Глава III Бонапартистская контрреволюция

Глава III

Бонапартистская контрреволюция

Февральская революция нанесла сокрушительный удар по монархизму в России. Черносотенный самодержавный монархизм, потерявший престиж еще в дореволюционное время, был отброшен с политической арены и ушел в подполье. Потребовалось несколько месяцев, чтобы разгромленное черносотенство начало оживать на волне антибольшевизма. Конституционные монархисты правого толка (националисты, октябристы) также стушевались и перестали играть ту активную роль, которую играли раньше.

Из конституционных монархистов лишь кадеты не только удержались «на плаву», но практически на какое-то время превратились в правящую партию. Однако на своем 7-м съезде уже в марте 1917 г. они формально отказались от монархизма, объявив себя республиканцами.

Все это, казалось бы, свидетельствует в пользу того, что после Февраля политическая основа для монархической реставрации практически перестала существовать, а свергнутые Романовы потеряли какую бы то ни было политическую перспективу. Признанный авторитет эмигрантской (да и советологической) историографии П. Н. Милюков решительно отвергал наличие в стране контрреволюции, выросшей на почве отрицания Февраля. Долгое время ссылка на «контрреволюционную опасность» оставалась, по Милюкову, лишь «демагогическим приемом, лишенным реального основания»[185]. Правда, Милюков признавал, что в то время контрреволюция существовала «потенциально», но даже летом 1917 г., когда она начала обнаруживаться более или менее явно, ее никак нельзя было соединять «с понятием старого режима и вообще с каким-либо классовым интересом». Речь шла якобы только о борьбе с развалом в армии и в тылу, вызванным «революционной анархией», посредством создания «твердой власти». Когда же появилась контрреволюция? Только «в связи с классовой Октябрьской революцией»[186].

Собственно говоря, эта «концепция» была не чем иным, как историографическим вариантом той политической пропаганды, которую после Февральской революции развернули Временное правительство и буржуазная печать. Но Милюков и его последователи допускали здесь передержку, определенный подлог. Об отсутствии какой контрреволюции вели они речь? О той, на знамени которой открыто провозглашалась бы полная реставрация «старого режима», под которым подразумевался режим последних Романовых, свергнутых в Феврале. Эту контрреволюцию В. И. Ленин называл царистской и даже по меркам 1917 г. много позднее (в августе 1917 г.) писал, что она «ничтожна, ни тени политического значения не имеет, никакой политической роли не играет»[187]. Причина такого положения совершенно ясна: было бы политическим безумием в обстановке только что победившей антицаристской революции поднимать знамя реставрации царизма. Компрометация последних Романовых и их правительства зашла так далеко, что сразу после Февраля даже самые ярые черносотенцы принуждены были помалкивать, а их напористые и крикливые лидеры (например, Пуришкевич) клялись в вечной верности Временному правительству. Но на первый взгляд совершенно удивительным образом буржуазная и частично мелкобуржуазная пресса пугала именно этой царистской контрреволюцией! Сообщалось об учащающихся погромных выступлениях в Москве, в ходе которых толпы собравшихся требовали «вернуть к власти царя», который якобы даст хлеба. Рассказывалось о подозрительных «оживлениях по трактирам и чайным», где велась погромная агитация черносотенного характера, и т. п. Основываясь на этих фактах, «Биржевка» многозначительно предупреждала: «Черная сотня мобилизуется. Между погромщиками нет разногласий»[188]

Погромно-черносотенное «оживление» действительно усилилось летом 1917 г., но отнюдь не оно представляло действительную угрозу не только дальнейшему развитию революции, но и демократическим завоеваниям уже победившего Февраля. В. И. Ленин разъяснял, что настоящая серьезная контрреволюция – это буржуазная контрреволюция бонапартизма[189]. Этот российский бонапартизм базировал свой политический курс на двух основных принципах: с одной стороны, на признании того, что рухнувший «старый режим», режим последних Романовых восстановить уже невозможно; с другой – на решительном отрицании перспективы дальнейшего расширения и углубления революции, ее перерастания в социалистическую. Часы революции должны были быть остановлены «твердой рукой», «сильной властью» и переведены затем назад настолько, насколько это позволили бы реальная обстановка и политическая целесообразность. Будет ли в результате восстановлена монархия или установлена буржуазная республика – для российских бонапартистов имело второстепенное значение. В лагере бонапартистской контрреволюции кристаллизовалась идея «непредрешения» формы будущего государственного строя. Она была «удобна» контрреволюционерам всех мастей: не отбрасывала тех, кто считал себя сторонником Февральской революции (кадеты и поддерживавшие их соглашатели), и давала шанс тем, кто ненавидел ее и мечтал о реставрации царизма. Она и легла в основу кадетско-монархического блока, скрепляющим звеном которого стали кадеты.

Итак, лозунгом, сплачивавшим разношерстную, бонапартистскую контрреволюцию после Февраля, было требование не восстановления Романовых, а создания «сильной власти», власти «твердой руки». Это требование шло по двум направлениям: во-первых, в направлении укрепления единовластия Временного правительства; во-вторых, в направлении установления военной (генеральской) диктатуры, что предполагало «коренную перестройку» или даже полное устранение Временного правительства. По мере развития событий, по мере углубления революции второе направление завоевывало себе все больше и больше сторонников: разочарование в возможностях Временного правительства «справиться» с революцией росло.

Идея военной диктатуры с самого начала была связана с именем генерала Л. Г. Корнилова (правда, не только его одного). Главная задача, которую перед Корниловым поставил Гучков, по собственным словам Гучкова, заключалась в восстановлении дисциплины в революционном гарнизоне и постепенном создании «отдельных надежных частей, на которые Временное правительство могло бы опереться в случае вооруженного столкновения»[190].

Такое столкновение действительно вскоре произошло. 20 апреля все петроградские газеты опубликовали так называемую «ноту Милюкова», провозглашавшую незыблемость милитаристской, империалистической политики Временного правительства. Война совместно с союзниками до полной победы над Германией – таков был ее лейтмотив. Но широкие массы рабочих, солдат, крестьян поддерживали в то время внешнеполитический курс эсеро-меньшевистского Исполкома Петроградского Совета, требовавшего заключения всеми воюющими странами мира без аннексий и контрибуций. Милюковская нота прозвучала для них вызовом со стороны правящих буржуазных кругов. Реакция последовала незамедлительно. Уже во второй половине 20 апреля первыми с резкими протестами выступили солдаты Петроградского гарнизона, затем начались рабочие демонстрации. Временное правительство зашаталось.

Из воспоминаний А. И. Гучкова следует, что в эти «горячие» дни он непрерывно совещался с Корниловым. Выяснилось, что в их распоряжении – «три с половиной тысячи надежных войск». Это все, что Корнилову как командующему округом удалось сколотить в качестве кулака против возможной «солдатской анархии». Тем не менее, Гучков и Корнилов не теряли оптимизма, считая, что пусть небольшая, но вполне дисциплинированная часть устоит против «бунтующей солдатни».

На квартире у Гучкова (он был болен) состоялось срочное заседание Временного правительства. Решался вопрос: пустить ли в ход гучковско-корниловский кулак «вооруженной защиты» или искать политические пути выхода из кризиса? Гучков, по его словам, на этот раз предлагал действовать максимально решительно: «Во что бы то ни стало ликвидировать Совет рабочих и солдатских депутатов», для чего необходимо «пройти через серьезное вооруженное столкновение и произвести кровавую расправу». Однако большинство министров колебались. «Они, – вспоминал Гучков, – были не прочь, если кто-нибудь другой, помимо них, подавил бы восстание (так Гучков именует апрельские демонстрации. – Г.И.), но брать на себя ответственность и риск они ни за что не хотели… Я увидел, что выраставшая перед нами задача – необходимость контрреволюции и военных действий – с этим составом Временного правительства неосуществима»[191]. Впоследствии Гучков считал нерешительность, проявленную в апреле, одной из своих крупнейших ошибок. И не только он один. Когда Гучков и Милюков в эмиграции вспоминали апрельские дни, Милюков говорил: «В одном я Вас обвиняю, Александр Иванович, в том, что Вы тогда не арестовали Временное правительство». «Конечно, – самодовольно комментировал эту беседу Гучков, – это сделать я мог, но не вызвало ли бы это еще большей смуты?»[192]

Вот это опасение «еще большей смуты» и сдерживало Временное правительство. Оно лихорадочно искало политические средства борьбы с революционными массами, встречая на этом пути полную поддержку соглашателей из Исполкома Петроградского Совета. Собственно говоря, жертвой этих маневров и пал Корнилов. Сохранился его пространный рапорт за № 1576 (от 23 апреля 1917 г.) Гучкову, в котором он описывал, что же произошло в гарнизоне в эти дни.

Днем 21 апреля в штабе округа были получены сообщения о движении «больших вооруженных масс» к центру города и о стрельбе, начавшейся на Невском проспекте. Корнилов немедленно отдал приказ о вызове на Дворцовую площадь «нескольких частей гарнизона» для предотвращения «возможных насилий». Тут-то и произошел его первый прямой конфликт с ненавистным Советом рабочих и солдатских депутатов. Узнав о приказании командующего округом, председатель Исполкома Совета Н. С. Чхеидзе по телефону заявил Корнилову, что его опрометчивые действия могут лишь «осложнить положение». Вслед за тем в штаб округа прибыли представители Исполкома. Корнилов в рапорте Гучкову уверял, что после того, как получил от них заверения, что Совет «примет все меры к прекращению беспорядков», его приказ был отменен, и частям было предписано «оставаться в казармах». Но вечером того же дня на Невском вновь произошла стрельба, а утром 22-го в газетах появилось воззвание Исполкома, в котором заявлялось, что только ему, Исполкому, принадлежит право «располагать» гарнизоном и «устанавливать порядок вызова воинских частей на улицу».

«Находя, – докладывал Корнилов, – что таковым обращением Исполнительный комитет принимает на себя функции правительственной власти и что я при таком порядке никоим образом не могу принять на себя ответственность ни за спокойствие в столице, ни за порядок в войсках, я считаю необходимым просить Вас об освобождении меня от исполнения обязанностей главнокомандующего Петроградским военным округом»[193].

Но Корнилов уходил отнюдь не по «собственному желанию». Это было его поражение: события Апрельского кризиса ясно показали, кому фактически подчиняется Петроградский гарнизон. Корнилову не только не удалось вывести его из столицы, но даже поставить под свой сколько-нибудь ощутимый контроль. Корнилову нужно было уходить, впрочем, как и его шефу – военному министру А. И. Гучкову. Пути их расходились. Как впоследствии рассказал Гучков, он решил уехать на фронт, «чтобы подготовить там кадры для похода на Москву и Петроград». «Словом, – писал он, – я ставил себе задачу, которую так неудачно пытался потом осуществить генерал Корнилов»[194]. Имея в виду свои новые замыслы, Гучков, по всей вероятности, не прочь был «закрепить» Корнилова поближе к столице. Он обратился к верховному главнокомандующему генералу Алексееву с просьбой назначить Корнилова командующим Северным фронтом (вместо уходившего в отставку генерала Н. В. Рузского). Гучков прямо мотивировал это учетом «политических возможностей в будущем»[195]. Но Алексеев не внял гучковской просьбе, сославшись на недостаток у Корнилова авторитета в войсках Северного фронта. По некоторым косвенным данным можно предположить, что в этот момент Алексеев для подкрепления своей позиции запрашивал следственный материал о разгроме в Карпатах 48-й (корниловской) дивизии весной 1915 г.[196] Но дело было прошлое, утекло с тех пор много воды… Армию, сообщал Алексеев в Петроград, «Корнилов может получить любую»[197].

30 апреля в петроградских газетах в потоке самой разнообразной информации промелькнуло сообщение, состоявшее всего из 2–3 строчек: «Вчера стало известно, что генерал Корнилов покидает свой пост командующего Петроградским военным округом»[198]. Вряд ли эта новость могла произвести большое впечатление. Время было такое, что привычными, обыденными стали падения и не таких фигур. Со времени крушения царизма прошло всего лишь два месяца, а сколько «всероссийских» имен уже сошло с политической сцены! Революция стремительно сметала вчерашних «небожителей». Последних по времени – Милюкова и Гучкова. Мало кто мог тогда предположить, с какими событиями уже в близком будущем, в конце лета того же 1917 г., окажется связанным имя не стяжавшего себе лавров на посту командующего Петроградским военным округом и покидавшего теперь столицу генерал-лейтенанта Лавра Георгиевича Корнилова. Во всяком случае, известный журналист С. Любош, успокаивая публику насчет угрозы послефевральскому режиму «справа», в статье, опубликованной в той же «Биржевке» 3 (16) мая, писал: «К счастью нашему, в стане естественных врагов революции нет ни одной крупной, сильной фигуры, которая могла бы возглавить контрреволюцию». Это было написано примерно за 4 месяца до начала контрреволюционного корниловского мятежа! Но эти месяцы не прошли бесследно для тех, кто готовился ударить по революции железным кулаком.

В 1936 г. уже смертельно больной Гучков диктовал в Париже свои мемуары. Вспоминая время после своего ухода в отставку, он, между прочим, говорил: «В это время по инициативе А. И. Путилова образовался негласный комитет из представителей банков и страховых обществ. В этот комитет вошел и я. Чтобы официально оправдать наше существование, мы назвали себя «Общество экономического возрождения России». На самом же деле мы поставили себе целью собрать крупные средства на поддержку буржуазных кандидатов при выборах в Учредительное собрание, а также по борьбе с влиянием социалистов на фронте. В конце концов, однако, мы решили собираемые нами крупные средства передать целиком в распоряжение ген. Корнилова для организации вооруженной борьбы против Совета рабочих депутатов»[199]. Это было все, что сказал тогда Гучков об «Обществе экономического возрождения России».

Воспоминания Гучкова вызвали прилив интереса к делам «давно минувших дней», к 1917 г., к корниловщине… Зимой 1937 г., когда вся белоэмигрантская печать справляла шумные «поминки» по 20-летию событий 1917 г., корреспондент милюковских «Последних новостей» (выходили в Париже с 1921 г.) Н. Вакар направился на небольшую тихую улочку Пасси. Поднявшись на 2-й этаж старого дома и пройдя темным захламленным коридором, он постучался в крайнюю дверь. Долго никто не отвечал. Потом послышалось старческое покашливание, скрип половиц под шаркающими шагами. Дверь открыл маленький, суетливый старичок со слегка трясущейся седенькой головой. Видно было, что он уже давно не выходит из дома: палка с большим набалдашником помогала ему держаться на ногах. Удивление отразилось на лице Вакара: перед ним стоял не кто иной, как сам упомянутый в мемуарах Гучкова Александр Иванович Путилов, бывший промышленный магнат, финансовый воротила, имя которого когда-то гремело по всей России. Заметив смущение Вакара, старичок оживился, заулыбался. ««Sic transit gloria mundi», – скороговоркой произнес он, разводя руками, – прошу Вас!»

То, о чем Путилов рассказал милюковскому посланцу и что почти сразу же было напечатано в «Последних новостях», вызвало настоящий ажиотаж в застоявшемся белоэмигрантском болоте. Посыпались письма в газету, разъяснения, дополнения, опровержения. Путилов коснулся болевой точки российской контрреволюции: ее провалившейся попытки покончить с революцией путем корниловского военного переворота. При этом он раскрыл долгое время скрывавшуюся, фактически неизвестную вовлеченность буржуазных кругов в прямую подготовку этого неудавшегося генеральского путча.

Сердцевиной «откровений» Путилова был рассказ о возникновении и деятельности той самой организации под невинным названием «Общество экономического возрождения России», о которой глухо вспоминал Гучков в 1936 г.

Настоящая, подлинная цель этого «общества» (и это подтвердил Путилов) была отнюдь не экономической, а четко политической: провести в Учредительное собрание, созыв которого был декларирован Временным правительством, «как можно больше правых». Предполагалась, следовательно, легальная, парламентская борьба с «революционной демократией». И финансово-промышленные тузы (Н. Н. Кутлер, Н. А. Белоцветов, Б. А. Каминка, А. П. Мещерский, А. И. Вышнеградский и сам А. И. Путилов), «цвет» российского капитала, создали соответствующий комитет, с помощью которого сразу же в короткий срок собрали кругленькую сумму в 4 млн рублей. Путилов довольно точно датировал этот сбор: «К этому времени Гучков вышел из правительства» и члены «общества» обратились к нему за руководством. Гучков согласился[200]. Из этого мы вправе сделать вывод, что создание «общества» можно смело отнести ко второй половине апреля. Но в воспоминаниях Гучкова да и Путилова очень мало говорилось о связях этого «общества» с Корниловым в апрельский период. У Путилова, правда, мелькнуло имя В. С. Завойко, который в апреле 1917 г. состоял при Корнилове в роли не то ординарца, не то адъютанта. Но существуют другие данные, свидетельствующие о том, что одним из главных «соединительных звеньев» между банковскими и финансовыми воротилами, с одной стороны, и генералом Корниловым – с другой, был именно В. С. Завойко. Об этом в эмиграции писали ранее связанный с Корниловым некий журналист Е. Семенов[201] и особенно – А. Ф. Керенский[202]. О Завойко по литературе известно немногое; его роль обычно ограничивают составлением речей и воззваний для Корнилова, а самого оценивают в основном как мелкого авантюриста. Это, скорее всего, упрощение. Те, кто лучше знал отношения Корнилова и Завойко и самого Завойко, отмечали «властность и честолюбивость этого человека», считали его «очень решительным, активным, с большой изобретательностью, смелостью и фантазией», правда, не без авантюризма[203]. Влияние Завойко на Корнилова было весьма значительно.

Имеется его довольно пространная автобиография, написанная для Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства «по делу Корнилова» и названная «Кое-что из моего прошлого».

Карьера Завойко началась в середине 90-х годов, когда он был «причислен» к лондонскому и парижскому посольствам. Формулировку эту Завойко не раскрывает, но в материалах ЧСК имеются некоторые данные, позволяющие предположить какую-то связь будущей «правой руки» Корнилова с охранным отделением. Позднее он завязывает связи в деловых и финансовых кругах (Керенский утверждал, что Завойко был племянником Путилова) и сам становится оборотистым дельцом, крупно наживавшимся на нефтяных разработках. Завойко в своей автобиографии утверждал, что в конце 1916 г. в «высших сферах» он котировался ни много ни мало на пост премьер-министра, но… был выслан из столицы за поданую царю записку «с предложением неотложных реформ». Это утверждение не подтверждается никакими другими источниками. Скорее всего, Завойко был выслан (или уехал сам) из Петрограда в связи с какими-нибудь финансовыми махинациями, которых было так много в канун крушения царизма. Февраль 1917 г. застал Завойко на нобелевских промыслах «Санто» в Ферганской области. В Петроград он вернулся в начале апреля 1917 г. с вполне определенными взглядами на послефевральские события, излагавшимися в издаваемом им же журнальчике «Свобода в борьбе».

По мнению Завойко, с приходом к власти Временного правительства Россия вступила в «не встречавшуюся еще во всемирной истории эпоху сверхпомпадурства», от которого ее спасут «чудо и отдельные люди, а не партии и их организации, ибо вся история говорит за то, что партийность и государственность – понятия несовместимые…»[204] С этой «философией» уже в первых числах апреля Завойко оказался в окружении командующего Петроградским военным округом Корнилова. Как это произошло конкретно – неизвестно. Сам Завойко пишет: «Я явился к генералу Корнилову и предложил ему свои услуги и свою работу в качестве человека, знающего страну почти от края и до края… искусившегося в политической деятельности, располагающего словом и способностью письма»[205]. Учитывая напористость и безапелляционность этого авантюриста, можно предположить, что дело обстояло именно таким образом. Завойко, кажется, правильно оценил Корнилова. Это, писал он, человек большой решительности в «исполнении раз принятого им решения»; вместе с тем он «человек крайне бесхарактерный в течение всего периода выбора того или иного решения»[206].

Итак, уже с начала апреля 1917 г. Завойко состоял при Корнилове: формально он был зачислен в состав Кабардинского полка, «одел форму», но «ничего не делал», только являлся к Корнилову «поговорить и изложить ему свою точку зрения».

Я, писал Завойко в показаниях Чрезвычайной следственной комиссии, говорил ему, что Петроград – это «яма политического разгула и разврата», что пребывание его в этой яме бесцельно, что «его место – на фронте», что там и нужно начинать борьбу за «личную диктатуру», чтобы спасти Россию от губящей ее «партийности»[207].

Таким образом, по всей вероятности, к концу апреля 1917 г. первые очертания контрреволюционных, прокорниловских настроений начали проявляться организационно. Действовало уже «Общество экономического возрождения России»; банковские воротилы и промышленные тузы готовы были «отсчитать» Корнилову немалые деньги; через Завойко налаживалась связь между ними и Корниловым.

Говоря военным языком, Корнилов убыл на Юго-Западный фронт в тот самый момент, когда контрреволюционные элементы, жаждавшие «сильной власти», существенно продвинулись вперед. Их безусловно подстегнул Апрельский кризис, из которого Временное правительство, как они считали, хотя и выпуталось, но еще больше сдав позиции Советам и всей «революционной анархии».

Именно в начале мая в Петрограде, в Могилеве (в Ставке) и на Румынском фронте возникли три относительно крупные организации, деятельность которых к концу лета практически и подготовила корниловский мятеж. Известно, что главной корниловской партией В. И. Ленин считал кадетов[208]. «…Корниловское восстание, – писал он, – представляло из себя поддержанный помещиками и капиталистами, с партией к.-д. во главе, военный заговор…»[209] Лидер партии П. Н. Милюков, как и некоторые другие кадеты, позднее (в годы гражданской войны и эмиграции) стремились преуменьшить роль кадетской партии в подготовке корниловщины. «Сочувствие к Корнилову, – писал Милюков, – росло в рядах партии. Но члены партии, ближе знавшие обстановку, в которой готовилось корниловское движение, не могли возлагать надежды на это движение…»[210] Такого рода утверждения вызывали протесты со стороны хорошо осведомленных белоэмигрантов более «левого» толка. Так, старейшая эсерка К. Брешко-Брешковская опубликовала открытое письмо Милюкову. В нем, между прочим, говорилось: «Вы делаете вид, будто вся закулисная сторона подготовки посягательства реакции на революцию Вам была неизвестна… Павел Николаевич! Вы… никак не могли не знать о полном сочувствии и фактическом участии значительной части верхов к.д. в попытках замены… власти Временного правительства властью диктаторской, опирающейся на «государственно-зрелый» строй, т. е., попросту говоря, на старое, дореволюционное господствующее меньшинство, пополненное лишь кадетскими элементами»[211].

Действительно, многочисленные факты, содержащиеся в ряде новейших исследований о кадетской партии, свидетельствуют о том, что именно она идеологически и политически готовила контрреволюционную военную диктатуру и что многие кадеты были вовлечены и в организационную подготовку корниловщины. Здесь мы сосредоточимся на характеристике тех организаций и групп, которые непосредственно, практически готовили мятеж. Эта сторона корниловщины, как нам представляется, менее известна.

Одной из упомянутых организаций был так называемый «Республиканский центр», о котором в исторической литературе известно очень немного и роль которого в истории российской контрреволюции, на наш взгляд, недооценена. Вероятно, в значительной мере это явилось следствием провала корниловщины в конце августа 1917 г., нанесшего «Республиканскому центру» (как и другим прокорниловским организациям и группам) непоправимый удар. По более поздним свидетельствам белоэмигрантской прессы, многие документы «Республиканского центра» находились у его председателя – К. В. Николаевского. Николаевский умер в 1936 г. под Парижем, и на его архив был наложен арест до решения наследственных споров. Дальнейшая судьба этого архива неизвестна[212].

Но вернемся в Петроград весны и начала лета 1917 г. На доме № 104 по Невскому проспекту стала уже привычной большая вывеска: «Общество Бессарабской железной дороги». Мало кто знал, что тут, в помещении «Общества», находится штаб-квартира политической организации, именовавшей себя «Республиканским центром», и еще меньше было известно о том, что происходит в этом «центре»…[213]

В бумагах генерала А. И. Деникина сохранилась довольно обширная записка (без подписи), озаглавленная «О Республиканском центре». По некоторым данным можно предположить, что ее автор – уже упоминавшийся К. Николаевский и написана она была по просьбе Деникина, когда в 20-х годах он готовил к печати свои «Очерки русской смуты». Некоторые сведения из этой записки вошли в «Очерки», но отнюдь не все. Деникин, например, опустил следующее, на наш взгляд, очень важное место. «Организаторы Республиканского центра, – говорится в записке, – были близки к той части петроградского общества, которая делала в стране промышленность, торговлю, деньги; от нее же Республиканский центр пользовался денежной помощью. Это была небольшая по числу, но очень влиятельная группа. Довольно замкнутая и крайне эгоистичная в своих действиях и аппетитах, она нередко оказывала давление на правительство старого (т. е. царского. – Г.И.) режима и в известных случаях влияла на экономическую политику государства. К. ней примыкали аналогичные группы московские, а затем многочисленный третий элемент из среды промышленников и торговцев всей России… Наконец, к ней же тяготели по духу и наклонностям – зажиточное крестьянство, оборотистые землевладельцы и некоторые другие. Назвать их консервативными, а тем более монархическими нельзя. Напротив, последующие события русской революции показали, что эти элементы существенно помогали перевороту, и первые деньги восставшей Думе были даны именно из этой среды. Эти группы мало замечались на поверхности русской жизни и, за редким исключением, вели свою работу спокойно, без особого шума»[214]

Из этой длинной цитаты можно сделать вывод, что «Республиканский центр» являлся детищем тех буржуазных кругов (в другом месте записки они именуются «людьми практической складки»), которые стремились «политически самоорганизоваться» и влиять на события в обход кадетской партии, претендовавшей и на представительство торгово-промышленных групп. Вместе с тем в этой же цитате чувствуется какое-то, на наш взгляд, нарочитое затуманивание конкретного источника, давшего начало «Республиканскому центру»…

В руководящее ядро «Республиканского центра» входили: директор Бессарабской железной дороги путейский инженер К. Николаевский – глава центра – и его заместители: инженер П. Финисов, А. Богдановский, Л. Рума. Имена для широкой публики малоизвестные, но люди, стоявшие за «Республиканским центром», не стремились к рекламе, а, напротив, предпочитали действовать «без особого шума». В деловых же кругах К. Николаевского знали хорошо, и потому в средствах, как уже отмечалось, недостатка у «центра» не было с самого начала: банковские воротилы «для начала» выдали Николаевскому и Финисову 150 тыс. руб. «на пропаганду».

Есть свидетельство, в соответствии с которым «Республиканский центр» с самого начала был связан с генералом Корниловым. Речь идет о беседе корреспондента милюковских «Последних новостей» Н. Вакара с уже упоминавшимся П. Н. Финисовым. Предыстория этой беседы вкратце такова. Как мы уже отмечали, «Последние новости» опубликовали воспоминания А. И. Гучкова. Они «всколыхнули» эмиграцию. Многие из тех, кого так или иначе упомянул Гучков, поспешили «отреагировать». Среди них был и Финисов, в 1937 г. проживавший в Париже и являвшийся там главою так называемого «Русского технического института». Финисов утверждал, что в начале мая 1917 г. на квартире промышленника и финансиста Ф. А. Липского состоялось своего рода организационное совещание «Республиканского центра», на котором среди других присутствовал и «свойственник» Липского – генерал Корнилов. Однако в других источниках мы не встречаем прямого подтверждения ни этого факта, ни факта наличия связей между «Республиканским центром» и Корниловым весной 1917 г. Да и сам Финисов говорил Вакару, что до середины июля в «Республиканском центре» ничего не знали об «Обществе экономического возрождения России» и его руководителях – Путилове, Вышнеградском, Гучкове, имевших контакты с Корниловым. Связь этого общества с «Республиканским центром» установилась будто бы только в июле, когда Финисов побывал у Путилова в Гурзуфе, где они договорились о совместных действиях[215].

Возможно все же, что Корнилов действительно присутствовал на совещании у Липского в начале мая, но после отъезда на фронт связи его с деятелями «Республиканского центра» или временно прекратились, или осуществлялись через третьи лица. Иначе трудно объяснить свидетельство того же Финисова, согласно которому в начале августа 1917 г. «Республиканский центр» получил указание из Ставки (уже корниловской), требующее от руководителей «центра» «полной готовности». Такое указание вряд ли бы последовало, если бы связи между «Республиканским центром» и Ставкой до этого времени не существовало. Во всяком случае, Врангель позднее писал, что Корнилов, «уехав на фронт, продолжал поддерживать связь с целым рядом лиц в Петербурге…»[216]

С какой же, однако, целью «Республиканский центр» был создан и какова была его программа?

Вступавших в «Республиканский центр» не спрашивали: «Како веруешь?» Главное, что требовалось, – это желание бороться с революцией, с большевизмом.

Поэтому в «центр» записывались все – от монархистов до правых эсеров. Сохранившиеся материалы дают не вполне четкую, на первый взгляд даже несколько противоречивую, характеристику программных установок «центра». С одной стороны, утверждается, что «Республиканский центр» «имел исключительно проправительственное направление» – стремился «помочь Временному правительству создать для него общественную поддержку путем печати, собраний и проч.» И позднее, уже в эмиграции, бывшие участники «Республиканского центра» и лица, с ним связанные, как и все корниловцы, клялись и божились, что они и в мыслях не имели борьбу с «Зимним дворцом» (т. е. Временным правительством) – только со «Смольным». «Какая апельсиновая корка, – говорил Финисов Вакару, – случайно упавшая или нарочно кем-то подброшенная, испортила начертанный план – судить не берусь». С другой стороны, в тех же материалах признается, что «люди практической складки», создавшие «центр», хорошо понимали, что Временное правительство «не способно удержать власть», и не рассчитывали на его «государственные способности». Поэтому в «Республиканском центре» очень скоро возобладала мысль о военной диктатуре, «которая помогла бы правительству, хотя и реформированному, довести страну до Учредительного собрания». Итак, через военную контрреволюционную диктатуру к Учредительному собранию! Примечательно, что сами руководители «Республиканского центра» сознавали парадоксальность своей задачи: «Навязать правительству против его воли в сотрудники военного диктатора для спасения самого же правительства»[217]. Но выход все же был найден. Официально «центр» существовал как проправительственная организация, действовавшая строго в рамках законности, и с ним, по имеющимся данным, сотрудничали такие лица, как А. Г. Струве, П. Н. Милюков, Ф. И. Родичев, П. Долгоруков, Н. В. Чайковский, а в дальнейшем и некоторые военные из окружения самого Керенского – Барановский, Туманов, Клерже, Багратуни и др. Вместе с тем «люди практической складки», создавшие «центр» под вполне легальным покровом, сколачивали и сколотили конспиративное ядро, которое могло обнаружить себя только при определенных обстоятельствах. Важным, если не главным, элементом этого ядра был военный отдел, который к середине лета практически связывал многочисленные военные организации, сыгравшие потом важную роль в корниловском выступлении («Военная лига», «Совет союза казачьих войск», «Союз георгиевских кавалеров», «Союз бежавших из плена», «Союз инвалидов», «Комитет ударных батальонов», «Союз воинского долга», «Лига личного примера» и др.).

Военным отделом «Республиканского центра» вначале руководил полковник Доманевский, тот самый, который в дни Февральской революции вместе с другим полковником – Тилли – был командирован Временным комитетом Государственной думы для связи с подходившим к Петрограду царским карателем генералом Ивановым. Позднее, по некоторым данным, на короткое время Доманевского сменил приехавший из Севастополя А. В. Колчак. После отъезда Колчака за границу отдел возглавлял корниловский порученец полковник Л. П. Дисеметьер, а в «корниловские дни» – специально прибывший из Ставки (корниловской) полковник В. И. Сидорин.

В военном отделе «Республиканского центра» обреталось немало будущих белогвардейских «вождей» и авантюристов, получивших известность в годы гражданской войны. Среди них, например, А. И. Дутов – будущий оренбургский атаман, одним из первых поднявший мятеж против Советской власти; П. Бермонт-Авалов, позднее командовавший «русско-германскими белогвардейцами» в Прибалтике. Числился тут и капитан М. Муравьев – будущий главком Восточного фронта, летом 1918 г. изменивший Советской власти и поднявший антисоветский мятеж. Всего под контролем отдела находилось до 4 тыс. человек, преимущественно офицеров[218].

В военном отделе, как и в руководящей верхушке «Республиканского центра», велась конспиративная работа, направленная не только «против Смольного» и большевиков, но и «против Зимнего дворца». Здесь преобладала такая точка зрения: «Если царский режим был во многих отношениях неудобен, то режим Временного правительства становится нетерпимым… Необходимо с ним покончить»[219].

П. А. Кропоткин, к которому официальные руководители «Республиканского центра» также обращались за сотрудничеством, сразу понял истинную подоплеку нового «начинания». В нем он усмотрел «попытку произвести coup d’etat и глубоко возмущался мыслью пресечь насильственным порядком революционное движение, а в том числе и большевизм»[220].

Декларативно «Республиканский центр» отвергал «для России необходимость быть под царями»[221]. И, тем не менее, название «центра» – «республиканский» – во многих отношениях было прикрывающим. Монархист-черносотенец полковник Ф. Винберг, являвшийся одним из руководителей связанного с «Республиканским центром» «Союза воинского долга», вспоминал, как он вступал в «центр». Меня, писал Винберг, «беспокоило название «республиканский», которое абсолютно не соответствовало моим политическим идеалам, взглядам и надеждам». Но глава «Республиканского центра» К. Николаевский успокоил Винберга, объяснив, что это название не имеет особого значения, так как главное состоит в сплочении людей «с патриотическим духом» под знаменем сильной, диктаторской власти. «После такого объяснения, – пишет далее Винберг, – мы, президиум союза, сочли возможным действовать и работать совместно с центром и принять от него финансовую помощь»[222].

Выше мы высказывали предположение, что «деловые люди», создававшие «Республиканский центр», возможно, делали это «в обход» кадетской партии. Но отсюда отнюдь не следует, что они хотели и могли игнорировать политические установки кадетизма. Эти установки в послефевральской ситуации были единственно возможными для всех тех, кто ставил своей целью блокирование дальнейшего развития революции. Поэтому прав П. Финисов, который в беседе с Н. Вакаром говорил, что цели «Республиканского центра» примерно соответствовали «платформе кадетской партии»[223]. Действительно, если сопоставить эти цели с платформой кадетов, сформулированной, например, на 8-м съезде кадетской партии (май 1917 г.), между ними можно обнаружить немало общего[224]. В это время многие кадеты, хотя и поддерживали коалицию с меньшевиками и эсерами, но в глубине души уже считали ее лишь промежуточным этапом на пути к установлению единовластия буржуазии, предпочтительно в форме военной диктатуры[225]. Член ЦК кадетской партии В. А. Оболенский в своих мемуарах писал, что после ухода из правительства (конец апреля 1917 г.) Милюков пришел к выводу о бесперспективности борьбы с углубляющейся революцией и большевизмом под руководством Временного правительства. Он доказывал, что «революция сошла с рельс» и потому кадетам «не следует больше связывать себя с революцией, а нужно подготовлять силы для борьбы с ней, и не внутри возглавляющей ее власти, а вне ее»[226].

Рискнем высказать предположение, что некоторые кадетские лидеры смотрели на «Республиканский центр» как на своего рода «филиал», которому отводилась особая роль: он должен был осуществлять такую деятельность, которую «партийные» кадеты по тем или иным причинам официально не могли осуществлять (они ведь входили в правительство). Позднее, после Октября, примерно ту же функцию в какой-то мере выполнял созданный кадетами «Национальный центр». Через такого рода «центры» удобнее было сколачивать по возможности более широкий контрреволюционный фронт, втягивая в него разнородные партийные элементы. Они же маскировали классовые интересы этих элементов вывеской «надпартийных», «общенациональных» целей, направленных на «спасение» и «возрождение» России[227]. Но даже Керенский впоследствии признавал, что «национальная идеология с самого начала была лишь щитом, прикрывавшим вожделения тех, чья социальная мощь была уже в прошлом»[228]. Короче говоря, в «Республиканском центре», в его политике и тактике просматривается кое-что из того, что впоследствии нашло широкое воплощение в «белом деле». Нельзя также не отметить существенное обстоятельство, которое как-то ускользнуло от внимания историков: через «Республиканский центр» «прошли» два главных «вождя» будущего «белого движения», один из его основателей – Л. Г. Корнилов и «верховный правитель» будущей белогвардейской России адмирал А. В. Колчак (не исключено, что и третий «вождь» – Врангель – через Завойко мог быть связан с людьми «Республиканского центра», во всяком случае, на начальном этапе его деятельности).

Летом 1917 г. Корнилов и Колчак были двумя основными кандидатами в диктаторы для проектируемой «центром» «твердой власти», военной диктатуры. Случилось так, что сначала на первое место вышел Колчак. Корнилов в мае уже находился на Юго-Западном фронте, а Колчак в июне прибыл в Петроград, уйдя с поста командующего Черноморским флотом,

Естественно, пишет автор записки «О Республиканском центре», «к нему первому и обратился комитет центра»[229].

В белоэмигрантской печати имеются сообщения, что Колчак, собственно, и был приглашен в Петроград «Республиканским центром», где заменил уехавшего на Дальний Восток руководителя военного отдела полковника Доманевского. Но в этом все-таки есть определенная доля преувеличения. Колчак ехал в Петроград по вызову Временного правительства, что, по-видимому, и намеревался использовать «Республиканский центр».

Выдвигалось еще имя генерала М. В. Алексеева, но очень быстро оно отпало. Алексеев был стар, болен и вообще, по словам Деникина, по своему характеру совершенно не подходил «для выполнения насильственного переворота»[230].

Первое свидание представителей «центра» с Колчаком состоялось на Васильевском острове, где приехавший из Севастополя адмирал жил на частной квартире. Колчак без колебаний заявил, что готов принять предложение «центра», но пожелал узнать, какими средствами он располагает, каковы основные линии плана действий и т. п. «После этого свидания, – говорится в записке о «Республиканском центре», – Колчак начал бывать на совещаниях комитета Республиканского центра, куда специально приглашались разные полезные лица и совместно вырабатывался план действий. Со стороны Колчака были и его сотрудники…»[231] Происходили встречи и приватного порядка, в которых принимали участие П. Н. Милюков, В. В. Шульгин и др. Впоследствии, когда Колчак, вернувшись из США, находился на Дальнем Востоке в составе «хорватовского правления», Шульгин в письме, написанном из Киева (июнь 1918 г.), напоминал ему об одной из таких встреч. «Разговор был в гостиной, около окна», – уточнял Шульгин с тем, чтобы Колчак не сомневался в том, что писал именно Шульгин. А далее в письме речь шла о том, что позволяет косвенно представить себе содержание этого «разговора около окна».

«Нужны ли мы Вам, – спрашивал Шульгин. – Но нужно выяснить одно обстоятельство: наша группа (речь идет о так называемом «Южно-русском национальном центре». – Г.И.) непоколебимо стоит на союзнической ориентации, и мы все – монархисты»[232]. По-видимому, еще летом 1917 г. визитеры Колчака обсуждали с ним «больной» вопрос о политических целях готовившегося выступления и эти цели «шли» правее Временного правительства. По всей вероятности, через «Республиканский центр» были предприняты пропагандистские усилия по поднятию имени Колчака как знамени сил контрреволюции. В кругах тех, кто ненавидел революцию, ходили восторженные рассказы о том, как Колчак «рыцарски» бросил свой адмиральский кортик в волны Черного моря в знак протеста против «анархии» на флоте.

Образованный в начале мая 1917 г. «Союз офицеров армии и флота» (см. об этом ниже) решил «поднести» Колчаку новый кортик с надписью: «Рыцарю чести от Союза армии и флота». Почетный дар по поручению «союза» повез его председатель полковник Л. Новосильцев. Но кортик, конечно, являлся только благовидным предлогом. По воспоминаниям Новосильцева, написанным уже в эмиграции, у него состоялась «совершенно секретная» беседа с Колчаком. Дело заключалось в том, пишет Новосильцев, что «Союз офицеров» вскоре после своего возникновения установил тесные связи с «Военной лигой», которая возникла в Петрограде еще при Корнилове (т. е. не позднее начала мая). Она вела «двойную» работу: «надводную» и «подводную», причем в «подводную» входил поиск будущего военного диктатора. В «эти дни» (т. е. в середине июня) лига остановилась на Колчаке.

Мы позволим себе высказать предположение, что Новосильцев, по-видимому, отождествил «Военную лигу» с упоминавшимся военным отделом «Республиканского центра». Он пишет, что уже при Корнилове в Ставку приезжали от «Республиканского центра» К. Николаевский и от «Военной лиги» – полковник Дисеметьер[233]. Но мы знаем по другим источникам, что Дисеметьер возглавлял военный отдел «Республиканского центра». Есть и косвенные подтверждения. В числе членов «Военной лиги» Новосильцев называет будущего добровольческого генерала, а тогда полковника Г. Покровского. Это имя встречается и в воспоминаниях Врангеля: по его словам, Покровский (наряду с Паленом и др.) весной 1917 г. входил в некую «военную организацию».

Политически и организационно контрреволюционные группы еще не вполне оформились, границы между ними «расплавились» – отсюда и некоторая путаница в мемуарах, тем более написанных спустя несколько лет…

Таким образом, можно думать, что «Союз офицеров армии и флота» «вышел» на Колчака через военный отдел «Республиканского центра». Новосильцев сообщает очень интересные данные о своей беседе с Колчаком. Колчак, пишет Новосильцев, интересовался, что, собственно, уже сделано, каковы дальнейшие планы, и говорил, что если надо, то он не примет сделанного ему предложения о поездке в США и останется в России, «но только, если есть что-либо серьезное, а не легкомысленная авантюра». «Колчак соглашался даже перейти на нелегальное положение, если бы это было надо…»[234]

«Республиканский центр» и, вероятно, «Союз офицеров» усиленно популяризировали имя Колчака. По словам меньшевика Н. Иорданского, его имя становилось «боевым кличем желтой – большой и малой прессы». Правые газеты выходили с призывами через всю полосу: «Адмирал Колчак – спаситель России», «Вся власть адмиралу Колчаку» и т. п.[235] И Колчак постепенно начинал держаться, «как сознательный вождь контрреволюционной военщины». Он сблизился с монархистом генералом Гурко и «другими монархистами»[236]. В число «других» входил, по-видимому, и Бермонт-Авалов. Во всяком случае, как утверждается в его мемуарах, летом 1919 г. он писал Колчаку в Омск о том, что рассматривает свою деятельность в Прибалтике как продолжение «совместной работы летом 1917 г.»[237].

Однако, примерно к середине июля 1917 г. контрреволюционная ажиотация вокруг имени Колчака постепенно пошла на убыль. Что же произошло?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.