Новые люди в Москве

Новые люди в Москве

Церковный раскол и мятеж Разина – два самых печальных события на Руси во второй половине XVII в.: одно сильно потрясло церковь, другое чуть было не нанесло тяжких ударов государству. Оба эти события вытекали из застарелых недугов, глубоко вкоренившихся в русскую жизнь… Какие же это недуги? На этот вопрос отчасти отвечает и отвечает разумно тот самый Паисий Лигарид, который сыграл такую некрасивую роль в деле Никона.

– Искал я, – говорит Паисий, – корня этого духовного недуга (раскола), поразившего ныне царство Русское, и старался открыть, откуда могло бы произойти такое наводнение ересей на общую нашу пагубу, и наконец нашел, что все зло произошло от того, что нет народных училищ и библиотек. Если бы меня спросили: какие столпы церкви и государства? Я бы отвечал: во-первых – училища, во-вторых – училища и в-третьих – училища.

Действительно, вековое невежество и мирян, и духовенства породило раскол со всеми его дикими последствиями. Другой недуг, тесно связанный с невежеством, был крайне низкий уровень нравственности даже у людей, стоявших на виду, занимавших правительственные места. К концу XVII в. все управление страною сосредоточивалось в московских приказах; они дошли до небывалой еще силы, а между тем бояре и дьяки, стоявшие во главе приказов, по большей части даже и не понимали, что значит заботиться об общем благе, – только и думали о своих личных выгодах, о наживах! Алчность, лихоимство, насилия и неправды доходили до крайней степени. Воеводы теснят да обирают в области; дьяки да приказные – в Москве! Управу найти трудно, особенно простому человеку; верит народ в один только правый суд, в суд царев. «Где царь, тут и правда», – говорит он. Да беда в том, что до царя далеко, мимо приказных да бояр ни одно дело, даже и важное, до него не дойдет. Есть на все закон, да и тут беда, для иного приказного или воеводы «закон что дышло, куда хочет, туда и воротит». Далеко ли от такого печального взгляда, сказавшегося в пословицах, на представителей закона прийти к безотрадному выводу, что бедняку нечего на закон и обращать большого внимания, а приходится следовать пословице: «Нужда закона не знает, а через него шагает». Недовольство народа всякими неправдами воевод и приказных крайне усиливается. Вот почему воровские воззвания Разина во многих местах могли иметь большой успех.

Андреевский монастырь на Воробьевых горах. Современный вид

Лучшие люди на Руси давно уже сознавали весь вред невежества и грубых нравов. На Стоглавом соборе ясно высказывается это; еще раньше Геннадий заявляет о необходимости училищ, но постоянные войны, невзгоды царствования Грозного, смуты и бедствия во времена самозванцев и междуцарствия, крайняя бедность правительства и народа мешали правильному ходу просвещения. И вот на долю Алексея Михайловича, самого добродушного и благожелательного государя из всех московских царей, выпало видеть тяжкие последствия тех недугов, которыми русская жизнь страдала издавна. Во второй половине XVII в. дело правления значительно усложнилось, присоединилась к Москве Малороссия, где были совсем иные порядки и склад жизни, чем в Великой России; возникли торговые и денежные затруднения; сношения с Западной Европой усилились; наконец, поднялись церковные смуты. На каждом шагу нужны были и настоящие государственные деятели с широким взглядом, с просвещенным умом и сколько-нибудь образованные чиновники-исполнители; но ни тех ни других не было. Сознание недостатков во всем строе жизни и в управлении становилось сильнее и сильнее; возникали вопросы, настоятельно требующие разрешения. Наплыв иноземцев в Москву, довольно частые поездки русских послов на Запад невольно приводили к сравнению своего с чужим. Одна уже внешняя сторона западноевропейской жизни поражала русских своим превосходством. Эта жизнь все сильнее и сильнее вторгалась в Россию; в сердце ее, в Москве, уже выросла обширная Немецкая слобода: тут жили всевозможные «хитрые мастера», «мушкетеры», «рейтары», – все это иноверцы, пожалуй, даже «нехристи», в глазах тогдашних ревнителей православной веры; приходится с опаской сторониться их, но, с другой стороны, без них нельзя уж обойтись, – приходится дорожить ими, платить им хорошие деньги. Среди русских людей находятся уже горячие сторонники иноземцев, являются и заклятые враги, боящиеся иноземной «прелести»; все староверы, все слепые приверженцы старины примыкали к последним. Нетерпимость к иноверцам была так велика, что, например, патриарх Никон, как известно, отбирал у бояр иностранные картины, органы, ливреи и уничтожал их. Раз случилось ему невзначай благословить немцев, одетых в русскую одежду, и он так возмутился этим, что выхлопотал у царя приказ всем иноземцам ходить не иначе как в своей одежде, а не в русской, чтобы вперед ошибкой не давать «святыни благословения псам». Но, несмотря на сильное противодействие духовных лиц, опасавшихся, чтобы русские люди, ездившие за границу, «узнав тамошних государств веру и обычаи, не начали свою веру отменять и приставать к иным», несмотря на то что в иных случаях опасения эти и оправдывались, – все-таки сила знания на Западе, которая сказывалась в разных мастерствах, диковинах и удобствах жизни, била в глаза русским, – и число сторонников сближения с Западом все росло и росло, а необходимость просвещения ясно сознавалась уже многими. Где же было искать образования? Боязнь иноверия и ересей, конечно, побуждала обратиться в православные страны, в Грецию и Малороссию, хотя русские ревнители старины смотрели подозрительно на ту и на другую, – думали, что и сюда проникло латинство; но все же духовные лица, приходившие из Греции, по своему внешнему облику, по одежде, по обрядам были ближе к русским, чем западные европейцы, а малороссы были и единоплеменники, – естественно было обратиться прежде всего к ним.

Симеон Полоцкий

Несмотря на все бедствия и невзгоды, на крайнюю бедность и разорение во время войн Хмельницкого, Южная Русь по образованности стояла во время присоединения ее к Москве гораздо выше последней. Братские школы и затем Киевская коллегия Петра Могилы свое дело сделали: не одна грамотность, но образование становилось уже потребностью не только именитых и богатых людей, но и простых горожан, а среди духовенства являлись такие ученые, которые успешно и проповедью, и пером могли бороться с иезуитами и западными учеными-богословами. Во второй половине XVII в. особенно замечательны были два представителя киевской учености: Лазарь Баранович и Иоанникий Голятовский. Оба они успешно состязались с иезуитами и униатами и были замечательными проповедниками: первый оставил по себе два сборника поучений под вычурным названием «Меч духовный» и «Трубы словес»; второй – сборник под заглавием «Ключ разумения» и книгу, в которой изложил на основании древних писателей правила, как составлять проповеди. Хотя киевская наука была проникнута схоластикой, обращалось больше внимания не на открытие истины, не на внутреннюю силу доказательств, а на внешнюю правильность рассуждения, а в деле проповеди преобладала риторика – погоня за внешними украшениями речи, страсть к вычурам; но все же и при этих значительных недостатках богословская киевская наука развивала ум, а проповедническое искусство – способность говорить и убеждать. Киевские ученые с большим успехом занимались не одними только богословскими трудами, – было сделано ими несколько попыток и в историческом роде: так, ученик Петра Могилы, Иннокентий Гизель, составил первый учебник по русской истории под названием «Синопсис».

Из Киева и являются в Москву просветители.

В 1649 г. боярин Ртищев вызвал нескольких киевских ученых-монахов для училища, заведенного им при Андреевском монастыре близ Москвы.

Федор Михайлович Ртищев, любимец царя, был замечательным лицом того времени. Он был вполне русским человеком. Набожный, благочестивый, ревнитель родной старины и священных преданий, он в то же время не довольствовался, как большинство его современников, только внешней обрядностью. Его большой и пытливый ум доискивался внутренней стороны, смысла религии: он увлекался учением Христа о любви к ближним, о самоотречении;

не жалел денег на выкуп пленных из мусульманских земель, не отказывал в помощи нуждающимся, устроил больницу и приют для убогих. Во время войны с Польшей он взял на себя попечение о раненых и больных воинах, на свой счет содержал, лечил их, а по выздоровлении давал им помощь. Большой был охотник Ртищев до церковного богослужения и до священных книг. Но и там, и здесь его поражали разные неисправности, противоречия, и понял он, как необходим пересмотр книг и новые переводы их с греческого; а для этого нужны были знающие переводчики, притом из чисто русских людей, которым можно было бы вполне довериться. И вот благочестивый боярин выражает желание на свой счет пригласить и содержать нескольких киевских ученых, «ради обучения словено-российского народа детей еллинскому названию». Мысль эта полюбилась и благочестивому царю. Главным из приехавших ученых был Епифаний Славинецкий, иерей-монах братского монастыря. Это был весьма ученый по тому времени человек: он знал вполне греческий язык и латинский, понимал и еврейский, изучил основательно писания святых отцов, греческую и латинскую духовную литературу и пр. Скромный, сосредоточенный Епифаний предпочитал уединенную жизнь ученого всяким санам и почестям.

Недолго пробыл он в монастырской школе; царь назначил его справщиком типографии и перевел в Чудов монастырь, где также было училище. Исправление богослужебных книг, задуманное Никоном, было поручено Епифанию. Помощниками его в этом важном деле были его земляки, приехавшие с ним, – Арсений Сатановский и Даниил Птицкий, а затем Арсений Грек и несколько велико-россиян. Обдуманно, с большой осторожностью принялся Епифаний за дело, и под его надзором были напечатаны все богослужебные книги. Кроме того, он переводил много сочинений Отцов Церкви с латинского языка, перевел несколько мирских книг по истории, географии и др., составлял словари: один – где объяснял значения слов, встречаемых в церковных книгах и в богослужении, а другой – греко-славяно-латинский. Особенно хотелось ему сделать новый, более исправный перевод Библии, но успел он перевести только Новый Завет и Пятикнижие. Смерть (1675) прекратила его 26-летнюю в высшей степени полезную деятельность на пользу книжного дела и просвещения. Он оставил после себя нескольких учеников, хорошо знавших греческий язык.

Епифаний писал также проповеди и поучения. Проповедь была новостью в Великой Руси; давно она здесь замолкла, ее даже опасались, – думали, что она может повести к вольнодумству и ереси… В иных проповедях Епифаний касается и больной стороны тогдашней русской жизни – невежества и боязни просвещения.

«В нынешние времена, – говорит он, – мы видим много ослепленных людей, которые возлюбили мрак неведения, ненавидят свет учения, завидуют тем, которые хотят озарять им других, вредят им клеветами, лицемерием, обманом; подобно тому как совы, по своей природе, любят мрак и скрываются, когда засияет солнечная заря, так и эти мысленные совы, ненавистники науки, скроются в любимый ими мрак, когда ясная благодать пресветлого царского величества захочет разрушить тьму, прогнать темный обман и благоизволит воссиять свету науки и просвещать природный человеческий разум».

В поучении священникам Епифаний говорит между прочим: «Пекись и промышляй всем сердцем и душою, сколько твоей силы станет, увещевай царя и всех могучих людей везде устраивать училища для малых детей, и за это, паче всех добродетелей, ты получишь прощение грехов своих!..»

Другим выдающимся западнорусским просветителем в Москве был Симеон Полоцкий, прибывший сюда в 1664 г. Он уступал Славинецкому в познаниях и в глубокомыслии; это был не келейный ученый труженик, а скорее общественный деятель и ловкий придворный человек, приятный собеседник и неутомимый писатель, готовый во всякое время писать проповедь, рассуждение, драматические произведения (мистерии), даже стихи на разные случаи.

Симеон скоро по приезде в Москву был призван к важному делу: ему поручено было образование царских детей. С этого времени он становится видным лицом, живет во дворце; к нему обращаются за советами по разным вопросам, дают важные поручения. Он занимается опровержением раскола в сочинении «Жезл правления», затем составляет полное изложение веры «Венец веры», пишет проповеди и поучения, изданные в двух книгах: «Обед душевный» и «Вечеря духовная». В проповедях он старается быть по возможности проще, понятнее для слушателей и касается жизненных явлений – в этом главное их достоинство, – обличает невежество, суеверия и пр., обращается к царю с мольбою завести школы, умножить учителей…

– Многие еретики, – говорит он, – потонули в глубине Священного Писания от неискусного плавания; и наши нынешние лжемудрецы, неискусные в плавании, дерзко ворвались в пучину писаний, думая добывать оттуда жемчуг премудрости… Лучше было бы им стоять на берегу и помалу утолять жажду этой животворной водой.

Хотя сочинения Симеона не отличаются большой глубиной мысли и ученостью, а его вирши (стихи) крайне тяжеловесны и лишены всякой поэзии, но тем не менее значение его в Москве в деле просвещения очень немаловажно: как наставник царских детей, как проповедник, наконец, просто как советник и собеседник высокопоставленных лиц, он мог послужить не менее ученого Славинецкого на пользу дела; в эту пору при дворе заговорили гораздо настоятельнее, чем прежде, о необходимости школ и церковной проповеди.

В это же время среди пришлых в Москву «новых людей» выделялся еще один замечательный человек, серб (хорват) – Юрий Крижанич. Это был высокообразованный католический священник, пламенный патриот-славянин. Невыносимо было для него видеть, как западное славянство гибло, теряло свою самобытность под игом немцев, как греческое духовенство высокомерно относилось к православным славянам, как стремилось господствовать над ними, и заветною мечтою Крижанича стало потрудиться над освобождением славян. Он думал, что Россия, единственное сильное славянское государство, управляемое могучим самодержцем, может освободить и объединить все славянские племена. Главным несчастием для них было то, что церковные распри Западно-римской церкви и Восточной разделили их; но Крижанич думал, что эта распря Рима с Византией не должна иметь для славян никакого значения и они могут, не обращая внимания на различия католической и православной церкви, соединиться в одно целое… Но пылкому мечтателю не посчастливилось в Москве. Взгляды ли его на церковные вопросы здесь не понравились, или его заподозрили в каких-либо опасных замыслах – неизвестно; но в 1661 г. отправили его в Тобольск. Четырнадцать лет провел Крижанич в ссылке и здесь написал свои замечательные сочинения. Наиболее любопытные из них – грамматика и политические его думы «Разговоры о владетельстве». В первом труде он пытается провести свою мысль о едином всеславянском языке; во втором в виде разговоров и отдельных рассуждений он излагает свой взгляд на устройство государства, на состояние России сравнительно с другими славянскими и европейскими государствами, рассматривает подробно правительственный строй и частный быт, указывает недостатки и средства к их исправлению. Вопрос о необходимости просвещения и науки для России его сильно беспокоил.

«Высший дар человека есть разум, – говорит он, – деятельность разума выражается в мудрости, мудрость же приобретается учением и книгами. Мудрость столько же нужна для государей, как и для обыкновенных людей; при живых советниках нужны еще лучшие мертвые советники – книги: книги не увлекаются ни алчностью, ни враждою, ни любовью, – книги не ласкательству ют, не боятся поведать истину. Скажут: между мудрыми рождаются ереси, и потому мы не должны учиться мудрости. На это отвечаю: Магомет не был мудр и никаких мудрых бесед и хитростей не выдумал; крайнюю глупость написал в своих книгах, а между тем наплодил ересь, более всех распространившуюся по свету. А на Руси ересь (т. е. раскол) встала разве не от глупых, некнижных мужиков? От мудрости ереси искореняются, а от невежества пребывают вовеки… Святые отцы были мудры, а не зачинали ересей, но ратовали против них… От огня, воды, железа умирают многие, а между тем люди не могут жить без них; так же точно и мудрость потребна людям».

Любопытно, что Крижанич, советуя заимствовать у иноземцев то, что есть у них лучшего, в то же время особенно предостерегает от излишнего доверия к ним или пристрастия, которое он называет ксеноманией, или чужебесием, – этот недостаток он признает слабостию всех славян вообще и считает его «смертоносною болезнью». Особенную вражду питает он, понятно, к немцам, так как самое близкое, родное ему племя – хорваты – было подавлено ими.

Указывая на злоупотребления должностных лиц, он находит, что лучшее средство против этого зла известные права. «Пусть царь, – говорит он, – даст людям всех сословий пристойную, умеренную, сообразную со всякой правдой свободу, чтобы царские чиновники не могли исполнять своих худых намерений и раздражать людей до отчаяния». С просьбой о том, чтобы всем сословиям были даны слободины, т. е. известные права, Крижанич обращается к царю и говорит:

«В твоих руках, царь, чудодейственный жезл Моисеев, посредством которого ты можешь творить дивные чудеса, в твоих руках самодержавие – совершенная покорность и послушание подданных. Уже давно на свете не было такого царя или владетеля, который имел бы силу творить такие чудные дела, какие ты легко можешь делать, и приобрести за них у всего славянского народа нескончаемое благословение, у других народов бессмертную славу, а у Бога, после сего земного царства, царство небесное!»

Сочинение Крижанича, как известно, было «наверху», т. е. во дворце; знакомы были с ним, вероятно, и некоторые из бояр. Мечты Крижанича о славянском единстве, а также и мысли о широких государственных преобразованиях, конечно, не были понятны; но указание на различные недостатки русского государственного строя и жизни и отдельные соображения могли быть приняты к сведению.

Были в это время уже и русские люди, которые вполне ясно понимали недостатки строя русской жизни. Лучшим доказательством этого может служить замечательная книга «О России в царствование Алексея Михайловича», написанная дьяком посольского приказа Котошихиным, бежавшим около 1664 г. из России вследствие неприятностей по службе. Он рассказывает об обиходе царской жизни, о правительственном строе, о нравах и обычаях бояр, о недостатках русской жизни и, подобно всем заезжим ревнителям просвещения, считает одной из главных причин ее неприглядности то, что на Руси нет науки и образования.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.