Церковная уния

Церковная уния

Приезд патриарха вскрыл страшные язвы, которыми страдала Западнорусская церковь, обнаружил их во всей их неприглядности. Меры, принятые патриархом, оказались бессильными помочь беде. Все это послужило только на пользу врагам православия. Многие ревнители православия стали уже отчаиваться, терять веру в способность патриарха избавить Русскую церковь от беспорядков; даже и князь Острожский потерял надежду на него и стал склоняться к унии с Римом. Иезуиты спешили ковать железо, пока оно было горячо, издали вторично книгу Скарги о единении церквей и стали горячо проповедовать, что Русская церковь только и может ждать спасения от папы…

Уния была особенно выгодна православным епископам: подчинение Риму поднимало их значение в государстве, уравнивало их с польскими бискупами, которые принимали участие в государственных делах, избавляло их, наконец, от неприятного вмешательства в их дела мирян, панов и братств. В эту пору католические власти стали нарочно теснить православных более прежнего. Самый смелый и деятельный из епископов – Кирилл Луцкий, который в то время страдал от борьбы с луцким старостою и притом рассорился с князем Острожским, сделал решительный шаг к унии.

В 1590 г. королю, по мысли Кирилла, была подана просьба, подписанная им и еще тремя епископами: Гедеоном Львовским, Дионисием Хельмским и Леонтием Пинским. Они соглашались подчиниться папе, просили только, чтобы Русской церкви оставлены были ее обряды и язык, а им, епископам, обеспечены были права. Король с большой радостью принял эту просьбу, обещал епископам уравнять их с католическими бискупами и защитить от восточных патриархов. До поры до времени, однако, все дело хранилось в глубокой тайне: главным зачинщикам унии, видно, хотелось сперва навербовать сторонников унии и тогда уже привести свой замысел в действие. Скоро нашелся важный союзник Кириллу. Это был владимирский [из Владимира-Волынского] епископ Ипатий Поцей, только что получивший этот сан (в 1593 г.), человек знатного рода, родственник и приятель князя Острожского. Поцей получил воспитание в иезуитской академии в Кракове, сначала был католиком, потом кальвинистом, наконец, принял православие. Возведенный в сан епископа, Поцей стал вести безукоризненную, строгую жизнь, что было редким явлением в то время. Православные глубоко уважали его, видели в нем настоящего подвижника; такой союзник зачинщикам унии был особенно дорог. Поцей пробовал склонить окончательно князя Острожского к унии, вел с ним переписку об этом, но тот хотел соединения всей Восточной церкви с Западной, а не одной Западнорусской; Поцей считал такую унию делом неисполнимым и сошелся в мыслях с Терлецким, чтобы прежде всего Западнорусскую церковь подчинить папе. Они открыли свой замысел митрополиту Михаилу Рагозе. Этот слабый старик колебался, не зная, что и делать: понимал, как выгодно было принять унию и этим снискать милость короля, но боялся вооружить против себя православных, особенно могущественных панов. Митрополит стал хитрить, – сторонникам унии выказывал готовность поддерживать их, а православным вельможам и братствам писал, что он не одобряет унии. Малодушие митрополита и двусмысленность его поступков принесли печальные плоды: Терлецкий и Поцей стали действовать, не обращая большого внимания на митрополита, а православные потеряли к нему всякое уважение, и слух о его измене православию вооружал их против него.

Когда князь Острожский узнал, что замышляется уния вовсе не такая, о какой мечтал он, т. е. недобровольное соединение всей Восточной церкви с Западной на основании обоюдного согласия; когда он узнал, что уния заключается несколькими духовными лицами без соглашения восточных патриархов, московского духовенства и князя, без ведома православного низшего духовенства и паствы, – он написал Поцею суровое письмо, а затем издал свое знаменитое воззвание ко всем православным обитателям Литвы и Польши (24 июня [1595 г.]).

«С молодости моей, – писал он, – я воспитан моими благочестивыми родителями в истинной вере, в которой с Божиею помощью и доселе пребываю и надеюсь непоколебимо пребывать до конца жизни. Я научен и убежден благодатию Божиею, что, кроме единой истинной веры, насажденной в Иерусалиме, нет другой веры истинной. Но в нынешние времена злохитрыми кознями вселукавого диавола сами главные начальники нашей истинной веры, прельстившись славою света сего и помрачившись тьмою сластолюбия, наши мнимые пастыри, митрополит с епископами, претворились в волков и, отвергшись единой истинной веры св. Восточной церкви, отступили от наших вселенских пастырей и учителей и приложились к западным, прикрывая только в себе внутреннего волка кожею своего лицемерия, как овчиною. Они тайно согласились между собою, окаянные, как христопродавец Иуда с жидами, отторгнуть благочестивых христиан здешней области без их ведома и втянуть с собою в погибель, как и самые сокровенные писания их объявляют. Но человеколюбец Бог не попустит вконец лукавому умыслу их совершиться, если только ваша милость постараетесь пребыть в христианской любви и повинности. Дело идет не о тленном имении и погибающем богатстве, но о вечной жизни, о бессмертной душе, которой дороже ничего быть не может. Весьма многие из обитателей нашей страны, особенно православные, считают меня за начальника православия в здешнем крае, хотя сам я признаю себя небольшим, но равным каждому, стоящему в правоверии. Потому, опасаясь, как бы не остаться виновным пред Богом и пред вами, и узнав достоверно о таких отступниках и явных предателях церкви Христовой, извещаю о них всех вас, как возлюбленную мою о Христе братию, и хочу вместе с вами стоять заодно против врагов нашего спасения, чтобы с Божиею помощью и вашим ревностным старанием они сами впали в те сети, которые скрытно на нас готовили… Что может быть бесстыднее и беззаконнее! Шесть или семь злонравных человек злодейски согласились между собой и, отвергшись пастырей своих, святейших патриархов, от которых поставлены, осмеливаются властно, по своей воле, отторгнуть всех нас, правоверных, будто бессловесных, от истины и низвергнуть с собою в пагубу. Какая нам может быть от них польза? Вместо того чтобы быть светом миру, они сделались тьмою и соблазном для всех… Если татарам, жидам, армянам и другим в нашем государстве сохраняются без всякого нарушения их законы, не тем ли более нам, истинным христианам, будет сохранять наш закон, если только все мы соединимся вместе и заодно усердно стоять будем? А я, как доселе, во все время моей жизни, служил трудом и имением моим непорочному закону св. Восточной церкви, в размножении св. писаний и книг и в прочих благочестивых вещах, так и до конца при помощи Божией обещаюсь служить всеми моими силами на пользу моих братии, правоверных христиан, и хочу вместе со всеми вами, правоверными, стоять в благочестии, пока достанет сил…»

Это послание быстро распространилось и вызвало сильное возбуждение среди православных. Смутные слухи об измене нескольких епископов теперь для всех подтвердились. Западная Русь взволновалась. Испуганный общим негодованием православных львовский епископ Гедеон Балабан отступился от унии. Восстал против нее и перемышльский епископ Михаил Копыстенский. Учитель львовского братства, переселившийся в Вильно, в своих проповедях громил отступников от православия и издал «Книжицу на римский костел».

Поцей при свидании с князем Острожским рассказал ему подробно все дело, как и с какого времени оно началось и кто был первым его виновником; затем, упавши на колени пред князем, умолял его со слезами взять на себя святое дело унии и, пользуясь своим могуществом, уладить все в том виде, как он сам хотел. Острожский выслушал благосклонно Поцея и потребовал, чтобы владыки испросили у короля разрешение собрать собор, а сам обещал употребить все свои силы, чтобы постановление об унии совершилось с общего согласия всего христианства.

Ипатий Поцей

Король на просьбу епископов собрать собор сначала было согласился, но потом, когда узнал, что русские враждебно смотрят на унию, отказал. В грамоте к Острожскому король между прочим писал:

«Что касается до съезда, или собора, о котором просили сами ваши епископы, то он нам не угоден. Судить о делах спасения принадлежит власти пастырей; за ними и мы обязаны идти, как за нашими пастырями, не испытывая, чему учат те, которых Дух Святой дал нам в вожди до конца жизни. Притом же такие съезды обыкновенно более затрудняют дело, нежели приносят какую-либо пользу».

Король желал скорее кончить дело унии; Терлецкий и Поцей должны были немедля отправиться в Рим, чтобы изъявить покорность папе. Очевидно, и король, и эти епископы рассчитывали на то, что многие из колебавшихся православных пристанут к унии, лишь только будет положено начало делу.

Поцей и Терлецкий после семинедельного трудного путешествия прибыли в Рим. Папа приглашал их к себе два раза частным образом и принял их, как они сами рассказывали, «с несказанной милостию и ласковостию». Они представили ему грамоты и «униженно просили, по словам самого папы, принять их в лоно католической Римской церкви, с сохранением их обрядов согласно с униею, постановленною на Флорентийском соборе».

Более месяца пришлось Терлецкому и Поцею ждать торжественного приема. Он состоялся 23 декабря [1595 г.].

Папа в своем блестящем облачении восседал на богатом троне, под балдахином, в большой зале своего дворца. Тридцать три кардинала окружали его. Многие архиепископы, епископы, прелаты и иноземные послы присутствовали здесь стоя. В это торжественное собрание были введены русские послы, т. е. Терлецкий и Поцей в сопровождении всех приехавших с ними спутников.

Подошедши к месту заседания папы и его кардиналов, оба русских епископа три раза преклонили колени. Затем приблизились к папе, поцеловали его ноги и, стоя на коленях, кратко объяснили цель своего посольства (говорил Поцей, знавший по-латыни) и подали папе грамоты. Потом, по указанию придворных распорядителей, отошли к своим спутникам, стоявшим на коленях. Папа приказал прочесть вслух представленные ему грамоты. Во время чтения Поцей и Терлецкий в знак покорности наклоняли головы и становились на колени.

По окончании чтения секретарь папы, с его благословения, стоя по левую сторону его седалища, сказал послам речь:

– Наконец, после ста пятидесяти лет, возвращаетесь вы, русские епископы, к камню веры, на котором основал Христос церковь свою, к матери и учительнице всех церквей – церкви Римской. Никакое слово, самое красноречивое и сильное, не в состоянии выразить всей радости нашего святейшего отца. Дух его восторгается к Богу и признает его премудрость и проч.

После того Терлецкий и Поцей должны были пред Евангелием, положенным на аналое, произнести громогласно исповедание католической веры. Они признавали этим вполне римское учение – об исхождении Св. Духа, чистилище, главенстве папы и пр. Православию уступались только одни обряды. По прочтении исповедания русские епископы со слезами на глазах снова лобызали ноги папе, а он сказал им несколько ласковых слов.

– Я не хочу господствовать над вами, – говорил он между прочим, – хочу на себе носить тяготы ваши.

Обняв и поцеловав русских послов, папа объявил во всеуслышание, что принимает их, а также отсутствующего митрополита Михаила и всех русских епископов со всем духовенством и народом русским, живущим во владениях польского короля, в лоно католической церкви и соединяет с нею в одно тело.

Рим ликовал, радуясь новому завоеванию папы, усилению его могущества. На память этого «великого» события была выбита медаль с изображением папы, благословляющего русских послов, и надписью: «Ruthenis receptis» 1596 г. (на присоединение русских).

Жутко было возвращаться к себе домой двум русским епископам, обласканным папою, осыпанным его милостями, – они, принимая в Риме унию от всей будто бы паствы своей, обманывали папу, а признавая римское исповедание веры, должны были явиться отступниками в глазах всех православных русских…

Вернувшись из Рима, Терлецкий и Поцей доставили королю и митрополиту от папы послание, в котором он требовал, чтобы созван был собор для окончания дела унии.

Но и до собора еще ясно сказалось негодование русских людей на епископов, изменивших православию. В это время происходил общий государственный сейм, и русские земские послы от имени всех своих избирателей подали просьбы королю, чтобы Терлецкий и Поцей были лишены духовного сана, так как они без ведома патриархов и своей паствы ездили в Рим и самовольно отдались под власть папы и привезли оттуда великие перемены в вере… Такую же просьбу подал на сейм князь К. К. Острожский лично королю. Когда же король не обратил внимания на эти просьбы, Острожский и другие русские в последний день сейма торжественно объявили королю и всему сейму, что они и весь русский народ не будут признавать Поцея и Терлецкого своими епископами и не допустят их власти в своих владениях… Возбуждение было общее. Братства и священники предавали епископов-изменников православия проклятию; говорились горячие проповеди против папы; Острожский своими посланиями волновал дворян и мещан, грозил даже вооруженным восстанием.

Король издал манифест к народу, извещал о состоявшемся соединении церквей и открыто становился на сторону унии. Этим же указом он требовал от митрополита созвания в Бресте собора, на котором должна была решиться судьба унии. Время для него было назначено в октябре 1596 г.

Такого собора по числу лиц и по важности вопроса еще не бывало в Западно-русской церкви. В Брест прибыли экзарх константинопольского патриарха Никифор, «муж большой учености и мудрости», по словам современников, Кирилл Лукарис, экзарх александрийского патриарха, западнорусский митрополит Михаил с семью епископами и много других духовных чинов Западнорусской церкви. Сюда прибыло много и светских лиц: князь Острожский явился с отрядом вооруженных людей, послы от всех областей и множество людей всякого звания. Все съехавшиеся сразу разделились на две части: латиняне соединились с униатами, Поцеем и другими епископами, сторонниками унии. Митрополит Михаил Рагоза был в их руках, а это было очень важно для них: митрополит был начальником всех русских духовных чинов, и потому епископов, противников унии, можно было выставить как ослушников высшей власти. Зато во главе православных стоял экзарх Никифор, уполномоченный патриархом заменять его. Окрестности Бреста представляли воинственный вид: всюду виднелись шатры и пушки. Католиков и униатов особенно пугали боевые силы князя Острожского…

С первого же дня ясно обнаружилось, что настоящего собора и прений по вопросу об унии не может быть: для одной стороны этот вопрос был уже бесповоротно решен, а другая сторона хотя и готова была рассуждать об унии, но с явной враждой относилась к совершенному делу.

Из католиков явились на собор три бискупа, Петр Скарга и королевские послы. Начать свои заседания собор должен был 6 октября, но с самого начала обнаружился совершенный разлад. Митрополит никаких распоряжений о заседаниях собора не делал; все церкви в Бресте по приказу местного епископа Ипатия Поцея были заперты, и православные принуждены были открыть свои заседания в частном доме (духовные лица заседали отдельно от мирян). На первом же собрании, после обычных молитв, Гедеон Балабан, львовский епископ, заявил, что все собравшиеся хотят стоять всеми силами и готовы даже умереть за истинную восточную веру, и, по их убеждению, митрополит с некоторыми владыками поступил незаконно, отрекшись от подчинения патриарху. Решено было призвать в собрание митрополита и униатских епископов, чтобы они объяснили свои действия. В то же время униаты открыли заседания в городском соборе.

Три раза экзарх посылал звать митрополита. Сначала получались уклончивые ответы, а на третий раз посланным сказали:

– Что сделано, то уже сделано, – иначе быть или переделаться не может. Хорошо или худо мы поступили, только мы отдались Западной церкви.

После такого ответа не оставалось ждать ничего более, и Никифор обратился к собору с большой речью, резко осуждал митрополита и других епископов, сторонников унии, за их отступничество, хвалил тех, которые твердо стояли против них.

Затем рассмотрены были наказы земских послов, приехавших на собор; они заявляли, что поместный собор в Бресте не вправе постановить решение о соединении с Римской церковью без согласия патриархов и всей Восточной церкви и духовные, отступившие от власти патриархов, должны быть наказаны лишением сана и пр.

В это время явились королевские послы и старались в длинной речи склонить к унии лиц, высланных для переговоров с ними. Петр Скарга в свою очередь пытался поколебать князя Острожского, но все старания были напрасны…

Четвертый день собора был самый решительный. Бискупы и владыки-униаты, в полном облачении, в сопровождении других низших духовных чинов, отправились в церковь Св. Николая при колокольном звоне и пении и совершили благодарственное молебствие за соединение христиан. Во всеуслышание была прочтена грамота, в которой митрополит и владыки именем Бога заявляли всем «на вечную память» о своем подчинении папе…

Как только окончилось чтение грамоты, бискупы Западной церкви бросились к епископам-униатам, облобызались с ними и воспели хором хвалебную песнь Богу. Затем все вместе пошли в латинский костел и там торжественно пропели «Те Deum laudamus» («Тебя, Бога, хвалим»). Противников своих, епископов и других духовных лиц, верных православию, они объявили лишенными сана и священства и предали проклятию… Не менее решительные действия совершились в четвертый день и на православном соборе. Заседание началось с раннего утра. Экзарх Никифор подробно изложил вины митрополита и владык-униатов – обвинил их в том, что они нарушили клятву, данную ими при рукоположении, – подчиняться цареградскому патриарху, нарушили постановления древних соборов, самовольно без Вселенского собора решили вопрос о соединении церквей и проч.

Выслушав это, собор потребовал, чтобы тотчас же был произнесен приговор над отступниками. Тогда Никифор стал на возвышении с крестом в правой руке и Евангелием в левой и громко произнес:

– Святая Божия Восточная церковь повелевает нам и настоящему собору, чтобы митрополит Михаил и единомысленные с ним владыки лишены были архиерейского достоинства и служения, епископской власти и всякого духовного сана.

Приговор этот был подписан всеми духовными членами собора и постановлено просить короля, чтобы он назначил вместо свергнутых митрополита и владык других лиц, верных блюстителей православия.

Понятно, как должен был взглянуть на это дело король, сильно хлопотавший об унии. Она была им признана и узаконена. Греческие экзархи объявлены были турецкими шпионами, епископы и другие духовные лица, противники унии, – ослушниками митрополита, отступниками от своей церкви и даже противниками короля. Таким образом вмешательство короля в церковные дела обращало ревнителей православия в государственных преступников, в мятежников!..

Итак, уния, вместо действительного соединения церквей, разорвала Западнорусскую церковь на две враждебные части, повела к новой розни, вражде и бедствиям.

Скоро возникли усиленные гонения на православие. Началось с возмутительного суда над Никифором, на которого взводили всякие вины… Старик Острожский, глубоко оскорбленный, не стерпел и высказал самому королю много резких, хотя и справедливых укоров.

– Ваша королевская милость, – говорил он, – видя насилие над нами и нарушение прав наших, не обращаешь внимания на присягу свою, которою обязался не ломать прав наших… Не хочешь нас в православной вере нашей держать при наших правах, наместо отступников-епископов других дать, позволяешь этим отступникам насилия творить… За веру православную наступаешь на права наши, ломаешь вольности наши и, наконец, на совесть нашу налегаешь… Не только сам я, сенатор, терплю кривду, но вижу, что дело идет к конечной гибели всей короны польской, потому что теперь никто уже не обеспечен в своем праве и вольности, и в короткое время настанет великая смута. Предки наши, сохраня государю верность, послушание и подданство, взаимно от него милость, справедливость и защиту получали. На старости лет затронули у меня самые дорогие сокровища: совесть и веру православную. Видя смерть перед глазами, напоминаю вашей королевской милости: остерегитесь! Поручаю вам отца Никифора. Бог взыщет на вас кровь его, а мне дай Бог не видать больше такого ломания прав!..

Кончив свою горячую речь, Острожский встал и, опираясь на руку одного своего приятеля, пошел из королевской комнаты. Тот напоминал ему, что надо обождать ответа короля.

– Не хочу! – ответил князь Острожский.

Король послал за ним его зятя Радзивилла с просьбой вернуться.

– Уверяю вас, – говорил Радзивилл Острожскому, – король тронут вашей печалью, и Никифор будет освобожден.

– Пусть себе и Никифора съест!.. – ответил разгорячившийся Острожский и ушел из дворца.

Упрямство старого князя повредило делу: Никифор не увидел свободы и умер в заточении.

И прежде православным трудно жилось под властью польского короля, – приходилось терпеть всякие притеснения от католиков, а теперь к этим врагам прибавились еще униаты. Униатские епископы выгоняли православных священников из их приходов и ставили на их места своих униатов. Братства объявлены были мятежными сходками, их стали строго преследовать. От православных отбирали церкви и отдавали униатам; они овладели даже Софийским собором в Киеве и едва не прибрали к своим рукам Киево-Печерскую лавру. Православных жителей не допускали к городским должностям, всякими способами стесняли их в промыслах и торговле, на их жалобы и просьбы не обращалось никакого внимания – им приходилось выносить всевозможные притеснения и обиды. О страданиях простого народа нечего и говорить…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.