Свет с юга

Свет с юга

К началу 1990-х гг. некоторых русских интеллектуалов охватила страсть к поиску «древних русов» в глубинах первобытности. Тогда геолог Р. К. Баландин «обнаружил» «племя русов» ни больше ни меньше как в Западной Белоруссии неолитической эпохи, где они будто бы занимались горными выработками, чем и прославились как в Европе, так и далеко за ее пределами. По его мнению, уже тогда возникла высокоразвитая «палеорусская» культура, в рамках которой и формировался русский национальный характер (Баландин 1990).

Однако более всего русских националистов привлекала идея об «арийском происхождении» славян, и вначале они по традиции (вслед за Скурлатовым) выводили их из Предкавказья (Урок 1990). Авторам журнала «Чудеса и приключения» также пришлась по душе схема В. Скурлатова. Они однозначно связывали предков славян со степными скотоводами, выводили их из Семиречья, отождествляли их с историческими киммерийцами, признавали их древнейшим наследием все основные степные культуры Евразии эпохи бронзы – от ямной до срубной и андроновской – и утверждали об образовании древнейшей славянской государственности еще в первой половине 1-го тыс. до н. э. (Скурлатова 1992; Тороп 1994б). Здесь же находила место идущая от В. Щербакова идея о происхождении русской нации из Трои, поражение которой будто бы и поставило русских на «тропу национального унижения», заставив их бежать из Малой Азии (Зрелкин 1994б). Не оставлялась без внимания и мысль о том, что семиты якобы узурпировали древнеарийское наследие и использовали его при написании Библии (Гладышев 1995б: 41).

В начале 1990-х гг. Г. С. Белякова принялась возрождать давно забытые взгляды «славянской школы» и отождествила предков славян со скифами. При этом ей в особенности полюбился Е. Классен, на которого она обильно ссылалась. Не обошла она и проблему «арийства» славян (Белякова 1991б). На этом поприще особенно неустанно трудился журналист В. Тороп. Именно он настаивал на отождествлении славян с киммерийцами, утверждал, что те впервые принесли руническое письмо в Европу и познакомили с ним германцев, что переселившиеся на север «киммерийцы» наделили германцев высокой культурой, в том числе дали им богов и эпических героев, и что Заратуштра, оказывается, происходил из «киммерийско-славянского рода». Ссылаясь на известные данные о том, что библейские тексты содержат заимствования из зороастрийского учения, он доказывал, что их составители бессовестно присвоили духовное наследие «славянского гения» (Тороп 1994б; 1995а; 1995б; 1997).

Подобно тому, как немецкий национализм в 1920 – 1930-х гг. нещадно эксплуатировал археологические построения Г. Коссинны и его школы, отстаивая исторический приоритет германцев и «индогерманцев», современные русские радикалы также стараются всемерно использовать данные археологии для доказательства славянского приоритета. В 1995 г. вышла в свет научно-популярная книга, посвященная истории индоевропейцев и происхождению славян. Ее автор, молодой московский математик А. В. Гудзь-Марков, окончил Институт электронного машиностроения в 1985 г. и вскоре занялся успешным компьютерным бизнесом. Однако в 1991 г. он полностью разорился и, разочаровавшись в свободном предпринимательстве, нашел утешение в поисках истоков Руси и славянства, чем он усердно занимался в залах Библиотеки им. Ленина (Казьмина 2002: 4–7).

Не обладая специальной подготовкой для анализа сложной индоевропейской проблемы, свои познания этот любознательный автор черпал в предназначенных для специалистов томах «Археологии СССР», а также в других обобщающих изданиях, выпущенных в свое время советскими археологами. Кроме того, не владея древними языками и методами исследования древних текстов, он счел себя вправе интерпретировать такие сложные произведения, как Ригведа, Авеста и древнескандинавские саги, разумеется, в русском переводе. И, не владея методами палеоантропологии, он не испытывал никаких колебаний в отождествлении индоевропейцев с «белой расой». При этом он пытался доказать, что восточное славянство стоит ближе к «древнейшему стволу индоевропейского древа», чем все другие индоевропейские народы, что оно хранит бесценные древние традиции и устои и что поэтому именно ему суждено «развязать трагические узлы всего индоевропейского сообщества планеты». В России он видел «праматерь» и «колыбель» «белого человечества», откуда время от времени происходил исход культуртрегеров, одаривавших остальной мир своими высокими достижениями (Гудзь-Марков 1995: 299; Казьмина 2002: 10).

Показательно, что этот автор понимал индоевропейцев как «расу» – это настолько же соответствует немецкой научной традиции начала XX в., насколько расходится с современными научными представлениями. Правда, автор соглашался с тем, что в ходе своего этногенеза славяне поглотили множество других групп, однако в число этих групп включал одних только «индоевропейцев» – тем самым, единство «расы» осталось непоколебленным. Он подчеркивал, что заселение славянами огромных территорий было «предопределено гибкостью и стойким иммунитетом в отношениях с окружающими народами» да вдобавок они якобы обладали «неосознанной уверенностью своего превосходства» (Гудзь 1995: 36). Автор был склонен обращаться к генетике для понимания исторического процесса и особенностей межгрупповых взаимодействий. Так, он был убежден в том, что как таджики, так и осетины обречены на верность России по причинам генетической близости к русским, то есть обладая «арийской кровью». С тем же основанием он верил, что злость и жестокость, иной раз проявляющиеся у славян, объясняются смешанными браками с тюрками (Казьмина 2002: 13, 16).

По его собственному признанию, тяга к древней истории возникла у него в 1991 г. в связи с крахом его бизнеса и политическим кризисом, повлекшим распад СССР (Казьмина 2002: 5–7; Гудзь-Марков, Кудашкина 2007). Иными словами, интерес к индоевропейским древностям появился у него не столько из любознательности, сколько по политическим мотивам и для преодоления нервного стресса, вызванного потерей любимого дела.

Между тем его книга удостоилась самых лестных похвал со стороны главного редактора журнала «Русская мысль» В. Г. Родионова, назвавшего ее «глотком свежего воздуха в спертой атмосфере исторических фальсификаций». Лишь в одном редактор не согласился с автором – там, где «молодой историк» пытался хоть как-то следовать современным научным представлениям, отрицающим какое-либо отношение неолитического и энеолитического населения Балкан и трипольской культуры к индоевропейцам. Редактор резко ему возразил (Гудзь 1995: 34). Да и как не возразить? Ведь ближайший соратник Родионова Г. С. Гриневич, как мы знаем, настаивал на том, что именно на Балканах еще в энеолите возникла «славянская письменность».

Иную версию древней истории, страдающую мегаломанией, развивал бывший связист, а затем военный переводчик, преподаватель арабского языка, кандидат филологических наук Н. Н. Вашкевич, как будто бы сочувствовавший неоязычеству, но скептически относившийся к «Влесовой книге» и не разделявший расовой доктрины (Вашкевич 1996: 65, 185, 267). Задавшись вопросом о происхождении человека и цивилизации, он отверг какие-либо иные подходы к изучению этих проблем, кроме лингвистического. Последний же он понимал по-дилетантски как сравнение отдельных современных лексем и их субъективную интерпретацию. Он не только не признавал методов научного сравнительно-исторического языкознания, но и не желал считаться с достижениями лингвистов-профессионалов. Зато среди источников своих познаний о древней истории он упоминал книги таких же, как он сам, дилетантов Кандыбы и Гриневича, эзотериков Генона и Шюре, историков-фантастов Гумилева и Шилова. Немалую роль в его историческом образовании сыграли и произведения арабских историков-националистов, пытавшихся не только объявить Древний Египет плодом творчества арабского народа, но и изобразить последний древнейшим народом Земли.

Вот почему Вашкевич считал дорогой для него арабский язык древнейшим языком планеты, от которого якобы произошли все языки мира, а Аравию – прародиной мировых цивилизаций. Однако чисто арабская версия древней истории не могла удовлетворить его патриотические чувства. И он утверждал, что русский язык якобы был прямым потомком арабского, что первым алфавитом на Земле был русский алфавит и что именно русские осуществили перевод библейских текстов с «протоязыка». А уже позднее эти тексты были будто бы переведены на все другие языки. Историософия автора включала идею последовательного упадка и деградации. Ведь у истоков человечества, по его мнению, лежала блестящая арабоязычная первоцивилизация, которая с течением времени пришла в упадок и распалась (Вашкевич 1994; 1996: 162).

С самого начала эта цивилизация-империя, охватывавшая едва ли не всю планету, состояла из целого ряда более специализированных регионов (Индия, Китай и др.). Вместе с тем русским автор приписывал особую миссию – они будто бы составляли воинскую прослойку и их гарнизоны стояли во всех частях империи. Поэтому, утверждал он, воинственность является неотъемлемой чертой русских и всех прочих европейских народов, которые, как он полагал, от них происходят: «Война – естественный способ существования европейских народов» (Вашкевич 1996: 66, 91, 305). Мало того, по ходу дела выясняется, что арабоцентристская версия древней истории автора явно не устраивала и Арабская идея постепенно вытеснялась Русской. К своему удивлению, читатель узнает, что древнеегипетская цивилизация имела древнерусские корни и ее создатели поначалу говорили на русском языке и отправляли русские культы. Затем то же самое обнаруживается в Индии, Ливии, Китае и т. д. Мировая история теряет свою многокрасочность и становится удивительно скучной и однообразной. Но и это казалось автору недостаточным. Он обнаруживал русские корни даже в арабском «первоязыке», настаивал на том, что религия Древнейшей Державы была создана русскими жрецами и что власть там принадлежала русским (Вашкевич 1996: 91–95).

Как и почему развалилась Перводержава? Автор связывал это с нараставшей специализацией регионов и развитием «национальной идеи», требовавшей большей самостоятельности вплоть до политической автономии. Именно в этот момент, как он утверждал, власть в империи захватила армия, представленная русскими. Причем она захватила ее не для спасения империи, а для того, чтобы придать распаду империи цивилизованный характер и спасти отделяющиеся народы от деградации, наделив их необходимыми знаниями и, прежде всего, письменностью. Впрочем, сетовал автор, никто не оценил благородства русских, и во вновь образовавшихся государствах ни о какой автономии для меньшинств речи уже не было (Вашкевич 1996: 186–205). Короче говоря, все эти фантастические рассуждения о Первоимперии и ее распаде, якобы произошедшем 7500 лет назад, фактически моделировали недавнее прошлое – распад СССР; и автор сам это прекрасно сознавал, говоря о том, что история повторяется (Вашкевич 1996: 205, 225).

Иными словами, все построения Вашкевича служат ярчайшей иллюстрацией того, как современный человек конструирует историю, исходя из окружающей его реальности, а затем опирается на эту искусственную конструкцию для предсказания будущего. При этом становится понятным смысл теории циклизма – ведь если история совершается циклами и без конца повторяется, то имеются все основания мечтать о грядущем восстановлении Русской империи! Мало того, если первоначальное человечество было однородным (вспомним о «едином арабском языке») и не делилось на отдельные этносы, то можно рассчитывать на исчезновение этносов в будущем (Вашкевич 1994: 181). Впрочем, о том, будет ли это единое человечество русскоязычным или арабоязычным, автор многозначительно умалчивал.

Мысль о древней Русской империи и о русских как первонароде, идущая от переосмысленного эзотерического подхода, пришлась по нраву многим писателям-почвенникам. Высот мегаломании она достигда в творчестве бывшего инженера, писателя Ю. Д. Петухова, который никак не мог смириться с мыслью о сложении русского народа в лесной зоне Восточной Европы – ему это казалось унизительным, и, движимый ущемленным национальным чувством, он отправлял «древних русов» в Средиземноморье, где якобы и лежала их истинная прародина. При этом он настойчиво требовал переписать школьные учебники, где, по его мысли, «древних русов» следовало изобразить создателями всех основных древних цивилизаций (Петухов 1998в: 14) вплоть до объявления Египта истинной колыбелью «русов» (Петухов 1998в: 37–47).

В творчестве Петухова на «историческом» поприще выделяются два периода. В 1980 – 1990-х гг. он всячески стремился отождествить праиндоевропейцев со «славянами» («праславянами»). Затем, совершив поездки по странам Ближнего Востока и Египту, он начал настаивать на том, что палеолитические кроманьонцы и были «исконными русами»; якобы у них сложились праязык и культурные традиции, которые в наиболее чистом виде унаследовали русские, и якобы именно «русы» составляли ствол («белую расу»), от которого постепенно отпочковывались самые разные народы. Понимая политическую подоплеку такого подхода, Петухов не уставал подчеркивать свое неприятие расизма и шовинизма. Он даже утверждал, что русским такие чувства чужды в силу их природной «открытости» и «всечеловечности»: «Суперэтносу русов изначально и на протяжении всей его 40-тысячелетней истории не были ведомы установки расизма, национальной или видовой нетерпимости» (Петухов 2001: 387). Иными словами, Петухов верил в национальный характер и придавал ему необычайную устойчивость, делая его фактически генетическим наследием. В итоге, на словах отвергая расизм, на деле в своих «этнологических исследованиях» он исходил именно из расовой теории. Причем если в своих первых книгах он еще пытался это всячески вуалировать, то в самых последних уже вовсе этого не скрывал.

В трудах Петухова нетрудно обнаружить влияние теории этногенеза Л. Н. Гумилева, и это не случайно. Ведь, по словам самого Петухова, он выработал основы своего «метаисторического подхода» в начале 1980-х гг., то есть тогда, когда депонированная в ВИНИТИ рукопись Гумилева с феерической скоростью расходилась по стране в десятках и сотнях ксерокопий и широко обсуждалась, в особенности, в кругах советской научно-технической интеллигенции. Именно тогда многих поразила мысль о фундаментальной роли этноса в истории, что и определило сдвиг немалого числа интеллектуалов к расовой парадигме.

В конце 1980-х гг. Петухов задумал написать серию книг под претенциозным названием «Подлинная история русского народа. 12 тысячелетий». Первая из этих книг, вышедшая в 1990 г. и дважды переизданная впоследствии, была посвящена «загадке индоевропейцев». В ней автор не только объявил славян «прямыми наследниками древних индоевропейцев», якобы непрерывно живущими на территории индоевропейской прародины и в наиболее чистом виде сохраняющими фольклор и религиозные представления индоевропейцев, но недвусмысленно отождествил ядро праиндоевропейцев с праславянами. Мало того, уже тогда у него возникла смутная идея о том, что истоки этого «ядра» надо искать еще в доиндоевропейской древности (Петухов 1990: 51, 276–278, 282; 1998б: 226–229)213.

Петухов признавал, что в своих построениях опирался прежде всего на работы известных ученых-почвенников – лингвиста О. Н. Трубачева, археолога Б. А. Рыбакова и историка А. Г. Кузьмина (Петухов 1990б: 22–23, 28, 31), причем он заимствовал у них наиболее сомнительные и слабо обоснованные построения, не разделявшиеся другими специалистами. При этом он шел еще дальше и приписывал им то, чего в их работах вовсе не было. Так, у Трубачева не найти высказываний о том, что славяне являются наиболее чистыми наследниками древнейших индоевропейцев, как на том настаивал Петухов (Петухов 1990б: 23). Академик Рыбаков в своих научных публикациях никогда не изображал древних славян кочевниками, «пасшими скот от Амура до Карпат», как хотел уверить читателя Петухов (Петухов 1990б: 18). Напротив, Рыбаков неоднократно называл «Влесову книгу», откуда взята эта формула, фальшивкой. Еще меньше оснований имеет утверждение о том, что якобы известный археолог А. В. Арциховский подтверждал подлинность «Влесовой книги» (Петухов 1990б: 18).

Сам Петухов поначалу был большим поклонником «Влесовой книги», вслед за которой объявлял праславян скотоводами-кочевниками (Петухов 1990а: 55; 1998б: 18, 48). Оттуда же он заимствовал триаду Правь-Явь-Навь, так полюбившуюся русским неоязычникам (Петухов 1998б: 99). Праславяне в его ранних работах оказывались «ариями», а «арии – это жизненно здоровые люди, способные к продлению рода и к борьбе за свои жизни и свой род». Это определение Петухову настолько понравилось, что он воспроизводил его почти в каждой новой книге (Петухов 1990а: 268; 1998б: 221; 2001: 213; 2009б: 115). При этом он модернизировал древний социальный контекст, представляя все общности и группы далекого прошлого, имевшие название, исключительно «этносами». Не случайно, перенося в прошлое современную ситуацию, он утверждал, что древнейшие общности складывались, прежде всего, на базе языка и культуры, а не кровнородственных связей (Петухов 1998б: 20).

На самом же деле в основе древнейших общностей лежали именно родственные или, точнее, псевдородственные связи, а термин «арии» изначально был не этнонимом, а соционимом и относился вовсе не к народу, а к слою знати, называвшей себя «ариями», то есть «благородными». Но автору такое объяснение не подходило, и он обращался к этимологии, предложенной когда-то Ф. Максом Мюллером, выводившим термин «арии» из старославянского «орати», то есть «пахать» (Петухов 1998б: 95, 221; 2001: 213; 2009б: 49, 115). Петухов либо не знал, либо сознательно не упоминал о том, что позднее была доказана ошибочность такой этимологии. Кроме того, за этими его «этимологическими» рассуждениями стоят вовсе не лингвистические аргументы, – ведь одновременно Петухов давал термину «арий» и совершенно иное объяснение. Видимо, под влиянием идей Доброслава, вообще не имеющего высшего образования, он произвольно выводил корень «ар» от «яр», «ярый» (Петухов 1998в: 9, 23, 51; 2009б: 373).

Отвергая романтические теории XIX – начала XX в. и, в особенности, построения немецких ученых того времени о «тевтонских завоеваниях», Петухов рисовал мало чем отличающиеся от них грандиозные передвижения неких «праславянских пастухов» (Петухов 1990а: 19–20, 55–57, 281–282; 1998б: 17–18 и карта на с. 232–233; 2001: 16–17). Его завораживала «теория метаистории» известного нам писателя-фантаста В. И. Щербакова, и он представлял ее «единственным историческим учением, которое может вывести всю нашу историческую науку из темного и мрачного тупика, в котором та ныне пребывает». «Цикличность и многократные замыкания кольцеобразных перемещений – такой видится нам подлинная древняя история», – заявлял автор (Петухов 1990а: 59, 177; 1998б: 51, 146). На самом деле эта теория воскрешала давно отвергнутый наукой гипермиграционистский подход, восходящий как раз к построениям романтиков XIX – начала XX в. Именно этим подходом и руководствовались нацистские авторы, писавшие о бесконечных переселениях «тевтонцев», или «арийцев».

Следуя тем же путем, Петухов в своих первых книгах практически отказывался от анализа каких-либо исторических источников, кроме фольклора214. Подобно многим своим единомышленникам, именно фольклор он считал наиболее достоверным источником о седой древности, причем не всякий, а именно славянский фольклор, якобы сохранивший «представления о восьми-семитысячелетней древности» (Петухов 1990а: 119–120; 1998б: 100). Вопрос о том, каким образом автор устанавливал границу в 7–8 тыс. лет, остается за скобками. Ведь, как мы увидим далее, другие его единомышленники шли еще дальше и смело раздвигали эту границу до 10–12 тыс. лет, 40 тыс. лет или даже нескольких миллионов лет. Впрочем, вскоре и Петухов освоил эту методику, и в его последних работах по «истории русов» рамки этой истории уже охватывали всю эпоху существования вида Homo sapiens.

Так, во втором переработанном издании своей книги, отождествляя древнейшую общность «протославян-русов» с праиндоевропейцами, Петухов относил их к эпохе 12 – 6 тыс. лет до н. э. (Петухов 1998б: 233; 2001: 222–225). Мало того, в иных местах этого удивительного произведения он возводил их к палеолитической древности – ведь погребения в Сунгире и поселение охотников на мамонтов в Межиричах были, по его мнению, оставлены «русами-бореалами». Доходя до полной экзальтации, он в послесловии писал: «Народ русов невероятно древен, практически извечен, он породил множество других народов» (Петухов 1998б: 253). Уже одно это, не говоря о прочих весьма сомнительных методических приемах, заставит вдумчивого читателя засомневаться в надежности предлагаемых ему конструкций. Впрочем, редакция серии «Подлинная история русского народа», возглавлявшаяся самим Петуховым, убеждала доверчивого читателя в том, что «выдающийся ученый», «известный историк» Петухов сделал открытие мирового значения и «данные автора не поддаются фальсификации» (Петухов 1998б: 6).

На деле такой вопрос, как надежность собственных исторических построений, писателя мало заботил. Ему было важнее другое – доказать, что предки славян еще в глубочайшей древности освоили огромную евразийскую территорию и заложили основы человеческой цивилизации. Следовательно, славяне якобы являются старшим братом всех остальных современных индоевропейских, а также угро-финских и семитских (их он тогда почему-то упорно называл «симитами», по-видимому считая, что это лучше связывает их с «прародителем Симом») народов. Несколько позднее он настойчиво подчеркивал, что «русы-европеоиды» расселились по Сибири и Дальнему Востоку много раньше монголоидов (Петухов 2009б: 342). Аналогичным образом, он и Центральную Азию причислял к исконному ареалу русов, откуда они якобы были в поздний период вытеснены «полунегроидами» (Петухов 2009б: 377).

Петухов отмечал, что в родстве со славянами были именно «белые» народы (Петухов 1998б: 254). Мало того, обвиняя немцев в оккупации древних славянских земель, он все же призывал проявлять к ним доброжелательность, ибо, по его мнению, лишь они («наши младшие братья») были «способны омолодить русский народ и не дать ему раствориться среди кавказских и тюркских народов», чего он весьма опасался (Петухов 1998в: 53; 2009б: 147).

Не менее важным ему представлялось доказать извечность «славянского этноса», и он спорил с Л. Н. Гумилевым, который, как известно, положил предел в 1000–1200 лет для существования любых этносов. Пытаясь преодолеть это досадное препятствие, Петухов объявлял, что русский народ непрерывно обновляется путем постоянной инкорпорации других групп и это якобы прибавляет ему «пассионарности» (Петухов 1998б: 49, 229; 2001: 220).

Фактически Петухов искусственным образом приписывал глубочайшему прошлому те особенности русского народа, которыми тот отличался в эпоху Средневековья и в последующем. Так, он утверждал, что у протославян не было своих земель и якобы поэтому их молодежь отличалась большой подвижностью и свободно расселялась едва ли не по всему Старому Свету (Петухов 1998б: 48). И догадливый читатель должен понять, что широкое расселение русских по территории вначале Российской империи, а затем и СССР было следствием не целенаправленной политики властей, а выражением вечного свободолюбивого духа русских, побуждавшего их к путешествиям. Мало того, якобы эта страсть к переселениям и военным походам еще в глубокой первобытности привела к формированию казачества (Петухов 1998б: 48; 2009б: 376). Аналогичным образом, Петухов приписывал «первобытным славянам» ненасытную любовь к правде и справедливости (Петухов 1998б: 100), игнорируя тот факт, что «поиски правды» – это черта русской идеологии, возникшая в Средневековье под влиянием православия.

Все эти идеи автор намеревался развивать в следующих книгах, которые были призваны, с одной стороны, доказать «славянство» многих известных своими славными культурными деяниями или завоеваниями народов древности, таких как «народы моря», филистимляне, хананеи, шумеры, «основатели древнеегипетских династий», «ярии» (так автор предпочитал называть индоариев), троянцы, варяги, вандалы, этруски, хетты (их он произвольно отождествлял с хаттами и готами), пеласги, скифы, кельты, «древние персы» и т. д.215, а с другой – развить у читателя устойчивые антизападнические настроения, в частности полностью дискредитировав реформы Петра I (Петухов 1990а: 291–293).

Одну из таких книг Петухову удалось издать в конце 1990-х гг. Исходя из научных данных о наличии догреческого субстрата в Греции и доримского в Италии, он произвольно приписал этот субстрат «русам», праславянам и назойливо навязывал читателю мысль о том, что якобы древнегреческая и древнеримская мифологии со всеми их пантеонами богов на самом деле уходили корнями к некоему «праславянскому наследию». При этом он предлагал читателю надуманные «этимологические» построения, полностью нарушавшие принятые в науке методики (Петухов 1998в). Нарушал он и логику неоязыческой историографии, изображая Троянскую войну столкновением одних «русов» с другими – участие каких-либо иных народов в этих драматических событиях древности он признавать отказывался (Петухов 1998в: 15)216. Он рисовал Золотой век временем, когда изрядную часть Евразии заселяли одни лишь «русы», создавая там высокие цивилизации и развивая шедевры устного творчества и изобразительного искусства. Никаких других «народов» в древности Петухов не обнаруживал, и откуда они взялись, оставалось неясным. Все, что он предлагал, – это давно отброшенная наукой идея механического «отпочкования» от некоего «народа-отца», которым, естественно, представлялись все те же «русы» (Петухов 1998в: 52).

По сути, Петухов, по-видимому, пытался продолжить дело Хьюстона Чемберлена, когда-то взявшего на себя миссию создания обобщающего труда по истории Европы, где он воспевал «арийцев» как создателей всех основных мировых цивилизаций, начиная с глубочайшей древности. Однако если для Чемберлена «арийцы» ассоциировались с германцами, то Петухов доказывал, что они были «русами, славянами». Другим источником его вдохновения была нетленная идея А. де Гобино о том, что причиной упадка цивилизаций была утрата «арийцами» «чистоты крови» в результате их смешения с другими группами населения. Идеи этих двух столпов классического расизма и составили стержень псевдонаучных произведений Петухова, скромно умалчивавшего о такой генеалогии своей «альтернативной истории». Напротив, в своих книгах, посвященных происхождению индоевропейцев и русов, Петухов всячески открещивался от каких-либо расистских построений и настаивал на том, что славяне были смешанным народом и что теория «избранного народа» им была чужда. Однако он не забывал подчеркивать, что они служили «гигантской колыбелью народов» (Петухов 1990а: 22, 277, 282, 286; 1998б: 230–234; 2009б: 122). Еще одним немаловажным источником его глобальной исторической конструкции была теософия Блаватской, откуда он заимствовал идею о сменяющих друг друга «расовых эпохах». Вовсе не случайно он не уставал петь дифирамбы этой концепции и называл ее «гениальной» (Петухов 2009а: 31).

Мегаломания, свойственная псевдонаучным трудам Петухова по истории «русов», достигла своих высот в его работах, вышедших в последний период его жизни в 2000–2009 гг. Тогда он замыслил издать трехтомную «Историю русов», из которой успел выпустить лишь два первых тома в своем издательстве «Метагалактика» (т. 1, 2000; т. 2, 2002). Внешне открещиваясь от «романо-германской исторической школы», которая, по его словам, подчинила себе отечественную историческую мысль, сам он следовал худшим методам этой «школы», в полную силу проявившим себя в этнологических работах конца XIX – первой половины XX в. Речь шла о моноцентризме, миграционизме и расизме, упрощавших исторический процесс и обосновывавших колониализм и расовую дискриминацию. В соответствии с этой парадигмой Петухов полагал, что любые открытия и достижения делались только в одном конкретном месте одним конкретным народом и распространялись оттуда, благодаря миграционной активности этого народа, одаривавшего своими культурными достижениями отсталых соседей. Конвергенции Петухов не признавал, зато утверждал, что каждый народ имел свой строгий набор качеств, культурных особенностей и духовных представлений, неизменно сопровождавших его в течение тысячелетий. Это касалось прежде всего главного народа-культуртрегера; другие же могли обогащать свою культуру за его счет. Иными словами, в его работах рисовалась героическая подвижническая история народа-донора, контрастировавшая с «паразитическим» образом жизни «народов-дикарей» и «народов-прилипал», которые развивались за его счет и разлагали его, приводя в конечном итоге к упадку. Теперь Петухов соглашался с тем, что термин «славяно-русы» появился в истории относительно поздно. Зато народ-донор, который он отождествил с Homo sapiens sapiens и возвел к палеолиту, получил в его книгах название «русы», причем, по его словам, речь шла об исконном самоназвании (Петухов 2001: 246; 2009а: 79; 2009б: 450).

Петухов придавал огромное значение межэтническим контактам, считая их однозначно гибельными. Дело было вовсе не в войнах и не в военнопленных, чему он отводил второстепенную роль. Гораздо опаснее ему казалась медленная инфильтрация «периферийных групп», внедрявшихся в «цивилизованное общество», навязывавших ему свою систему ценностей и тем самым подрывавших его. Такие группы, к которым Петухов относил прежде всего кочевников, якобы ничего не создавали, а лишь безжалостно разбазаривали и разрушали созданное другими. Главную роль в этих гибельных для цивилизации процессах он отводил смешанным бракам. Примечателен также его жгучий интерес к физическим особенностям народов: описывая различные группы, он никогда не забывал охарактеризовать их «антропологический тип», считая его принципиально важным и дающим ключ к загадкам истории.

Отрицая какую-либо «классовую борьбу», он видел в истории «борьбу суперэтноса творцов с предэтносами, неспособными к созиданию, но алчущими присвоить чужое». История представлялась ему борьбой разных этносов, обладавших диаметрально противоположными менталитетом и психологией (Петухов 2009а: 127; 2009б: 213). Он писал: «На наш взгляд, главное в Истории – не история государств, династий, т. е. не придворная хроника, а история этносов – их зарождение, становление, перерождение, гибель, иногда возрождение» (Петухов 2009б: 275). Соответственно, разные этносы и оценивались им по-разному – одни творили и созидали, другие – только разрушали, а потому «утверждать, что все этносы равны, что все они несут в себе равносозидающие и равноразрушающие начала, было бы антинаучно, лженаучно и просто ложно» (Петухов 2009б: 275). Мало того, из одной из важнейших книг Петухова читатель узнавал, что суть исторического процесса в Европе, начиная с эпохи Средневековья, составляла «большая расовая война», которую якобы вела «средиземноморская раса» против «русов-славян», являвшихся «истинными арийцами» (Петухов 2009б: 399)217. А в самом конце книги автор прямо заявлял, что описываемые им «русы» являлись «расой» (Петухов 2009б: 448–449).

Иными словами, Петухов возрождал классическую схему, выработанную когда-то расистами Гобино (о «вреде смешанных браков») и Гумпловичем (о «расовых войнах»), и пытался обосновать ее, используя концепцию этногенеза Л. Гумилева. Именно из последней он заимствовал такие понятия, как «суперэтнос» и «пассионарность», а также представление о том, что вековые события истории якобы объясняются местью «обиженных» своим «обидчикам». Кроме того, по примеру Гумилева он объявлял себя «этнологом» и доказывал, что именно история этносов и взаимоотношения между ними составляют суть истории. Правда, в заключительное десятилетие своей жизни Петухов подчеркнуто старался опираться на достижения современной науки, и в его последних работах уже не найти ссылок на «Влесову книгу». Теперь свои книги он подавал как «научно-популярные» и даже «научные» издания.

Взаимоотношения Петухова с наукой требуют особого обсуждения. Хотя в своей автобиографии он упоминает, что в 1980-х гг. якобы пошел на «полный разрыв с Отделением истории АН СССР»218, однако, не будучи историком, он никогда не имел никакого отношения ни к Отделению истории, ни к какой-либо организации профессиональных историков. Так что этого «разрыва» никто не заметил, кроме него самого. Однако отсутствие признания в кругах профессионалов, очевидно, было для него болезненным, и в своих «альтернативных историях» он никогда не упускал случая с яростью набрасываться на ученых, обвиняя их во всевозможных прегрешениях: недооценке «славянского прошлого», слепом следовании установкам «романо-германской школы», искажении истории в угоду неким политическим силам, сокрытии «исторической истины» от народа и пр. В частности, он укорял ученых в игнорировании разработок представителей патриотической «славянской школы» XIX в., вызывавших критику даже у своих современников, а затем и вовсе отброшенных за отсутствием научного подтверждения. Иными словами, Петухов всячески пытался представить ученых «фальсификаторами» – якобы их главной целью было утаивание исторической истины, чего от них требовали некие заинтересованные политические силы.

Себя же Петухов выставлял бескорыстным борцом за «истинное знание» и постоянно подчеркивал свой «профессионализм». На словах он всячески дистанцировался от «народной этимологии» и заявлял, что его работам она не свойственна (Петухов 2008: 274; 2009б: 30). Между тем подавляющее большинство его собственных экскурсов в лингвистику основывались именно на ней. Укоряя ученых в «искажении фактов» в угоду привходящим политическим соображениям, сам он именно этим и занимался. Например, обрушиваясь на «норманизм» за его обслуживание политических интересов219, сам он стоял на позициях дремучего «антинорманизма», пытаясь возродить аргументы 200-летней давности, диктовавшиеся именно «патриотической», а не научной позицией (Петухов 2009б: 347–441). Иными словами, он постоянно обвинял ученых в тех прегрешениях, которыми сам в значительной степени и страдал.

Правда, Петухов старался следить за научными достижениями и со временем мог радикально менять свои взгляды. Так, совершив поездку по странам Ближнего Востока, к началу 2000-х гг. он кое в чем существенно пересмотрел свои более ранние воззрения. Если поначалу он с симпатией относился к «гиперборейской идее» (Петухов 1998а: 330–334), то затем, в отличие от многих других национал-патриотов, перестал искать «арийскую прародину» на далеком Севере (Петухов 2009а: 70, 83–84)220. Не признавал он и участия инопланетян в развитии человеческой цивилизации. Чтобы придать своим новым книгам «научный облик», он тщательно изучал обобщающие труды, написанные археологами и историками, и кусками заимствовал из них научные данные, включая их в свое повествование. Поэтому в отличие от многих своих единомышленников он, как правило, давал верные описания археологических культур и их датировки. Он даже иной раз ссылался на работы ученых, хотя и не любил это делать, считая это «порочным и недопустимым в подлинной науке [методом]» (Петухов 2009б: прим. на с. 246–247). Он предпочитал ссылаться на сочинения фантаста В. И. Щербакова, имя которого в его книгах встречается много чаще.

Однако, не будучи специалистом, Петухов был не способен оценить надежность тех или иных гипотез. Так, он принимал на веру сомнительную идею археолога Г. Матюшина о связи праиндоевропейцев с геометрическими микролитами; специалисты эту гипотезу не разделяют. Кроме того, отказавшись от «гиперборейской идеи» (Петухов 2001: 342–343; 2009а: 82–87), он сохранил доверие к фантастическим рассуждениям украинского археолога Шилова о государстве Аратта, якобы возникшем еще в неолите на территории Украины; верил он и сомнительным «находкам» древней письменности в гротах Каменной Могилы близ Мелитополя (Петухов 2001: 407–409). У него также не вызывали сомнения утверждения некоторых националистически настроенных современных индийских ученых о том, что древнеиндийская (хараппская) цивилизация была создана «арийцами» и там господствовал санскрит (Петухов 2008: 397–410). На удивление, заботясь о «научности» своих произведений, он не ставил под сомнение дилетантские дешифровки Гриневича и фантастические построения Вашкевича. Зато он подчеркнуто игнорировал Аркаим, очевидно связывая его с идеей Северной прародины.

Он также делал весьма показательные ошибки в изложении научных данных (например, утверждая, что «арийцы» открыли земледелие, он в то же время этимологизировал термин «арийцы» как «орачи», то есть «пахари», не понимая, что раннее земледелие не знало никакой пахоты, а было палочно-мотыжным). В своих оценках прочитанного он руководствовался прежде всего патриотическими соображениями. Он, во-первых, тщательно отбирал лишь те факты и идеи, которые могли подкреплять его концепцию (в том числе, иногда извлекал из старых изданий гипотезы, давно отброшенные наукой), а во-вторых, давал им чудовищные интерпретации, с которыми не мог бы согласиться ни один специалист. Кроме того, Петухов активно пользовался художественным приемом повтора: чтобы убедить читателя в своей правоте, он делал ставку не на научные аргументы, а на бесконечные воспроизведения тех положений, которые казались ему принципиально важными. И не случайно свои выводы он иной раз называл не «аргументами», а «постулатами». Поэтому его «этнологические тексты» нередко напоминают шаманское действо, где автор движется по замкнутому кругу, постоянно возвращаясь к одним и тем же утверждениям.

В таких построениях Петухов видел свой патриотический долг. Происходящее в современной России он воспринимал в трагических тонах как расчленение и разграбление великой страны, которой грозили утрата независимости, вырождение и гибель. Это и заставляло его писать «подлинную историю» (Петухов 2009б: 134–135), иначе говоря, выстраивать настолько же величественный, насколько далекий от реальности миф, призванный вдохнуть в русских уверенность в себе, опирающуюся на деяния «великих предков» и представление о своей уникальной «миссии», якобы заложенной в них «Высшим Разумом Мироздания».

Наконец, древняя история была важна для Петухова не сама по себе, а в дидактических целях, чтобы предостеречь современников от трагедий и катастроф, уже не раз случавшихся в истории. В этом смысле речь нередко шла об эзоповом языке. Поэтому свое повествование о том, что происходило тысячелетия назад, Петухов перемежал с современными сюжетами, составлявшими, на его взгляд, аналогию древним процессам. При этом он фактически опрокидывал в прошлое современную ситуацию, причем осознанную с ксенофобских позиций. Например, распад СССР и сокращение территории, занятой Россией, он воспринимал как результат давления «молодых народов» на свой материнский ареал и доказывал, что это якобы постоянно происходило в течение тысячелетий (Петухов 2009б: 128–129). Фактически Петухов взял на себя роль «прорицателя-правдолюба», говорящего людям «неудобную правду», которую все другие якобы скрывают от народа. Сам он так оценивал свою общественную миссию: «Я и сам осознаю, что затронул запретные темы. Обычно нам показывают “сладкую деградацию” общества, эдакий декаданс. А я показал настоящее вырождение, причем без мата, без непристойностей, с юмором и состраданием… и, видимо, убедительно, а это потрясло и сконфузило наше либеральное общество, живущее в нирване своих “общечеловеческих” ценностей и комплексов. Нет, несмотря на сюжетные оболочки, мои романы не фантастика. Это что-то другое». По-видимому, Петухов видел себя одиноким «глашатаем истины», которую он подавал то с помощью исторических параллелей, эвфемизмов и аллюзий, а то и впрямую, вплетая критику современного общества в ткань своих якобы исторических повествований (Вельдина 2004: 7).

Обращаясь к величию Древнего Египта, он сравнивал его с современным, причем не в пользу последнего. Для него сопоставление циклопических построек, сделанных фараонами, с образом жизни современного арабского населения говорило в пользу империи. Это наводило его на печальные размышления о двух несопоставимых мирах: в одном творились великие дела, а второй погряз в торгашестве и недостоин тех величественных сооружений, которые древняя эпоха оставила ему в наследство. Причем, отождествляя древних египтян с «русами», Петухов проводил параллель с современными этническими изменениями в России и горестно рассуждал о жалкой судьбе «русского наследия», которое после ухода «русов» достается «чуждым племенам», неспособным его оценить (Петухов 2001: 268–169; 2009б: 143–144). При этом он не желал понимать, что египетские пирамиды и сфинксы относились к культуре знати и ничего не говорили о жизни простых общинников, которая была ничуть не лучше, чем у современных арабов. Народное восстание в Лагаше эпохи Саргона Аккадского напоминало ему о восстании 1113 г. в Киеве: оба этих случая давали ему повод еще раз указать на опасность, грозящую со стороны «чужаков» – торговцев и ростовщиков, от которых обществу был якобы один лишь вред (Петухов 2009б: 267). Кроме того, говоря о падении древних городов-государств и цивилизаций, Петухов не упускал возможности подчеркнуть (часто безосновательно), что они легкомысленно пренебрегали военной угрозой и не создавали мощной армии. Похоже, что и в этом он не столько пытался понять реальные исторические процессы, сколько подавал сигналы современной российской власти, которой следовало избегать ошибок древних правителей.

Гибель Шумера давала ему повод рассуждать о том, что может ожидать Россию в ближайшем будущем. И в том и в другом случае причину упадка он усматривал в приходе «чужаков-горцев» и «варваров-кочевников», постепенно вытеснивших исконное население и овладевших его достижениями (Петухов 2009б: 258–260). Теми же причинами он объяснял и упадок «ассиро-вавилонской империи», находя ей прямую аналогию в СССР с его «интернациональной властью» (Петухов 2009б: 277–278). Он даже детально останавливался на особенностях этого, на его взгляд, универсального процесса, который он оценивал с ксенофобских позиций. Едва ли не ключевым для него был термин «чужаки». Он писал о медленной инфильтрации чужаков в виде слуг, рабов, наемников, рабочих, торговцев и, что показательно для такого дискурса, «криминальных элементов». Со временем росла их численность, и они включались в общество, принося свои «вредные обычаи» (кумовство, взяточничество, клановость), что вело к распространению «чуждых норм морали». Затем они захватывали власть и заставляли местных чиновников, жрецов и интеллектуалов работать на себя, в частности переписывать историю и мифологию (Петухов 2008: 204–205; 2009а: 117–118, 127; 2009б: 258–259, 271, 305, 313). В книгах Петухова звучал и типичный для современного расизма тезис о «критическом пороге» миграции, превышение которого якобы неизбежно ведет цивилизацию к гибели (Петухов 2003: 442; 2009б: 269, 271, 306). При этом он не упускал случая отметить, что аналогичные процессы происходят и в современной России (Петухов 2009б: 273).

Еще одним важным для него термином был «интернационал», под которым он понимал сообщество пришлых торговцев и ростовщиков, заботившихся лишь о своем благополучии и не считавшихся с интересами коренных жителей. Выше мы уже встречались с использованием этого термина в ариософии и национал-патриотической беллетристике, где он неизменно связывается со злыми «космополитическими» силами, стремящимися разрушить местное общество. Действительно, именно в таком значении термин «интернационал», причем в отношении как древности, так и современности, встречался и в работах Петухова (Петухов 2008: 215; 2009а: 236–237, 431). Высшими ценностями для него были ценности национальные, тогда как интернациональный фактор вызывал лишь негативные эмоции и воспринимался как угроза.

Вся эта искусственно препарированная и донельзя упрощенная картина исторических изменений служила Петухову основанием для горького вывода о «маловариантности» истории, которая, в его изложении, в течение тысячелетий сводилась, по сути, к одному процессу – оттеснению «русов-индоевропейцев» варварами (Петухов 2009б: 280). Примечательно, что такое видение истории заставляло его относить эпоху «исторического перелома», когда звезда «русов-индоевропейцев» стала якобы клониться к закату, к 4 – 3-му тыс. до н. э. (Петухов 2009б: 237–240). А в шумерской цивилизации он усматривал «локальную деградацию суперэтноса русов на Ближнем Востоке» (Петухов 2009б: 246). Надо ли говорить, что реальная картина была совершенно иной? В этот период, во-первых, происходило становление древнейших цивилизаций, то есть наблюдался безусловный прогресс, а во-вторых, началось широкое расселение индоевропейцев по Евразии, что также не свидетельствовало ни о каком упадке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.