Глава 5 Швейцарские «Университеты»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 5

Швейцарские «Университеты»

Покинув пределы России, Ромм и его подопечный направились во Францию. До начала учебных занятий в Женеве, где Попо предстояло продолжить свое образование, Ромм хотел посетить Риом и после долгой разлуки повидать родных и близких. Чтобы иметь для этого больше времени, путешественники торопились, о чем можно судить по датам писем, отправляемых Павлом с дороги. В Мемеле, куда они прибыли 15/26 июля, им посоветовали наиболее короткий путь – берегом Балтийского моря. Любезный директор местной почты даже выслал вперед нарочного предупредить, чтобы для них на почтовых станциях заранее приготовили сменных лошадей[527]. Мера оказалась совсем не лишней: ехать по песку было трудно, и порою приходилось запрягать в карету до 12 лошадей разом. На остановках Попо и Воронихин развлекались, собирая рассеянный по берегу янтарь. Им удалось найти несколько довольно крупных кусков, но, увы, ни одного с застывшим внутри насекомым, как им особенно хотелось. Об этом Попо написал отцу уже из Кенигсберга 17/28 июля[528]. Заметим, в своих посланиях он ни словом не упоминает о впечатлениях, которое на него произвели увиденные по пути города. Путешественники явно слишком спешили, чтобы осматривать достопримечательности. И даже впечатление от Берлина оказалось достаточно поверхностным:

Город Берлин, конечно же, один из самых прекрасных в Европе. Дворец – здание великолепной красоты. Особенно восхитительной мне показалась его архитектура. Здесь также есть две великолепные церкви и много других прекрасных зданий, но мы никуда не заходили. Этот город, очень большой и очень красивый, выглядит совершенно пустынным, особенно летом[529].

Примерно 1/12 августа путешественники приехали в Страсбург (Ромм в письме А.С. Строганову от 9/20 августа сообщал, что они находятся там уже восемь дней[530]). Здесь Попо смог порадоваться встрече с троюродным братом – Григорием Строгановым, а Ромм – со своим другом и земляком Демишелем, служившим у юного барона гувернером. Остановку в Страсбурге Ромм постарался использовать и в педагогических целях: каждый день под его руководством оба юноши занимались плаванием. Кроме того, они все вместе посетили оружейный завод, где познакомились с местной технологией изготовления артиллерийских орудий[531], а также побывали на сеансе «магнетизма», каковой, судя по описанию его Павлом, представлял собою обычный гипноз[532].

Затем Ромм и его подопечный продолжили свой путь на запад. Уже 14/25 августа гувернер сообщил А.С. Строганову из Версаля о том, как тепло его и юного графа приняли графиня д’Арвиль и графиня Сегюр, супруга французского посланника в России[533]. Неделю спустя Павел написал отцу из Парижа о встрече с его старым другом, знаменитым художником Г. Робером[534].

В Париже они пробыли весь сентябрь. Графу А.С. Строганову ни гувернер, ни Попо в эти недели, похоже, не писали (по крайней мере, до нас такие письма не дошли), а в посланиях Ромма на родину об их жизни в столице практически ничего не сказано. Ромм в основном рассуждал об их предстоящем визите в Овернь. Любопытно его предостережение друзьям, высказанное в одном из посланий: «Я заканчиваю это письмо просьбой к Вам проявлять благоразумие и осмотрительность в своих вопросах и замечаниях о России, когда при этом будет присутствовать Попо. В его отсутствие я доставлю себе удовольствие высказать Вам вслух свои мысли. Я должен укреплять в нем те чувства, которые привязывают его к отчизне»[535]. Очевидно, по мнению Ромма, те впечатления о России, которыми он собирался поделиться с друзьями, такие чувства у его ученика едва ли укрепили бы.

Поездка в Риом состоялась в конце сентября. О ней Павел Строганов кратко рассказал в письме матери[536] и несколько более подробно – в письме отцу:

Мой дорогой папа,

Мы прибыли в Риом 22 сентября. У ворот города мы встретили друзей господина Ромма, в полном составе спешивших к нему навстречу. [Они] проводили его к матери, которая его расцеловала, так же как и сестры. Их радость невозможно описать. Три-четыре дня мы провели в городе, а потом находились в Жимо, где осматривали земельные владения господина Ромма и его дом. Он был счастлив оказаться в кругу семьи, и мне было радостно его там видеть. Затем мы посетили виноградники, которые весьма красивы. Несколько дней назад я испортил настроение господину Ромму, противоречил ему из упрямства, а потом сам на себя из-за этого досадовал. Теперь у нас все хорошо, и я обещаю, что в будущем это больше не повторится. Мне доставило огромную радость получение Ваших писем от 21 и 28 августа. Предыдущие были переправлены господином Франком в Женеву, что отдаляет от меня на месяц удовольствие их прочитать. Прошу засвидетельствовать мое почтение дяде [барону А.Н. Строганову, отцу Григория Строганова][537].

То, что господин Франк, страсбургский банкир А.С. Строганова, переправил в Женеву пришедшие из Петербурга письма, означало только одно: Павел и его учитель слишком долго загостились в Оверни и уже давно должны были находиться в Швейцарии. Впрочем, Ромм и сам, видимо, чувствовал это, почему и счел нужным в послании из Риома поблагодарить графа за понимание, проявленное к его, Ромма, сыновним чувствам[538].

* * *

Покинув Овернь в 20-х числах октября 1786 г.[539], Ромм и Попо прибыли в Женеву 27-го[540]. Здесь, в Швейцарии, им довелось провести целых полтора года. Однако, как ни странно, этот период их совместной жизни, наиболее важный для образования Павла Строганова, получил в научной литературе еще более скромное освещение, чем даже российский.

М. де Виссак уделил ему в своей книге лишь пару параграфов 6-й главы (9 страниц)[541], а великий князь Николай Михайлович и того меньше – всего 4 страницы, большую часть которых занимает письмо Ромма со сравнительной психологической характеристикой Павла и Григория Строгановых, не имеющее прямого отношения к теме учебы Попо в Швейцарии[542]. Более того, российский историк датировал их прибытие в Женеву ноябрем 1787 г., то есть ошибся на целый год[543]. Едва ли это была опечатка, поскольку та же дата приводится и во французском издании книги[544]. По-видимому, историк просто спутал два визита своего героя в Женеву: первый, продолжавшийся с ноября 1786 г. по июнь 1787 г., и второй – с ноября 1787 г. по май 1788 г. А. Галанте-Гарроне также достаточно бегло упомянул об этом периоде жизни Ромма, поскольку не имел доступа к московским архивам, где сосредоточены основные источники по данному сюжету[545].

Почему же в качестве дальнейшего места продолжения учебы Павла была избрана именно Швейцария, а точнее, Женева? Полагаю, на то имелось несколько причин. Прежде всего надо отметить, что четвертью века ранее отец Павла, Александр Сергеевич Строганов, учился два года в Женеве у Якоба Верне (1698–1789), известного теолога, историка и философа. У старого графа с тех пор имелись в этом городе дружеские связи, которые могли оказаться полезны его сыну.

Возможно, определенную роль сыграло и то, что Женева была родным городом Руссо, который с гордостью носил звание ее гражданина и до конца жизни хранил довольно идеализированные представления о ее порядках. Ромм же, как мы знаем, испытывал явную симпатию к идеям этого философа.

И все же главной причиной, по которой выбор пал на Женеву, думаю, было то, что этот город являл тогда собою поистине уникальный центр естественно-научных исследований, не имевший аналогов в Европе. Эта уникальность определялась отнюдь не количеством проживавших там ученых, хотя и оно было достаточно высоким. По подсчетам историков науки, в период с 1770 по 1820 г. в Женеве работало от 35 до 50 исследователей, 15 из которых можно считать величинами мирового уровня. Десять из них были иностранными членами или членами-корреспондентами четырех крупнейших европейских академий наук: Парижской, Лондонской (Королевское общество), Берлинской и Петербургской[546]. И это при том, что даже по меркам того времени Женева была относительно небольшим городом: в 1788 г. ее население насчитывало 26 тыс. чел.[547] (для сравнения: население Берлина составляло 150 тыс., Петербурга – 218 тыс., Парижа – ок. 600 тыс., Лондона – более 900 тыс.[548]). Тем не менее истинную уникальность Женевы как научного центра определяло даже не это обстоятельство, а тот социальный статус, которым там обладали ученые.

По своему политическому устройству Женева представляла собою аристократическую республику. Все ее население делилось на 4 класса: «граждане» (Citoyens), «буржуа» (Bourgeois), «уроженцы» (Natifs) и «жители» (Habitants). Последний из них – «жители» – состоял из эмигрантов, недавно поселившихся в городе. Они, так же как их потомки – «уроженцы», не имели политических прав. «Буржуа» – коренные жители – участвовали в выборах представительного органа власти – Генерального совета, собиравшегося дважды в год, и сами могли быть туда избраны. Изредка некоторые из них попадали в Совет двухсот (Большой совет), постоянно действующий коллективный орган власти, и никогда – в Малый совет, стоявший во главе собственно администрации. Право участвовать в формировании всех без исключения органов власти имели только «граждане»[549]. Впрочем, границы правящей олигархии, своего рода патрициата республики, отнюдь не совпадали с классом «граждан». Хотя члены тех семейных кланов, что из поколения в поколение поставляли кадры для пополнявшихся путем кооптации Совета двухсот и Малого совета, обладали всеми правами «граждан», далеко не каждый «гражданин» имел реальные шансы войти в правительственные советы. К патрициату принадлежала наиболее богатая и экономически активная часть горожан: крупные негоцианты и банкиры. Вместе с тем к числу занятий, которые олигархия признавала достойными для себя, относилась и наука[550].

По подсчетам авторитетной исследовательницы истории швейцарской науки К. Монтадон, из 70 ученых первого ряда, живших и работавших в Женеве с 1700 по 1870 г., 35, то есть половина, были выходцами из патрицианских семей[551]. Что касается остальной половины, то значительную ее часть составляли выходцы из других мест, перебравшиеся жить в Женеву. И если для эмигрантов, занимавшихся какими-либо иными видами деятельности, доступ в олигархическую элиту могло открыть только очень большое богатство, то успех на научном поприще нередко сам по себе служил пропуском в ее ряды[552].

Это хорошо видно на примере профессорского состава протестантской Академии. Созданная в 1559 г. Ж. Кальвином, она на протяжении трех столетий служила республике основным центром подготовки интеллектуальных кадров для различных областей общественной жизни. В XVII – первой половине XVIII в. доминирующие позиции на ее кафедрах, так же как и в интеллектуальной жизни города вообще, занимали выходцы из нескольких патрицианских кланов – Крамеров, Леклерков, Троншенов и др. Однако после того как с 1700 г. в Академии развернулось все более активное изучение естественно-научных дисциплин, соответствующие кафедры в ней занял ряд видных ученых, которые ранее не принадлежали к патрициату, но стали после этого его частью[553]. Наибольшую известность среди них получил естествоиспытатель Орас-Бенедикт Соссюр (1740–1799). Возглавив в 22 года кафедру философии в Академии, он начал затем играть видную роль и в Совете двухсот.

Принадлежность к патрициату предполагала наличие иных источников дохода помимо научной деятельности. И хотя размеры профессорского жалованья в Академии были весьма скромными – должность обеспечивала скорее престиж, чем материальное благосостояние, – в большинстве своем женевские ученые являлись достаточно обеспеченными людьми. По подсчетам К. Монтадон, в период с 1700 по 1850 г. 75 % лиц, занимавшихся в Женеве научными исследованиями (в том числе на любительском уровне), имели состояние более 110 тыс. флоринов, или 50 тыс. французских ливров[554]. Напомню для сравнения, что годовое жалованье члена Парижской академии наук было 2 тыс. ливров.

Именно тот высочайший уровень социального престижа, который давало в Женеве звание ученого, и обеспечивал этому в общем-то небольшому городу уникальное место на карте европейской «республики наук». Если в других странах ученым приходилось добиваться уважения и поддержки со стороны власть имущих, то в Женеве успех на научном поприще мог открыть исследователю дорогу непосредственно в ряды самих власть имущих.

Неудивительно, что подобная ситуация способствовала развитию в республике научной среды, которая здесь не только отличалась высокой плотностью, но и была хорошо структурирована. Помимо Академии, в городе имелся еще целый ряд научных центров. В 1772 г. астроном Ж.А. Малле основал здесь первую в Швейцарии обсерваторию. В 1775 г. развернулась на постоянной основе деятельность женевского Медицинского общества. В 1776 г. по инициативе О.Б. Соссюра было учреждено Общество поощрения ремесел, занимавшееся популяризацией научных достижений и способов их применения на практике. Созданная еще в XVI в. общественная библиотека города имела в своем фонде к 1761 г. уже больше 30 тыс. книг[555]. Слава Женевы как своего рода «мекки наук» гремела в XVIII в. по всей Европе, и приезжавшие в Швейцарию путешественники считали посещение здешних ученых мужей такой же обязательной частью программы визита, как, например, осмотр Чертова моста или берегов Женевского озера[556].

Всего этого было более чем достаточно, чтобы определить выбор графом А.С. Строгановым и Ж. Роммом Женевы в качестве места дальнейшей учебы Попо. Однако имел этот город и еще одно очень важное, с точки зрения Ромма, преимущество – отсутствие соблазнов светской жизни. Женева, некогда прослывшая «кальвинистским Римом», в XVIII в. все еще отличалась строгостью нравов, которая была столь мила сердцу ее знаменитого уроженца – Жан-Жака Руссо. Просвещенные женевцы предпочитали занимать свой досуг скорее теологией, философией и точными науками, нежели чтением беллетристики, созерцанием живописи и посещением театра – развлечениями, которые здесь были не в ходу вплоть до второй половины XVIII столетия. И хотя мода на театр в начале 80-х годов добралась и сюда, все же в отношении зрелищ и развлечений Женеве было пока еще далеко до других европейских городов. Ромма, горячего сторонника руссоистской простоты нравов, это, конечно же, не могло не привлекать, о чем он и написал Дюбрёлю из Глена, по пути в Женеву: «Я направляюсь в страну, которой не знаю и которую, хотя сердце тому противилось, выбрал мой рассудок, дабы найти там еще чистые нравы и дать образование моему ученику. Преуспею ли я в этом? Не знаю…»[557]

* * *

Первое же впечатление от Женевы, похоже, рассеяло все сомнения Ромма, и в письме графу А.С. Строганову он выразил полное удовлетворение сделанным выбором:

Город отлично расположен. Воздух свежий, климат умеренный. Здесь царит прекрасный общественный порядок. Те, кто любит пороки, смогут их здесь найти так же, как и в больших городах. Но на деле эти пороки существуют тут лишь для тех, кто с ними уже знаком. Аналогичные сведения, полученные нами в Лозанне[558], куда мы совершили путешествие, лишь утвердили нас в первоначальном выборе. А потому мы, не колеблясь, подыскали себе жилище в Женеве, каковое нашли в прекрасном квартале, откуда, хотя он и расположен в стенах города, видна лишь сельская местность и где можно дышать воздухом с полей. Мы завели свое маленькое домашнее хозяйство вместо того, чтобы подвергаться многочисленным неудобствам пансиона. Мы ждем возвращения людей в город[559], чтобы нанести визиты и познакомиться с обществом, чему мы будем посвящать несколько часов в неделю. Спустя месяц жизни здесь наши занятия, я надеюсь, будут спланированы, и я вышлю Вам их расписание.

Листва в окрестностях еще зеленая, что создает для двух россиян [так Ромм в шутку величает себя и Попо. – А.Ч.] приятный контраст с ослепительно белым снегом, покрывающим вершины гор. Кажется, что зима, сковавшая сейчас [холодом] Россию, пришла сюда только для того, чтобы остановиться у ворот[560].

Новое жилище понравилось и Павлу, о чем он не преминул известить старого графа:

Милостивой государь и почтенный отец мой,

Мы наняли здесь покои в одной стороне, которая еще при вас, я думаю, не была застроена, ибо все домы новыя. Покои сии очень красивы, веселы, и вид из них прекрасен. Они состоят из пяти комнат, одной кухни с принадлежностями. Мы будем вести маленькое хозяйство, которое очень приятно будет; сии покои со всем убором стоить нам будут ежегодно сорок восемь луидоров. Мы здесь нашли одну кухарку, которую нам хвалили, за восемь луидоров в год[561].

Немедленно по приезде Ромм стал наводить справки о возможности организовать учебные занятия для своего подопечного. Милостью судьбы его гидом по научному миру Женевы стал человек, лучше чем кто бы то ни было подходивший для такой миссии. Едва ли кто еще из горожан мог сравниться тогда по знанию культурного ландшафта города с Жаном Сенебье (1742–1809)[562].

Став в 20 лет пастором, Сенебье, однако, приобрел известность не проповедями, а научными работами по физиологии растений и археографическими штудиями. В историю естественных наук он вошел как один из отцов теории фотосинтеза, доказавший, что под лучами солнца зеленые части растений поглощают углекислый газ и выделяют кислород. Как раз в тот период, когда состоялось его знакомство с Ж. Роммом и П.А. Строгановым, он работал над фундаментальным трудом по данной теме, три тома которого к тому моменту уже вышли в свет[563]. Археографам же Сенебье доныне известен как один из наиболее эрудированных архивистов своего времени, автор аннотированного описания рукописей, хранящихся в общественной библиотеке Женевы, каковую он возглавлял с 1773 по 1795 г.[564] Но помимо этих двух сфер исследований Сенебье являлся блестящим специалистом еще в одной области знаний, благодаря чему и мог лучше, чем кто бы то ни было, познакомить Ромма со всеми нюансами культурной жизни Женевы. А именно: Сенебье был первым летописцем истории литературы и науки своего города. В тот самый год, когда юный граф Строганов появился со своим гувернером на берегах Женевского озера, Сенебье издал в трех томах «Литературную историю Женевы»[565], где, в частности, дал подробное описание научной среды республики.

С этим удивительным человеком судьба свела наших путешественников уже в первые дни их пребывания в Женеве. Ну а поскольку они прибыли туда без необходимых в то время рекомендательных писем – поступок в высшей степени опрометчивый, – им, несомненно, весьма повезло в том, что человеческие качества Сенебье оказались на такой же высоте, как и его эрудиция. Вот что об этом писал Ромм А.С. Строганову:

Приехав сюда, мы представились г-ну Сенебье, главному библиотекарю городского коллежа. Этот визит был важен для того, чтобы получить кое-какие сведения о ресурсах этого города. Г-н Сенебье – человек весьма просвещенный, приветливый, общительный и предупредительный. Ему доставляло удовольствие принимать двух иностранцев, пусть даже не имеющих рекомендаций, и отвечать на все наши вопросы. Хотя в результате последних беспорядков[566] Женеву покинули некоторые интересные люди, тем не менее здесь по всем предметам можно найти хороших профессоров. У них мы будем брать частные уроки, если не сочтем более предпочтительным посещение их публичных лекций, каковое окажется возможным лишь в отдельных случаях, так как большинство лекций читается на латыни. Мы только что договорились с блестящим преподавателем немецкого языка. Тут можно также совершенствоваться в верховой езде и других светских навыках[567].

Со своими риомскими друзьями Ромм также поделился тем благоприятным впечатлением, которое оставил у него женевский эрудит:

Первым, кому мы представились здесь, был г-н Сенебье, библиотекарь и президент (principal) Женевской академии. Это еще молодой человек, весьма образованный, очень приветливый, открытый, простой и предупредительный. Прием, который он нам оказал, меня тем более удивил, что у нас не было к нему никаких рекомендательных писем, а он после одного только разговора с нами, длившегося довольно долго, узнав, кто мы такие, предложил пользоваться библиотекой, беря книги на дом[568].

Тот теплый прием, который Сенебье оказал совершенно незнакомым людям, очевидно, поразил и Павла Строганова. Хотя Попо коснулся этой темы в письме отцу лишь полтора месяца спустя, впечатление, по-видимому, было еще столь живым, что рассказ юноши о происшедшем едва ли не дословно повторял то, что Ромм сообщил по горячим следам:

Мы познакомились здесь с господином Сенбие, здешняго города книгохранителем; он человек очень ученой и учтив. Первый раз, когда мы у него были, хотя без всякаго одобрительнаго письма, он нам тотчас представил книги городской библиотеки. Нам показывали книги, вами подаренныя[569].

Вскоре дали знать о себе и старые швейцарские знакомые А.С. Строганова. Узнав о том, что в Женеве гостит сын графа, они перенесли на юношу ту симпатию, которую когда-то испытывали к его отцу. Павел, похоже, был приятно удивлен, обнаружив, что старого графа здесь хорошо помнят:

Мой дорогой папа,

Господин Саразен, пастор, приходил к нам с визитом в тот момент, когда нас не было дома. Мы пошли к нему, но оказались не более удачливы. Мы очень хотим его видеть, поскольку он Вас хорошо знает и даже имеет у себя дома Ваш портрет.

Человек, у которого Вы проживали на пансионе, до сих пор жив. Это – кавалер Ордена истинного достоинства (Vrai M?rite), имени которого мы не знаем и с которым встретимся сразу же, как только сможем. <…> Четыре раза в неделю мы ходим в манеж. Учитель конной езды, который дает нам уроки, тоже Вас знает. Я прошу Вас прислать список имен Ваших здешних знакомых и сообщить, в каком году Вы здесь учились[570].

Заканчивалось письмо постскриптумом, где Павел сообщал, что с пастором они все же увиделись. С Александром Саразеном[571] у Попо установились самые добрые отношения, и две недели спустя он писал отцу: «Мы уже много раз были у господина Сарасина, которого беседу я очень люблю»[572].

Повезло Павлу Строганову познакомиться и с самим Якобом Верне, у которого когда-то учился его отец. Повезло, потому что этот выдающийся теолог, историк и философ века Просвещения находился уже в весьма почтенном возрасте. Когда-то, в самом начале своей карьеры, он тоже служил домашним учителем, как теперь Ромм, правда, было это давно, очень давно, задолго до рождения не только Павла, но даже его отца. Получив теологическое образование в Женеве, Верне в 1720 г. покинул родной город и отправился в Париж, где и проработал девять лет учителем. Путешествуя в 1728 г. со своим воспитанником по Западной Европе, он встречался с такими яркими людьми, как итальянский историк Л. Муратори, шотландский экономист Дж. Лоу, французский правовед Ж. Барбейрак. Тогда же Верне познакомился и с Ш.Л. Монтескье. После выхода в свет сочинений по кальвинистской теологии, принесших ему первую известность, Верне в 1730 г. возвратился на родину и стал гувернером единственного наследника видного женевского богослова Ж.А. Турретина. Со своим подопечным он опять отправляется в путешествие, посещая Германию, Францию, Голландию, Англию. Вернувшись в 1734 г. на родину, Верне три года служил пастором, а потом начал преподавать в Академии, где и работал до преклонного возраста. Его перу принадлежали десятки трудов по теологии и популярное сочинение по всеобщей истории для юношества[573]. Известен он был и своими непростыми отношениями с философами Просвещения. С одними его связывала дружба, как, например, с Монтескье, которому Верне помог в 1748 г. издать в Женеве трактат «О духе законов», с другими он находился в переписке, как, например, с Вольтером и Даламбером. Однако вольномыслие ряда просветителей в вопросах религии Верне не разделял и резко полемизировал с ними в своих произведениях. Довольно широкий резонанс получила его критика статьи «Женева», написанной Даламбером для седьмого тома «Энциклопедии» (1757)[574].

Этот почтенный мэтр с большой теплотой отнесся к Павлу Строганову, отца которого он помнил еще юношей. Попо писал об этом старому графу:

Милостивой государь и почтенной отец мой,

Мы были в женевских беседах, которыя бы очень веселы для меня были, ежели б я обык больше в свете. Окружности Женева весьма прекрасны, и оне в наших ежедневных гуляниях подают случай иметь полезныя и приятныя разговоры. Мы здесь видели господина Вернета, вашего бывшаго историческаго профессора, он нас весьма ласково принял и много о вас спрашивал. Видно, что он вас очень любит. Ему от роду восемьдесят девять лет; хотя по его старости он уже больше давать учение не может; но нам позволил к нему приходить раз в неделю, чтоб пользоваться его разговорами, и нам дал начальной порядок в чтении истории. Он меня просил вам о нем напоминать[575].

Хотя Ромм, как мы знаем, относился к истории весьма скептически, у него сей почтенный мэтр гуманитарных наук также вызывал глубокое уважение, о чем можно судить по письму гувернера старому графу:

Сохранившиеся здесь теплые воспоминания о Вас оказались весьма полезны для Вашего сына. Они обеспечили ему очень хороший прием у нескольких персон, среди которых я особо выделю интересного и почтенного старца г-на Верне. Речь его непринужденная и веселая, но в то же время мудрая и полезная. Я узнал, что он больше не дает уроков, и выразил ему свое сожаление, не сделав, однако, ничего, чтобы побудить его изменить это решение. Но я попросил у него советов, дабы он направлял нас в чтении и в выборе профессора истории, и он согласился с открытым сердцем. Он сказал Попо: «Вы переживаете сейчас свою весну; это сезон, когда надо заниматься севом, если хочешь в более зрелом возрасте собрать урожай. Сейте же сейчас, работайте, пожинать будете, когда станете взрослым». Он владеет искусством преподавать и формулировать вопросы и позволяет, в свою очередь, чтобы ему их задавали. Таким образом, это знакомство даст нам всё что надо. Он мне сказал: «Мой возраст не позволяет мне много работать, но я буду вроде врача-консультанта»[576].

Согласие Верне давать Павлу советы по изучению истории имело тем более важное значение, что до тех пор юный Строганов, как мы уже видели, не получал систематических знаний по гуманитарным предметам. Верне же стал для него настоящим проводником в этой области знаний. Полтора месяца спустя после процитированного выше письма Ромм сообщал А.С. Строганову:

Особое удовольствие мы получаем от бесед с г-ном Верне. Мы изучаем историю только в соответствии с его советами. Он исправил в нескольких местах некоторые ошибки Роллена в его «Древней истории»[577]. Он дал нам свою рукопись, и этот жест доверия еще больше усилил к нему привязанность Попо. Мы ходим к этому замечательному человеку каждый четверг[578].

И месяц спустя:

Г-н Верне неизменно остается для нас в Женеве первым человеком. Его моральные качества, его разговор, одновременно веселый, легкий и познавательный, то доверие и уважение, какое Попо испытывает к нему, делают его для нас весьма полезным и полностью соответствуют моим пожеланиям. Всегда хорошо находить в других и обращать себе на пользу добродетели, коих сами мы лишены[579].

Мнение учителя разделял и ученик: «Чем мы больше ходим к господину Вернету, тем больше нравится, ибо он показывает много учености в своем разговоре, очень весел и так прост в своих поступках, что весьма с ним легко обходиться»[580]. О теплом отношении Верне к семейству Строгановых говорит и следующий пассаж одного из посланий Попо отцу:

Мы весьма рады были получивши ваше письмо и узнавши, что вы получили наши письма. Мы исполнили то, что вы приказали сказать господину Саразину и господину Вернету. Сей посылает вам свой портрет с желанием достигнуть его лет со столь малою слабостию. Я бы весьма желал, чтобы вы к нему писали письма. Господин Саразин очень вас благодарит за то, что вы его не позабыли[581].

Еженедельные встречи с Верне прервались только весной 1787 г., с наступлением теплого времени, о чем Павел написал отцу: «Мы больше не видим г-на Верне, потому что он уехал в деревню в двух лье отсюда. Эта потеря меня очень огорчает. Мы записали большую часть разговоров, которые он вел с нами»[582].

Впрочем, история была отнюдь не единственным предметом, которым Павел занимался в Женеве. Как мы видели, Ромм уже в своем первом письме из Швейцарии сообщил А.С. Строганову о том, что нашел хорошего учителя немецкого языка. Этот молодой лютеранский пастор из Готы, которого Ж. Сенебье рекомендовал за хорошее произношение[583], и в самом деле оказался способным наставником: уже после восьми уроков Попо смог написать отцу несколько строчек по-немецки готикой, а через два месяца – даже часть письма[584]. Ромм тоже взялся осваивать этот язык вместе со своим подопечным и к началу января 1787 г. мог похвастаться такими же успехами, написав, как и он, часть послания А.С. Строганову по-немецки[585]. В том же письме он поделился с графом своими соображениями о данном предмете:

Вместе с тем я считаю нужным в сей момент отдать предпочтение немецкому языку перед всеми другими, включая латынь, поскольку он является, после французского и русского, наиболее распространенным и наиболее необходимым языком в [Российской] империи. Наш преподаватель, лютеранский пастор из Готы, – человек еще молодой, любит литературу, хорошо знает этот язык и имеет хорошее произношение. У него здесь очень хорошая репутация[586].

Впрочем, продолжались занятия с Павлом и по русскому языку. Здесь главная роль по-прежнему принадлежала А.Н. Воронихину. Он должен был следить за тем, чтобы Попо правильно, без ошибок произносил утреннюю молитву по-русски. По вечерам они читали сочинения на русском языке – о естественной истории и о Борисе Годунове[587]. Судя по тем письмам, которые юный граф писал отцу по-русски, прогресс в изучении этого языка шел у него достаточно быстро.

Львиная же доля учебного времени Павла Строганова зимой 1786/87 г., согласно плану Ромма, отводилась на естественные науки[588]. В конце ноября 1786 г. юный граф сообщал отцу: «Мы здесь будем ходить в химические и физические курсы три раза в неделю»[589]. В середине декабря занятия шли уже полным ходом: «Мы здесь начали ходить в один химической курс, и оныя наука мне очень нравится. Здешной учитель весьма хорош и ясен»[590].

Этим «хорошим и ясным учителем» был известный женевский химик Пьер-Франсуа Тенгри (1743–1821)[591]. Уроженец Франции, Тенгри, завершив в 1770 г. учебу в Париже, перебрался в Женеву, где довольно быстро приобрел высокую репутацию своими исследованиями по химии, минералогии и фармацевтике. В частности, он успешно занимался изучением состава и свойств швейцарских минеральных вод[592]. С 1774 г. он читал публичные курсы по химии, на которые и посчастливилось попасть юному графу со своим наставником. Тенгри был также обладателем богатого кабинета (частного музея) естественной истории. Позднее он напишет химический трактат об изготовлении красок, до наших дней пользующийся популярностью у художников[593].

Кроме лекций по химии Павел посещал также курс экспериментальной физики Марк-Огюста Пикте (1752–1725), еще одного выдающегося представителя научного мира Женевы. Получив в 1774 г. юридическое образование, Пикте, тем не менее, избрал для себя стезю естествоиспытателя и стал помощником Ж.А. Малле, первого директора Обсерватории. К тому моменту, когда в числе его слушателей оказались П. Строганов и Ж. Ромм, Пикте уже снискал себе немалый авторитет исследованиями по астрономии, физике и метеорологии, а также своим кабинетом физики, одним из лучших в Швейцарии (к концу жизни ученого там находилось более 500 научных приборов). С 1784 г. Пикте вел на платной основе открытый курс экспериментальной физики, а после того как в 1786 г. сменил во главе кафедры философии – одной из главных естественно-научных кафедр Академии – самого О.Б. Соссюра, стал читать там курсы химии и геологии[594]. В 1787 г. он начал издавать Journal de Gen?ve, где, в частности, регулярно публиковал материалы метеорологических наблюдений. Однако пик его научной карьеры придется на последующие десятилетия: в 1790 г. он, после смерти Малле, возглавит Обсерваторию, в том же году станет основателем Женевского общества физики и естественной истории (сегодня это Общество присваивает отличившимся молодым исследователям премии Пикте), в 1796 г. учредит авторитетный журнал Biblioth?que Britannique, а в 1817 г. организует первую метеорологическую станцию на перевале Сен-Бернар. И это еще далеко не все из научных заслуг знаменитого естествоиспытателя, которые принесли ему звания члена лондонского (1791) и эдинбургского (1796) Королевских обществ и члена-корреспондента Парижской академии наук (1803)[595].

Вместе с Попо оба курса посещал и Ромм, с одобрением отзывавшийся об этих преподавателях в письме А.С. Строганову: «Наши профессора химии и физики – господа Тенгри и Пикте – оба талантливы и очень доходчиво излагают. Попо нравятся их уроки»[596]. Кроме того, учитель и ученик посетили несколько публичных лекций по математике Луи Бертрана (1731–1812), ученика великого Л. Эйлера. Однако в дальнейшем Павел предпочел заниматься данным предметом со своим наставником[597].

О повседневном распорядке занятий юного графа мы можем получить представление из его письма отцу:

Мы встаем в 6 часов. С 6 до 7 я одеваюсь и молюсь по-русски. Сделав это, я встречаюсь с господином Роммом для занятий немецким с 7 до 8 часов и даже дольше в те дни, когда мы не ходим в манеж. Затем мы принимаем завтрак с фруктами, что занимает полчаса, а потом работаем с выписками из курсов поочередно химии и физики до 10.30. Тогда приходит наш учитель немецкого и мы работаем с ним до 12 с четвертью, а потом я занимаюсь рисованием с Андреем до 1.30. В 3 часа по вторникам, четвергам и субботам мы идем на курсы физики, а по понедельникам, средам и пятницам – в фехтовальный зал, где находимся до 4 часов, а затем идем на курсы химии. С 5 до 6 мы читаем русскую рукопись с Андреем, а с 6 до 7 читаем или делаем выписки по истории; в настоящий момент мы делаем выписки из очень интересной рукописной работы г-на Верне об ассирийцах и вавилонянах. С 7.30 до 9 мы с Андреем занимаемся математикой, затем молимся – вот так, дорогой мой папа, мы и проводим наше время. По понедельникам, вторникам, пятницам и субботам мы ходим в манеж, а в промежутках между занятиями гуляем[598].

Но занятия Попо не исчерпывались даже этим чрезвычайно насыщенным расписанием. Месяц спустя он сообщал отцу:

Мы здесь начали ходить в один астрономической курс; сия наука очень приятна, но очень трудна. Однако мы до сих пор с помощью господина Ромма все превозмогли. Оной курс дает господин профессор Мале, тот самой, которой был в России для наблюдения перехода Венеры над солнцем. Изо всех курсов, которыя мы здесь следуем, физической больше всех нравится, потом астрономической, а, наконец, химической[599].

Таким образом, еще одним учителем Павла стал основатель Женевской обсерватории, знаменитый астроном и математик Жан-Андре Малле (1740–1790). Уроженец Женевы, Малле в молодости провел немало времени во Франции и Англии, где учился у лучших астрономов этих стран, в частности у неоднократно упоминавшегося здесь Ж. Лаланда. В 1769 г. по приглашению Петербургской академии наук он совершил путешествие в Лапландию, чтобы наблюдать прохождение Венеры по диску Солнца. Вернувшись на родину, Малле с 1770 г. и до конца своих дней возглавлял в Академии Женевы кафедру астрономии[600].

К сожалению, юному Строганову не удалось попасть в ученики к еще одной женевской знаменитости – Шарлю Бонне (1720–1793), поскольку этот выдающийся философ и натуралист уже отошел к тому времени от активной деятельности. За свою долгую жизнь Бонне ни разу не покидал Швейцарии, тем не менее его имя знала вся просвещенная Европа. Еще учась на факультете правоведения, он занялся естественными науками и уже в 20 лет (случай уникальный!) получил звание члена-корреспондента Парижской академии наук за открытие партеногенеза травяных тлей. В 1743 г., защитив диссертацию, он стал доктором права и в тот же год за свои фундаментальные исследования о насекомых был принят в члены лондонского Королевского общества. Изучая растения, Бонне внес немалый вклад в создание теории фотосинтеза (позднее его идеи развил Ж. Сенебье), а также был одним из предшественников теории эволюции и фактически основоположником психофизиологии. Феноменальные научные достижения позволили ему войти и в политическую элиту Женевы: с 1752 по 1768 г. он состоял членом Большого совета. Когда из-за слабнущего зрения Бонне не мог более пользоваться микроскопом и вынужден был оставить естествознание, он стал автором широко известных в то время философских трудов, в которых с позиций христианской метафизики критиковал деизм и атеизм своего века. Покинув в 1768 г. Большой совет, Бонне поселился в загородном поместье, где до конца своих дней вел уединенный образ жизни[601]. Тем не менее его слава продолжала греметь по всей Европе, и приезжавшие в Женеву иностранцы почитали за счастье увидеть знаменитого сына этого города[602]. В один из дней, свободных от занятий, Ромм и его ученик тоже отправились взглянуть на живую легенду швейцарской науки: «Мы в последнее воскресение были в Депюи, дабы там видать славного господина Bonnet; мы нашли в нем весьма почтеннаго и простого старика, он всегда живет у себя в загородном доме и почти никогда не приезжает в город, он теперь глух и так себе испортил глаза микроскопом, делавши свои славныя наблюдения над насекомыми, что теперь весьма худо видит»[603].

К сожалению, рассказ Павла Строганова о визите к Бонне исчерпывается этими строками. Нам остается лишь догадываться о том, как проходила их встреча. Отчасти, думаю, нам в этом сможет помочь описание Н.М. Карамзиным своего посещения «великого Боннета» полтора года спустя:

В назначенное время постучался я у дверей сельского его домика, был введен в кабинет Философа, увидел Боннета, и удивился. Я думал найти слабого старца, угнетенного бременем лет – обветшалую скинию, которой временный обитатель, небесный гражданин, утомленный беспокойством телесной жизни, ежедневно сбирается лететь обратно в свою отчизну – одним словом, развалины великаго Боннета. Что же нашел? хотя старца, но весьма бодрого – старца, в глазах которого блистает огонь жизни – старца, которого голос еще тверд и приятен – одним словом, Боннета, от которого можно ожидать второй Палингенезии [известное философское произведение Ш. Бонне. – А.Ч.]. Он встретил меня почти у самых дверей, и с ласковым взором подал мне руку. <…> Мы сели перед камином, Боннет на больших своих креслах, а я на стуле подле него. Подвиньтесь ближе, сказал он, приставляя к уху длинную медную трубку, чтобы лучше слышать: чувства мои тупеют. <…> Боннет очаровал меня своим добродушием и ласковым обхождением. Нет в нем ничего гордого, ничего надменного. Он говорил со мною как с равным себе; и всякой комплимент мой принимал с чувствительностию. Душа его столь хороша, столь чиста и неподозрительна, что все учтивыя слова кажутся ему языком сердца: он не сомневается в их искренности[604].

За напряженными учебными занятиями и частыми встречами с интересными людьми зима, вероятно, пролетела незаметно для юного Строганова и его наставника. С наступлением же весны они начали строить планы на теплое время года, о коих Попо написал отцу:

Мы здесь уже в весне; поля покрываются зеленью и деревья растут. Как наши курсы кончаться в апреле месяце, то мы вознамерились определить один или два месяца на рассмотрение женевских художеств, а потом два месяца употребить, чтоб походить пешком по Швейцарии, где между протчим мы хотим видеть соляныя варницы в Бесе и ледяныя горы в Шамуни. Мы путешествие оное сделаем с нашим немецкаго языка учителем, что весьма меня укрепит в сем языке[605].

К началу апреля 1787 г. учебные курсы завершились, и Ромм обстоятельно доложил А.С. Строганову о достижениях его сына за прошедшие месяцы:

Отвечаю на Вашу просьбу сообщить Вам о нынешнем состоянии дел.

1. Занятия фехтованием и плаванием идут очень хорошо. Его [Павла] любовь к верховой езде растет с каждым днем. Уроки в манеже доставляют нам особенно большое удовольствие, и берейтор очень доволен Попо.

2. Курсы астрономии, химии и физики закончились. Астрономия, которую он захотел изучать вопреки моему мнению и несмотря на все те сложности, которые затрудняли ему ее восприятие, дала ему общие представления об устройстве солнечной системы и позволила почувствовать, насколько знание математики облегчает понимание этой системы. Итак, знакомство с устройством мира и понимание полезности математики – таков результат первого курса. Курс химии познакомил его с языком [этой науки], дал некоторые общие представления и знание отдельных разрозненных фактов, особенно его поразивших, а также повод для разговоров с Воронихиным на русском языке. Мы посещали эти занятия весьма пунктуально и с неизменным удовольствием; Попо постоянно записывал во время лекций то, что понял, или то, что его особенно заинтересовало. Этот же самый профессор станет читать следующей зимою лекции о практическом применении химии в ремеслах; слушать его будет для нас праздником.

Физика – предмет, которым Попо занимался с наибольшим интересом и, несомненно, с наибольшей пользой. Он постоянно вел записи.

3. История, русский язык, рисование идут своим чередом, и я в их отношении ничего не менял.

4. Изучение немецкого языка по-прежнему продолжается, но прогресс слишком медленный. У Попо не очень хорошая память, хотя есть сильное желание понимать.

Мы продолжаем изучение математики, и, если бы его память была такой же, как сообразительность, мы бы весьма продвинулись[606].

По окончании курсов у юного графа и его наставника появилось больше свободного времени, чтобы, как выразился Попо, «упражняться в рассматривании здешных художеств»[607], то есть знакомиться с местными достопримечательностями. К числу таковых в Женеве, конечно же, относилось производство часов:

Мы видели несколько дней тому назад самой лутчей женевской часового дела кабинет, принадлежащий трем мастерам; они весьма хорошо работают, и у них есть разныя новыя выдумки. Мы тоже видели, как делают зубцы у колес часовых. Кажется, что ето очень трудно, но посредством машин, для сего выдуманных, очень легко. Мы после виденному нами делаем записку. Смотрение оных художеств мне весьма нравится[608].

Большой интерес у них вызвала и принадлежавшая Тенгри богатая коллекция минералов, о знакомстве с которой Павел подробно рассказал отцу:

Четыре дня тому назад как мы начали смотреть кунст-камер господина Tingry, которой дает здесь химическия курсы, мы остаемся часа по три каждой раз, когда у него бываем, и еще не кончили; он наблюдает порядок, которой Valerius предписал следовать, однако зделал маленькия перемены. Мы так долго у него бываем потому, что сказывает при том свои мысли о минералогии, которые будут мне полезны для маленькаго путешествия в Швейцарию, которое мы намерены скоро предпринять. У него не достает камня, называемого pierre d’aillance, не имеет хорошего куска самородной меди, малахиты все мелки и ни хороши, не достает тоже хорошаго куска красного свинцу, ни слюды белой, а чорной и совсем нет, не имеет также плавающей золотой руды. Я бы был весьма рад, ежели бы етому всему зделали бы маленькую посылку, дабы оною ему подарить, и ежели можно по два куска самородной меди и красного свинцу. Я вас всепокорнейше прошу, чтоб все ети вещи были хороши[609].

С приближением летнего путешествия по Швейцарии в бумагах Ромма и Павла Строганова все чаще встречается имя самого известного из действовавших тогда женевских ученых – Орас-Бенедикта Соссюра.

Родившийся в 1740 г., О.-Б. Соссюр был представителем второго поколения одной из самых ныне знаменитых научных династий в мире, сыном видного специалиста по агрономии Николя Соссюра и племянником великого Бонне. Забегая вперед, отмечу, что потомки самого Орас-Бенедикта будут играть заметные роли в мировой науке вплоть до ХХ в.: так, основоположник современной лингвистики и структурализма Фердинанд Соссюр (1857–1913) был его правнуком, а известный психоаналитик Раймон Соссюр (1894–1971) – праправнуком. Будучи еще совсем юным, Орас-Бенедикт снискал уважение научных кругов исследованиями природы Альп и двадцати двух лет от роду возглавил в Женевской академии кафедру философии, которой руководил до 1786 г. Изучая строение гор, он и потом не раз совершал экспедиции в Альпы, Вогезы, Юру, восходил на Этну и Везувий. Своими изысканиями в ходе этих экспедиций он внес огромный вклад в развитие той отрасли научного знания, для которой сам же и придумал название – «геология», а также физики, ботаники, гляциологии и метеорологии. Занимался он и биологией, изучая простейшие организмы; был изобретателем многочисленных научных приборов. Соссюра считают и одним из основоположников альпинизма. После того как он установил премию первому поднявшемуся на Монблан, такое восхождение в 1786 г. совершили М. Паккар и Ж. Бальма. В 1787 г. Соссюр уже сам вместе с Ж. Бальма поднялся на эту вершину[610].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.