с матерью в Киево-Печерском монастыре, потом служил в войске, был взят в турецкий плен, выкуплен. Его владения пришли в запустение, до выезда он «кормился» у родственников[438].
Станислав Шумский (1689) из Слонимского повята, служил в литовских войсках, участвовал во всех крупных походах Яна Собеского «и от тех служб за неданием из скарбу Речи Посполитой платы пришел в скудость; и для того, что за ним маетностей нет»[439].
Из расспросных речей вырисовывается социальный состав лиц, приехавших в Россию. Это рядовое дворянство из районов, часто становившихся театрами военных действий. В ряде случаев Россия была не первым местом их профессиональной военной службы. Возвращение на родину для многих по каким-то причинам было затруднительно. К концу XVII в. русское правительство стало сокращать размеры пожалований. При сравнении дел И. П. Салтыкова и П. А. Лохмановского, лиц происходивших из одной среды, видно, что их служебное положение в России не одинаково. Салтыков стал стольником, получил большие земельные владения, двор в Москве, подарки, поденный корм, а Лохмановский был зачислен на службу в Иноземный приказ и получил жалование деньгами.
Постепенно Посольский приказ делит с Разрядным функции доказательства дворянского происхождения приехавших семей, до XVII в. принадлежавшие только Разряду, занимавшемуся составлением и редактированием родословных документов. Это приводит к тому, что отдельные семьи, записанные в XVI в. в родословные книги, – также просят подтвердить приезд их предков, состоявшийся в XIV и XV вв.
В октябре 1649 г. по указу царя Алексея Михайловича из Разрядного приказа был послан запрос в Посольский приказ думному дьяку Михаилу Волошенинову разыскать сведения о предке Афанасия Отяева Петре Босоволке, выехавшем из «Цесарских земель», и о пожалованиях, полученных им[440]. Отяевы как потомки известного деятеля первой половины XIV в. Алексея Петровича Хвоста были записаны в Государев родословец 1555 г.[441] В запросе просили уточнить год приезда на Русь Петра Босоволка, отца Алексея Хвоста, и подробности смерти самого Алексея Хвоста.
От 1662 г. есть челобитная и списки с грамот Игнатия Корсакова, составленные, очевидно, в связи с его местническим делом с Алексеем Чепчуговым. В челобитной говорится о выезде их предков из «пределов Римских» сначала к великим князьям литовским, а позже к московскому князю Дмитрию Донскому[442].
Неизвестно, как решались эти дела, но, возможно, выдача таких справок была связана с текущей деятельностью Посольского приказа по оформлению приездов XVII в. Основная масса запросов в приказ о происхождении предков служилых людей падает на 80-е годы XVII в., когда Палата родословных дел вела большую работу по сбору родословных росписей и составлению родословных книг.
Роль Посольского приказа в области генеалогии не ограничивалась фиксацией и проверкой сведений о происхождении приезжавших в Россию иностранцев. В 70-е годы XVII в. там были создны две книги, которые сыграли большую роль в развитии генеалогических знаний – Титулярник (1672) и родословная книга Хурелича (1675); ее переводил Николай Спафарий. В советской историографии неоднократно отмечалось значение этих книг в истории политических идей[443].
Первая часть родословной книги герольдмейстера императора Хурелича посвящена родству русских князей, вторая – установлению родственных связей царя Алексея Михайловича с правящими домами стран Европы. Она знакомила русских деятелей с генеалогическими нормами европейских стран, почти неизвестными в русских источниках XV–XVI вв. – это тщательно разработанная восходящая система родства.
Родословные схемы Хурелича и во второй части его книги начинаются с правящего в 70-е годы XVII в. короля соответствующей европейской страны и опускаются вглубь до того предка, с которого начинается родственная связь этого короля с Алексеем Михайловичем.
У русских великих князей никогда не было общих предков по мужской линии с правителями Европы, родство с ними отсчитывается с середины XI в., начиная с браков дочерей Ярослава Мудрого. Такой отсчет преемственности власти через браки по женской линии был совершенно новым явлением и должен был импонировать первым Романовым. Кроме того, поскольку в росписях Хурелича перечислены лишь правившие лица, в них появляются пропуски поколений, изменения степени родства, что в принципе создавало довольно большую свободу в обосновании происхождения от какого-либо предка.
Родословие Лаврентия Хурелича не имеет аналогий в более ранних традициях русской генеалогии. Русские родословные росписи всегда отсчитывали родство лишь по мужской линии и давали четкую схему от отца к сыну.
Для развития новых традиций в генеалогии большую роль сыграла Хроника Матвея Стрыйковского, переводы и распространение которой также связаны с деятельностью Посольского приказа XVII в.
А. И. Рогов доказал, что с 1668 по 1688 г. Хроника в России переводилась четыре раза[444]. В оформлении списка XVII в. первого полного перевода этой Хроники виден определенный интерес к генеалогии польско-литовской шляхты. Киноварью и заголовками на полях выделяются названия гербов, части текста, где рассказывается о происхождении литовских родов, о перемене гербов польской шляхты или передаче польских гербов литовской шляхте. Выделяются также статьи, посвященные истории отдельных семей, описанию ратных подвигов, после которых герой получал дворянство и герб. Подробно описаны и сами гербы[445].
Вопрос о происхождении и эмблематике дворянских гербов не поднимался в русской практике XV–XVI вв. Интерес к нему переводчиков Хроники очевидно связан с тем, что после присоединения к России в середине XVII в. украинских и белорусских земель в состав дворянства России влились семьи, чьи генеалогические традиции восходили к польско-литовским. Хроника Стрыйковского в какой-то степени освещала эти традиции и историю отдельных семей.
Следует отметить, что первые переводы Хроники были сделаны, когда в Посольском приказе уже накопился большой опыт оформления дел о приезде польско-литовской шляхты, и стали известны традиции польской генеалогии. Два последних перевода хронологически совпадают с деятельностью Палаты родословных дел; авторы родословных росписей 80-х годов XVII в. часто ссылались на Стрыйковского как на источник своих сведений. Случай использования Хроники при составлении росписей XVII в. приведен А. И. Роговым[446], а один из описанных им списков принадлежал окольничему А. Т. Лихачеву, который, составляя свою роспись, также воспользовался традициями польской генеалогии[447].
К 80-м годам XVII в. Посольский приказ становится учреждением, дающим авторитетные справки о происхождении отдельных лиц и семей. Здесь в ходе практической деятельности накапливается определенный опыт оформления дел о приезде дворян, практика опроса и записи свидетельских показаний представителей посольств. Вначале эти справки давались только лицам, приехавшим в XVII в.
В 80–90-е годы XVII в., когда после отмены местничества в 1682 г. в Разрядном приказе была образована Палата родословных дел и начался массовый прием дворянских родословий, сведения о выезде родоначальников по запросам Разрядного приказа систематически проверялись в Посольском. Переписка между приказами велась по определенному стереотипу. Получив роспись, авторы которой говорили о выезде предка из Польши и часто ссылались на соответствующие польские книги, Разрядный приказ посылал в Посольский запрос; ответ на него служил официальным подтверждением происхождения.
Для проверки родословий в Посольском приказе были, в подлинниках и переводах, польские книги (Хроники Стрыйковского, Бельского, Гваньини, Длугоша, «Орбис Полонус» С. Окольского, «Гнездо цноты» Б. Папроцкого и др.), содержащие сведения о происхождении польских и литовских дворянских родов за более ранний период. Была здесь и другая генеалогическая литература, знакомившая с нормами, принятыми в странах Европы. К сожалению, в фондах Посольского приказа эти книги не сохранились.
Если значение произведений Стрыйковского, Длугоша, Матвея Меховского и Кромера в жизни русского общества изучено[448], то история бытования в России польской генеалогической литературы совершенно не исследована. Есть одно упоминание А. И. Соболевского о рукописном переводе начала XVIII в. книги Б. Папроцкого «Ветроград королевский»[449]. Книги С. Окольского и Б. Папроцкого получили критическую оценку в польской литературе. Папроцкий «в описании начала родов и шляхетских семей был полностью некритичен и наивен», он бесцеремонно переиначивал источники, в частности Длугоша; книга Окольского (три тома, изданные в 1614–1645 гг.) отредактирована хаотично, «переполнена фантастическими известиями, часто даже фальшивыми»[450]. Однако в описании истории родов, современной авторам, обе книги содержат богатый фактический материал.
В подлинных росписях XVII в. сохранились первоначальные легенды и окончательные ответы из Посольского приказа, а работа по проверке сведений о выезде, содержащихся в родословных росписях, четко видна из книги «Дело о гербах», составленной Герольдмейстерской конторой в 20-е годы XVIII в.[451] Здесь скопирована переписка от 20 марта 1686 г. по 23 февраля 1687 г. между Палатой родословных дел и Посольским приказом по поводу происхождения родоначальников дворянских родов; одновременно с признанием дворянства определялась и принадлежность семьи к одному на польских гербов.
Происхождение родоначальника русской ветви в запросе Палаты родословных дел указывалось в общих чертах: «из коруны Польской». В Посольском приказе подбирался соответствующий материал: делались переводы из хроник Бельского, Кромера, Стрыйковского о происхождении того или иного герба, участии в политической жизни и битвах лиц, принадлежавших к этому гербу; давалось описание герба по книге Окольского «Орбис Полонус». Иногда Посольский приказ собирал свидетельства о происхождении у польских посольств. Эту работу выполняли переводчики Семен Лаврецкий и Николай Спафарий. Запросы из Разряда подписывали дьяки П. Ф. Оловянников, Л. А. Домнин, которые принимали росписи в Палате родословных дел. Ответы из Посольского приказа подписывали дьяки П. Б. Возницын, В. И. Бобинин, иногда Е. И. Украинцев, занимавшиеся делами о выездах.
Эти материалы четко показывают, как была организована работа по проверке росписей. Становится ясно, каковы были критерии достоверности при составлении древних частей родословий. Составленные с использованием польских хроник и традиций оформления дел о выездах, эти справки иногда выдавались польским семьям, лишь в XVII в. выехавшим на службу в Россию, но часто их получали и представители русского рядового дворянства, стремившиеся удревнить свой род, используя польские традиции. В «Деле о гербах» есть переписка о происхождении переводчика приказа Семена Лаврецкого, который выехал из Польши в 1661 г.[452]; «иноземца рейтарского строю» полковника Петра Скаржинского и др. Анализ родословных легенд из «Дела о гербах» позволяет проследить, как при создании генеалогических документов последней четверти XVII в. использовалась вся предшествующая практика Посольского приказа и традиции польской литературы.
Наиболее ярко польское происхождение отразилось в росписи Колдычевских. Ее подал Михаил Колдычевский, попавший в плен под Мстиславлем в 1658 г. и с 1663 г. перешедший на русскую службу[453]. Он написал о своем происхождении и условиях перехода на русскую службу. Эта роспись по кругу сведений близка к делам о приезде и родословиям XVI в., поскольку она начинается с основателя русской ветви польской семьи и дает лишь необходимые факты о его происхождении. В тех случаях, когда приписка к польским родам служила лишь удревнению родословных, как правило, есть большой хронологический разрыв между выехавшим на Русь предком и лицом, с которого начинается роспись.
Это видно из дела Нелединских (1689). В «Деле о гербах» сохранились выписки, где приведены сведения из книг «Орбис Полонус», Б. Папроцкого и М. Кромера по истории рода Мелецких, от которых пошли Нелединские[454]. Кроме этого, в подлинном деле XVII в. Бестужевых-Рюминых, составленном в Палате родословных дел, есть черновики ответа Посольского приказа о происхождении Нелединских. В черновиках много вставок, вычеркнутых мест, исправлений, практически это не систематизированные записи о происхождении семьи.
По этим записям, предок Нелединских Станислав Мелецкий, в крещении Михаил, приехал на Русь к великому князю Василию Васильевичу и получил «в удел многие вотчины»[455] в Городецком уезде, где потом был поставлен Николаевский Антонов монастырь. Текст о получении вотчин в удел в документе вычеркнут и заменен выписками из двух жалованных грамот; по одной (1425) великий князь Василий Васильевич пожаловал боярина Михаила Яновича Мелецкого городом Вологдой, а по другой (1442) Михаилу и его сыну великий князь дает в Углицком уезде Копскую волость[456]. В выписках из книги «Орбис Полонус», на которую ссылались Нелединские, есть сведения, что у их родоначальника Станислава Мелецкого в 1432 г. родился сын, а в 1461 г. он сам умер. Это последнее известие в деле XVII в. вычеркнуто. Именно сопоставление выписок из грамот и польских книг, подобранных в Посольском приказе к росписи Нелединских, показывает, что их приписка к польскому роду была фальшивой. Их предок, Станислав Мелецкий, по русским грамотам с 1425 г. служивший в Москве, по польским источникам жил и умер в Польше. Вообще, в последней четверти XVII в. Нелединские развили активную генеалогическую деятельность. Кроме росписи, для них был составлен разрядно-родословный сборник. В его основе лежит одна из ранних редакций разрядных и родословных книг, к которым приписано родословие и грамоты Нелединских[457].
Обращение к иностранным авторам для подтверждения происхождения иногда было излишним, так как необходимые сведения содержались в русских документах. Так, для Титовых в Посольском приказе была сделана выписка из Гваньини: «В некое время Борис Титов, муж звания честного, воевода старицкий, к великому князю, после обеда за столом седящему, пришед по обычаю бес шапки, поклонился ниско…»[458]. На основании этих сведений Титовым было выдано свидетельство о том, что Борис Титов был воеводой в Старице, хотя для доказательства их происхождения можно было использовать разряды.
На составлении справок Посольским приказом отразилась особенность переводной генеалогической литературы, где было указание только на предка какого-либо человека без поколенной росписи, соединяющей предка и потомка.
Таким образом удревнили свой род Лихачевы (роспись окольничего М. Т. Лихачева)[459], приписавшиеся к гербу Ясенчик. В справке, выданной Посольским приказом и скрепленной Е. И. Украинцевым, где представлена подборка сведений из книг Окольского и Папроцкого о деятельности лиц разных фамилий герба Ясенчик, нет конкретных сведений, позволяющих связать Олега Богуславовича Лиховца, их родоначальника, с Лихачевыми, известными по русским источникам. Напомним, что брату М. Т. Лихачева принадлежала одна из рукописей XVII в. перевода Хроники Стрыйковского, и он призывал к широкому использованию иностранных материалов для русской истории[460].
На родство с Лихачевыми по гербу Ясенчик (в Польше Лиховские), «что по старому выезду из Польши в Московское государство пишутца Лихачевы, и ныне той нашей фамилии и роду нашего околничие Алексей Тимофеевич да Михайло Тимофеевич Лихачевы», сослались в своей росписи Краевские[461].
Краевские стали служить царям после присоединения Смоленска, в их росписи (1688) упоминается переход на русскую службу, крещение в православную веру, пожалования – круг сведений, восходящих к делам о выезде. Кроме того, подавая роспись, они представили соответствующие документы из Польши. Происхождение Краевских сомнений не вызывает, а бывшие новгородские вотчинники Лихачевы, которые не смогли составить подробной поколенной росписи, приписались к польскому гербу, удревнив свой род до XI в.
Подобным образом удревнили свое происхождение Грушецкие, родствен-ники царицы Агафьи Семеновны, жены царя Федора Алексеевича. Свою роспись (1686) они начинают с Карпа Астафьева Грушецкого, чей сын Илья служил царю Василию Шуйскому; правнучка Ильи стала царицей[462]. В выписках из Посольского приказа, к которым приложен красочный рисунок герба Любеч, говорится о происхождении этого герба и о Грушецких из Хелмской земли; эти записи относятся ко времени правления великого князя Ягайло. Никаких сведений, позволяющих связать обе фамилии Грушецких, не приведено. Вероятнее предположить, что родственники царицы создали свою роспись, исходя из новых традиций, а не фактов.
Такие же сведения, восходящие к польской традиции и не связанные с ро-дословными росписями дворянских родов, поданными в XVII в., приведены Михаилом Рачинским «с товарищи», входившими в состав посольства, для подтверждения польского происхождения Хрущовых. В выписке из «Орбис Полонус» дано описание герба Хрущовых, переехавших в Польшу из Чехии[463].
Одинцовы для подтверждения своего происхождения получили официальную выписку из Посольского приказа по книге «Орбис Полонус», что Одинец – отважный воин, выходивший в бою драться один на один; в ней есть сведения о некоторых Одинцовых польского герба[464].
Весьма ответственным было составление справки о росписи Украинцевых, которые записались от польского рода Лукиных (Лукашевичеи). Материалы о Лукашевичах собирали и переводили Семен Лаврецкий и Николай Спафарий под руководством дьяка Василия Бобинина. Сначала сведения были представлены на апробацию кн. В. В. Голицыну, а затем оформлены в виде росписи и посланы в Разряд.
Украинцеву были подобраны сведения из Стрыйковского и «Орбис Полонус» о Лукашевичах, живших в XIII в. при князе Конраде Мазовецком, причем в выписях титул этих Лукашевичей – канцлер коронный – везде объясняется как думный дьяк, а в росписи Лукашевичи в Польше уже именуются думными дьяками[465]. Аналогичное толкование, сделанное переводчиком Хроники Стрыйковского, отмечено А. И. Роговым[466], который справедливо связал его с деятельностью сотрудников Посольского приказа.
Происхождение Е. И. Украинцева известно, и совершенно ясно, что его роспись с польским родоначальником, жившим в XIII, не вызывала недоумения потому, что положение самого Украинцева было очень высоким, и к тому же он утверждал и подписывал материалы о происхождении, которые посылались в Разрядный приказ.
Наиболее ярко проявились новые традиции создания родословных легенд в росписи Бестужевых-Рюминых, которые назвали своим родоначальником Габрелуса Беста, приехавшего в XIV в. из Англии на службу в Литву, а затем в Москву. Эти данные еще в XVII в. были подтверждены герольдмейстерами Лондона. К родословию были приложены русские грамоты XV в. Роспись и грамоты Бестужевых всегда привлекали внимание историков.
Авторы провели подробный разбор поданной вместе с росписью грамоты 1469 г., где Якову Гавриловичу Рюме Бестужеву великий князь Иван Василь-евич дает в кормление город Серпейск «за многие службы ево и за выезд отца ево Гаврила Беста»[467].
Еще Д. Ф. Кобеко усомнился в подлинности грамоты, по которой боярин Яков Гаврилович Бестужев получает от Ивана III в кормление город Серпейск, в то время не входивший в состав Русского государства. А. А. Зимин полагал, что при составлении поддельной грамоты был использован факт, когда в 1556 г. Якову Гневашеву Бестужеву был дан город Серебож. Подделали Бестужевы, как доказал А. А. Зимин, и местническую грамоту 1509 г., где упоминается окольничий Матвей Яковлевич Бестужев[468]. К сожалению, все исследователи пользовались не подлинным текстом из дела Бестужевых, а реконструкцией, сделанной еще А. В. Толстым и опубликованной А. И. Юшковым и И. А. Голубцовым[469]. Не вдаваясь в специальный анализ грамоты, который до сих пор не проведен, отметим, что она сохранилась в деле XVII в. в двух черновых вариантах, имеющих некоторые отличия в тексте. Оба текста жалованной грамоты составлены в 3-м лице. Начало одного: «В 6977-м (1469) году князь великии Иван Васильевич всеа России пожаловал»; начало другого: «В 6977-м году августа в 8 день великий князь Иван Васильевич всеа России пожаловал…»[470]. Во втором варианте подпись великого князя сделана в первом лице: «А дал яз, князь великий Иван Васильевич ему сию грамоту лета 6977-го году августа в 8 день».
Никто из исследователей не сомневался в подделке этой грамоты, но если Д. Ф. Кобеко считает, что легенда о выезде также придумана в конце XVII в., то А. А. Зимин полагает, что приезд Гаврила Беста в 1403 г. в Москву мог иметь место.
Первая роспись Бестужевых, поданная в 1686 г., и связанные с ней документы не сохранились. Сейчас существует дело 1699 г., где на основании росписи 1686 г. и полученной из Лондона справки Бестужевы просят разрешить им писаться Бестужевыми-Рюмиными, чтобы выделиться среди своих однофамильцев.
В росписи, поданной Бестужевыми, выезд их предка датирован 1403 г., грамота, данная его сыну – 1469 г., а деятельность внука Гавриила Беста – Матвея Яковлевича упомянута под 1476–1509 гг. Внук Матвея Яковлевича Андрей Васильевич записан в Тысячной книге 1550 г. по Суздалю. Итак, на 150 лет в росписи упомянуто пять поколений, что само по себе не противоречит генеалогическому счету, но разрыв в 66 лет между датой выезда Гавриила и упоминанием его сына все-таки велик. Это тем более вызывает сомнения, что ни боярин Яков Рюма Бестужев, ни окольничий Матвей Яковлевич нигде в русских источниках не упоминаются[471].
В достоверности легенды Бестужевых А. А. Зимина убеждает грамота, полученная из «гербовой палаты» Лондона. В ней указано, что в Англии есть древняя дворянская фамилия Бестиоров, один из представителей которой – Габрелус Бест около 1403 г. «в странах отдаленных странствовати отошел есть и яко мним в королевство Московское»[472].
В этой справке нет указаний на точное родство Габрелуса Беста с какой-либо английской семьей и описания герба, зато настораживают дата 1403 г., совпадающая с родословной легендой Бестужевых, и упоминание о Московском королевстве, отсутствующее в других документах и не применимое к России начала XV в. В справке нет дополнительных данных к легенде, что позволяет усомниться в ее достоверности. В легенде нет упоминаний о крещении Габрелуса Беста, о его имени на Руси. Не соответствует правилам образования фамилий и форма Бестужевы. От прозвища Бест должна образоваться форма Бестовы; фамилия Бестужевы произошла от прозвища Бестуж. Предположение А. А. Зимина о том, что Бестуж могло быть осмыслением непонятного на Руси прозвища Бест, сомнительно, поскольку английское прозвище по звучанию почти совпадает с хорошо известным русским словом «бес».
В отличие от переводчиков Посольского приказа, которые подбирали новые данные о происхождении фамилий, выписывая их из польских книг, из Англии не было прислано ничего нового о происхождении Бестужевых по сравнению с тем, что записано в их родословии. Но сама идея – запросить сведения о происхождении, воспользовавшись поездкой русских послов в Англию, связана с существующей в XVII в. практикой Посольского приказа получать доказательства о дворянстве иностранцев у представителей посольств из их страны. И Бестужевы принадлежали к тем дворянским семьям России, расцвет карьеры которых падает на XVII в.
Некоторые семьи, не имевшие права подавать официальные росписи, иногда составляли частные родословные сборники, где в официальные документы XVI в. включались сведения об их предках.
Одним из наиболее известных является сборник Супоневых XVII в., куда вошли список родословной книги, разряды, Тысячная книга 1550 г. и другие документы. Сборник неоднократно был предметом исследования[473]. Предки Супоневых (каждый из них имел прозвище Суп) путешествовали по странам Европы вплоть до Испании и породнились с несколькими королевскими домами[474]. Фантастичность самой легенды и фальсификации, сделанные в сборнике Супоневых, подробно проанализированы. Остается отметить, что по форме изложения материала эта легенда близка к некоторым расспросным речам XVII в. (Салтыкова, Лохмановского). Форма легенды не была плодом чистой выдумки Супоневых, они использовали существовавшую в XVII в. практику оформления официальных документов. Очевидно, понимая, что такой рассказ не может быть утвержден Палатой родословных дел, легенду никуда не представили, а роспись включили в специально составленный сборник.
Генеалогические материалы XVII в. показывают, что в 80-е годы XVII в. проявляются новые традиции проверки сведений родовых легенд в родословных росписях[475]. При приписке новых ветвей к княжеским и боярским родам, внесенным в родословные книги еще в XVI в., лица, подававшие роспись (Кропоткины, Татищевы и др.)» записывали в нее непрерывный ряд предков вплоть до лица, уже имевшегося в книге, которого они считали основателем их семьи. Их сведения подтверждали однородцы, которые, кстати, давали согласие на эту приписку. Здесь продолжается традиция, сложившаяся в России в XVI в. Дворянские роды, впервые в XVII в. подавшие росписи, лишь указывали своего предка в польских источниках и не всегда составляли непрерывную поколенную роспись между ним и собой.
Это явление имеет своим истоком делопроизводственную практику Посольского приказа XVII в., связанную с оформлением дел о выезде дворян из стран Европы. Для лиц, приехавших в это время в Москву, требовалось лишь назвать и официально подтвердить свою принадлежность к определенной семье. Этого было достаточно, чтобы определить социальное положение только что обосновавшегося в России рода. И совершенно иным было стремление старых русских дворянских семей приписаться к польским гербам, используя для этого традиции переводной литературы.
К сожалению, недостаточно изучен социальный состав лиц, удревнивший свое родословие до XI–XII вв. за счет польских источников, но очевидно, что большинство из них – видные политические деятели второй половины XVII в., происходившие из рядовых дворянских семей, которые в XVI в. не были внесены в родословные книги.
Достоверность родословных легенд нельзя проверять, лишь анализируя содержащиеся в них факты. Не менее важно сопоставить ряд легенд, созданных одновременно. Это позволяет выявить в них записи, относящиеся не столько к истории семьи, сколько к генеалогическим традициям своего времени. В частности, русская генеалогия второй половины XVII в. значительно расширила свои источники за счет польской литературы и переняла из нее новую методику составления росписей, которая не требовала непрерывного ряда предков от родоначальника до его потомка, подавшего роспись. Однако эти новшества совершенно не отразились на росписях, восходящих к XVI в., а лишь были использованы при составлении оригинальных документов XVII в.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.