Е.А. Лысенко НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИК Н.Б. УСТРЯЛОВ О СХОДСТВЕ И РАЗЛИЧИИ ФАШИЗМА И БОЛЬШЕВИЗМА

Е.А. Лысенко НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИК Н.Б. УСТРЯЛОВ О СХОДСТВЕ И РАЗЛИЧИИ ФАШИЗМА И БОЛЬШЕВИЗМА

Национал-болыиевистская идеология зародилась в русской эмиграции в начале 1920-х гг. Став политико-философской основой сменовеховства, она вызвала значительный резонанс как среди эмигрантской интеллигенции, так и в руководящих кругах советской России. Создателем этой идеологии был Николай Васильевич Устрялов (1890-1937), приват-доцент Московского университета, в 1917 г. – председатель отделения партии кадетов в Калужской губернии; в 1919 г. – председатель кадетского Центрального Восточного Комитета, сотрудник ряда периодических изданий («Проблемы Великой России», «Русская мысль», «Утро России»), активный участник Белого движения. С февраля 1919 г. занимал значительные должности при Омском правительстве адмирала А.В. Колчака, являлся директором Пресс-бюро, стоял у истоков создания Акционерного общества «Русское общество печатного дела» (Русское бюро печати) и был редактором газеты «Русское дело». С падением колчаковского режима Устрялов эмигрировал, 30 января 1920 г. приехал в Харбин, где прожил 15 лет.

Один из главных основоположников сменовеховства и авторов нашумевшего сборника «Смена вех» (1921), Н.В. Устрялов уже в середине 1920-х гг. осудил позицию европейских сменовеховцев из берлинской газеты «Накануне».[175] Ему претил их просоветский пафос, готовность каяться в чем угодно, лишь бы быть принятыми большевистской властью, их отказ от надежд на перерождение власти большевиков. В то же время Н.В. Устрялов сам с 11 мая 1925 г. стал гражданином СССР[176] и работал в советских учреждениях, Учебном отделе и Центральной библиотеке КВЖД. Сохраняя за собой право открыто высказывать свою позицию, он писал о неминуемой эволюции большевизма на страницах альманаха «Русская жизнь» и газеты «Новости жизни», издававшихся в Харбине.

Разойдясь со своими бывшими соратниками С.С. Лукьяновым, С.С. Чахотиным, Ю.Н. Потехиным, А.В. Бобрищевым-Пушкиным, Ю.В. Ключниковым в понимании перспектив развития Русской революции, Устрялов создал в Харбине группу единомышленников.[177] Так в сменовеховстве возникло два крыла – левое («наканунство») и правое (национал-большевизм).

Н.В. Устрялов вел в Харбине активную преподавательскую и издательскую деятельность и продолжал разработку идеологии, о рождении которой впервые рассказал в письме своему учителю П.Б. Струве в 1920 г.:

«Занял <…> весьма одиозную для правых групп позицию национал-большевизма (использование большевизма в национальных целях). Мне представляется, что путь нашей революции <… > мог бы привести к преодолению большевизма эволюционно и изнутри».[178]

Мировоззрение Н.В. Устрялова складывалось под влиянием историософских концепций русской и европейской мысли, отличалось гибкостью, восприимчивостью к знаковым событиям современности. Во главу угла идеологии национал-большевизма Устрялов ставил два наиважнейших для него понятия – «государство» и «нация». Проблемой их сущности и взаимодействия он интересовался еще до Революции 1917 г.[179] Пережив крах Белого движения и считая большевиков спасителями Великой России, он пришел к выводу, что Русская революция преподала политикам всего мира урок, и те, кто хорошо его «выучил», стали создателями фашистского режима в Италии и нацистского в Германии.

Как и многие в русской эмиграции, Н.В. Устрялов оказался под сильным впечатлением от фашистской идеологии. В изданной 1928 г. в Харбине книге «Итальянский фашизм» он анализировал истоки фашизма, его сущность и возможные пути эволюции.

Итальянский фашизм, как и русский большевизм, Н.В. Устрялов считал новым явлением мировой политической жизни, порожденным кризисом государственных форм XIX – нач. XX В. В 1933 Г. в своей книге «Германский национал-социализм» он ставил нацизм в один ряд с фашизмом и большевизмом. Причину появления этих авторитарных режимов в Европе Устрялов видел в кризисе формальной, «арифметической» демократии:

«Арифметику сменяет высшая математика, и место абстрактной легальности занимает конкретный иерархизм. Прямую аналогию фашизму в этом разрезе представляет собою, конечно, русский большевизм».[180]

Важным фактором успеха фашизма Н.В. Устрялов считал и кризис европейского парламентаризма:

«Логически демократию и парламентаризм, если угодно, можно отстаивать и оправдывать. Но суть в том, что безнадежно отмирает либеральный, демократический, парламентарный человек, человеческий материал. От парламентаризма и демократии уходят, уводятся души. И это – решает вопрос».[181]

По мнению Устрялова, именно «судьба наций», «судьба режимов», «судьба человечества» определяет возникновение любого исторического явления, будь то Русская революция или приход к власти фашистов в Италии. И так как эту судьбу невозможно изменить, «следует считаться и приходится считаться с печальными, суровыми, трагическими реальностями, искать величественное в печальном, возвышенное и осмысленное – в суровом и трагическом…»[182]

Идеолог национал-большевизма находил немало «величественного» и «осмысленного» в фашизме, а в его генезисе Н.В. Устрялов обнаруживал подтверждение своей теории развития наций. Ее он начал разрабатывать еще в 1916 г.:

«Те нации, которые уже исполнили свою миссию, „слова“ которых уже отзвучали, должны политически умереть и дать место другим. Но „места“ во всемирной истории не даются даром – нужно уметь их взять, нужно на деле доказать свое преимущество перед старыми обладателями и новыми претендентами. Для этого прежде всего необходимо познать <…> пределы своих внутренних возможностей. Нужно выбирать: или откровенный космополитизм <…>, или державная политика».[183]

Конечно же, для Устрялова приемлем только второй путь. Считая, что большевики идут этим путем, он призвал эмиграцию примириться с советской Россией. Именно элементы «державной политики», хотя и относящейся уже к Италии, интересуют его и в фашизме.

Устряловский национал-большевизм отвергал шовинизм, расизм, антисемитизм и иные экстремистские проявления, нередко связанные с национализмом. И.В. Устрялов шел путем «„истинного“ национализма» (национализма в понимании Н.С. Трубецкого[184]):

«Да, мы здоровая нация, великая и духовно, и физически. Да, мы свободно стремимся вперед, в нас живет воля к мощи. Разумеется, такую же волю мы не в праве отрицать и в других».[185]

Исходя из этого, он полностью оправдывал стремление итальянского фашизма к территориальному расширению. Среди множества факторов, оправдывающих фашизм, включая рост населения и проблему эмиграции, Устрялов приводит и «инстинкт экспансии», свойственный «здоровым нациям», сильному народу, который «носит в самом себе логику собственного роста».[186]

Понимая нацию как постоянно растущий организм, в котором «индивиды представляются лишь приходящими моментами», фашизм требовал безусловного подчинения личности интересам нации. В этой части идеологии Б. Муссолини Н.В. Устрялов видел элементы реакционности и консерватизма теорий, существовавших задолго до фашизма, подход к нации, позволяющий «освятить идеей авторитета» как личную, так и партийную диктатуру.

В современном ему мире, считал Устрялов, итальянская, русская и немецкая нации идут к своей величию путем революций. «Необходимо подчеркнуть основное и своеобразное в Муссолини: он – человек революции, человек новейшей эпохи, а не реакционер или консерватор старого банального типа».[187] Но был ли приход к власти фашистов революцией? По мнению Н.В. Устрялова, формально не был, хотя ему свойственны несколько типично революционных признаков:

«Осуществился „нажим на закон“ со стороны внепарламентских и антиправительственных сил <…>. Три года упорной агитации, два года соединенной с широким применением чисто революционных методов „прямого действия“. Наконец, вооруженный поход на столицу с ультиматумом по адресу государственной власти: очистить место для фашистского правительства! <…> Перемена, внесенная в государственный строй Италии фашизмом, не могла сразу же не бросаться в глаза, словно и впрямь начиналась „новая эра“: лишний аргумент в пользу тех, кто говорил о „фашистской революции“».[188]

Революционный путь прихода к власти фашистов доказывается сравнением их тактики с тактикой большевиков. Хотя Н.В. Устрялов не раз говорил о национальных особенностях новых режимов, его более всего волновал сравнительный анализ советских и итальянских реалий.

Что, кроме революционного пути к власти, объединяло большевизм и фашизм? Устрялов находил у этих режимов столько же общего, как у учителя и ученика.

Во-первых, они «пробили» дорогу к власти «в обстановке общественного смятения, политической неразберихи, общей порчи социальных нравов и надорванного правосознания».[189] Именно поэтому они, «люди этого нового слоя», вынуждены действовать насильственно, авторитарно.

Во-вторых, оба режима – порождение национальной психологии своих народов, и понять их можно лишь «на родной почве».

В-третьих, они имеют один «центр тяжести успеха», который кроется «не в теоретических программных положениях». Успех фашизма, как и большевизма, «коренился в его действиях, в его действенности, в его способности дать власть изголодавшейся по власти стране. <…> Несомненно, главное, что сразу вносил собою в итальянскую жизнь фашизм, – это был авторитет власти. А там, где есть авторитет власти, водворяется порядок. Худо, когда порядок становится самоцелью: „нет идеи, – писал Герцен, – беднее, жальче, слабее, как идея порядка quand meme,[190] порядка в смысле полицейской тишины; полиция идет вперед и на первом месте только тогда, когда ведут кого-нибудь на казнь. Это, конечно, верно. Но верно и то, что порядок в качестве средства, условия, предпосылки государственной деятельности – существенно необходим, и без него нельзя обойтись».[191]

Н.В. Устрялов не оправдывал большевистского и фашистского террора и пытался объяснить его особенностями этапов русской революции и итальянского фашизма: «„Исправлять историю“ приходится кровью, ибо всякую ее „ошибку“ закрепляет кровь». Вернувшись в СССР 2 июня 1935 г., Н.В. Устрялов, судя по его дневникам тех лет, был готов к мученическому концу.[192] Ни собственные предчувствия, ни предостережения друга и соратника – пражского сменовеховца Г.Н. Дикого, изложенные в письмах 1934 г.,[193] не остановили его.

Четвертой чертой, объединявшей фашизм и большевизм, являлось, по мнению Н.В. Устрялова, использование в качестве механизма прихода к власти и ее удержания партии нового типа – централизованной, требующей от своих членов железной дисциплины, вооруженной понятными народу лозунгами.

«Муссолини лучше социалистов учел опыт русской революции – великий урок „массового действия“, преподанный ею политикам всех стран. Отсюда – военная организация политической партии <…>. Фашизм полностью перенял у Ленина идею партийной диктатуры и централистский организационный принцип внутрипартийного строения. Можно даже сказать, что иерархическое начало проведено у фашистов более прямолинейно и откровенно, чем у большевиков, постоянно декларирующих свою преданность началам „внутрипартийной демократии“».[194]

Для Н.В. Устрялова в истории фашизма и большевизма была еще одна общая черта: неизбежная «чистка» партийных рядов. Он пытался найти истоки внутрипартийных репрессий в советской России и фашистской Италии. Если борьбу И.В. Сталина против «оппозиции»

он назвал «кризисом ВКП» и даже посвятил анализу этого процесса статью с одноименным названием,[195] то чистки в фашистской партии он понимал иначе. Л.Д. Троцкий, Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев и другие большевистские лидеры организовали «бунт вождей против инерции партдисциплины, против упора ими же самими натренированных на послушание партийных масс»,[196] а фашистская партия после прихода к власти, по словам Устрялова, избавлялась от случайных попутчиков, склонных исключительно к погромам: «Победив социалистов и либеральное государство, фашизм должен был в каком-то смысле победить и самого себя».[197] В предательстве обвиняли и большевистских «оппозиционеров», и изгнанников из рядов фашистской партии. Однако в первом случае это было проявлением «кризиса» партии, а во втором – способом преодоления «уездного фашизма» с его экстремистскими проявлениями. Устрялов был убежден, что революция движется по схеме «якобинство – термидор – бонапартизм», и для него было очевидным начало проявления этой схемы в большевизме, но не в фашизме.

В работах Н.В. Устрялова проблема партии у фашистов (как и у большевиков) наитеснейшим образом связана с проблемой государства. Его собственная теория государства неотъемлема от понятий «нация» и «империализм». Государство создает единую нацию и идет империалистическим путем к своему величию. «Всемирная история и представляется нам ареною этих постоянных состязаний государств, этой постоянной конкуренции национальных „идей“», – писал Н.В. Устрялов еще в 1916 г.[198] Поэтому объявление фашистами своей целью построение в Италии национального государства чрезвычайно важно для идеолога национал-большевизма. Он считал, что выдвинутый Муссолини в 1920 г. анархистский призыв «Долой государство во всех его воплощениях!» можно объяснить лишь «припадками уныния, и даже отчаяния».

«Трудно себе представить нечто более чуждое и противоположное фашистской идеологии, нежели эти строки! Трудно даже поверить, что они принадлежат перу того Муссолини, который, придя к власти, не устает повторять боевой клич этатизма: „все для государства, ничего против государства, ничего вне государства! …»[199]

Основную особенность фашистского государства Н.В. Устрялов видел в примате государства не только над индивидуумом, но и над классами и социальными группами, а его коренное отличие от большевистского государства – в отказе Б. Муссолини и его последователей от классового подхода при строительстве нового государственного организма. Устрялов словно мечтал о таком пути для своей страны, заявляя в 1918 г. в «Утре России», что его родина «должна решительно порвать с двумя основными заблуждениями революции: с идеей ничем не ограничиваемого и ничем не умеряемого демократизма с одной стороны, доктриною классового антагонизма и классовой диктатуры – с другой».[200] Таким образом, отказ Муссолини от классового подхода был крайне близок Устрялову. В большевистском строительстве государственности важнейшим недостатком, который следует изжить, он считал классовость.

В тоже время, большевизм и фашизм, по мнению Н.В. Устрялова, в деле государственного устройства объединяет важная общая черта – дуализм. При этом в Италии «формально-юридически фашистское государство опирается на самозаконную волю монарха, а реально-политически оно есть неограниченная власть фашистской партии, персональная диктатура ее вождя».[201] Синдикалистский характер государства, которое строил Б. Муссолини, обманчив, так как на практике не синдикаты (профсоюзы) создают государственную власть, а власть управляет и распоряжается по своему усмотрению синдикатами. Устрялов писал:

«С этой точки зрения любопытно противопоставить современной итальянской системе систему советскую. Последняя, несомненно, отличается большей архитектонической выдержанностью. Государство в ней не командует советами, а целиком образуется ими. Юридически государство строится снизу, является „советским“ в полном смысле слова: „вся власть советам". Единство принципа власти проведено с последовательной стройностью, а наверху нет никаких самозаконных органов, черпающих свой авторитет из иного источника, нежели советы».[202]

При этом он прекрасно осознавал, что в советской государственной системе существовал «параллелизм не советов и государства, а советов и партии»:

«Именем пролетариата правит организованное „инициативное меньшинство“, объединенное общностью миросозерцания и скованное жесточайшей военно-подобной дисциплиной: словно воины, руководимые философами, в утопической политике Платона».[203]

К моменту издания в 1928 г. книги «Итальянский фашизм» Н.В. Устрялов еще не видел у И.В. Сталина проявлений «бонапартизма». Даже в 1933 г., сравнивая большевизм с германским нацизмом, он не признавал той степени «вождизма» у Сталина, которую проявлял Муссолини в конце 1920-х гг. По мнению Н.В. Устрялова:

«Вождистский авторитет Сталина ныне всемерно крепится партийным аппаратом. Но сам диктатор никогда не позволит себе авторитарного жеста. Напротив, он не упустит случая подчеркнуть неоспоримость изначального приоритета масс. <…> Нельзя упускать из виду это существенное различие „стилей“ большевизма и фашизма».[204]

Сравнивая большевизм и фашизм, Н.В. Устрялов анализировал психологию и политическое значение их вождей. Он подчеркивал, что полная несхожесть психологических характеристик их лидеров и создателей обусловлена, прежде всего, национальным менталитетом Италии и России. Те черты личности, которые позволили Б. Муссолини увлечь за собой итальянцев, чужды русской душе: «Нас, русских, невольно коробят многие черты, свойственные Муссолини, „человеку Средиземноморья».[205] Ни один поистине великии деятель русской истории, включая Петра I, М.И. Кутузова, П.А. Столыпина, М.М. Сперанского, В.И. Ленина, никогда бы не стал, как Б. Муссолини, произносить «заранее сочиненные эффектные фразы – специально для биографии и истории». «Дух рекламы», присущий характеру Муссолини, Устрялов находил только в А.Ф. Керенском, к которому относился с нескрываемым презрением. «Прекрасное должно быть величаво». Именно этот принцип, считал Устрялов, стоит в основе русского национального представления о великом политике. Итальянцам этот принцип чужд. Эффектные и казавшиеся русским лживыми позы Б. Муссолини, не только не смущали его соотечественников, но даже были им близки и толкали к действию. «Для старой Италии с ее ленью, солнечной истомой, макаронами, спокойной погруженностью в созерцание ушедших веков – он (Муссолини. – Е.А.) был как бы жестким ударом хлыста».[206] Б. Муссолини стал «отважным погонщиком», который «грубо и живо», используя рекламу и политические «ужимки», в роли «первого политического любовника» вел Италию к фашизму.

Н.В. Устрялов понимал, что для создания таких режимов, как фашизм или большевизм, вождю недостаточно харизматических данных. Идеология и просчитанная политическая практика – вот что необходимо для победы политической силы. Если В.И. Ленин, в понимании Устрялова, идеолог, мыслитель и правитель, ведущий страну к осуществлению поставленного идеала, то Б. Муссолини, прежде всего, человек действия, «великий артист», подстрекаемый честолюбием.

Для Русской революции человеком-«футуристом», человеком-«модерном», по мнению Устрялова, стал Л.Д. Троцкий. К нему вполне применима характеристика, данная Устряловым Б. Муссолини:

«Он пережил значительную духовную революцию, психологически объяснимую, но, естественно, отнявшую у него цельность программно-политического, миросозерцательного облика. Его нельзя оценивать по его теоретическим высказываниям в данный момент: у него их было всяких немало и, вероятно, будет еще достаточно».[207]

В устряловских оценках Б. Муссолини нередко звучит восхищение. Указывая на такие его недостатки, как «рисовка риском», «блеск, не всегда гармонирующий с глубиной», Н.В. Устрялов в тоже время признавал, что для Италии политический стиль Муссолини крайне успешен, а такие его качества, как «огромный здравый смысл», умение «учиться на ошибках», «чувствовать обстановку», «чувство реальности и меры», гибкость, приспособляемость, – необходимы каждому политическому лидеру, который стремится завоевать и удержать власть, независимо от национальной почвы, на которой действует. Устрялову импонировало заявление Муссолини о своей приверженности принципам Н. Макиавелли, которого сам идеолог национал-большевизма называл «гениальным учителем политики».

Н.В. Устрялов подчеркивал, что отношение приверженцев фашизма к «дуче» и самого Б. Муссолини – к своей роли во многом определило пути развития фашистской идеологии. Он убежден, что, заимствовав у В.И. Ленина идею партийной диктатуры, фашисты реализовали ее прямолинейнее и откровеннее, чем большевики. Фашисты не остановились на тезисе «государство – это партия», который явно просматривался и в большевистском режиме, а пошли дальше: если государство – это партия, то партия – это вождь, «дуче».

В том, как фашизм понимает сущность государственной власти, Н.В. Устрялов усматривал не только практику большевизма, но и отчасти теорию кадетизма:

«Когда-то, в эпоху гражданской войны в России, кадетская партия устами проф. Новгородцева заявила, что „государственная власть должна опираться не на общественный сговор, а на общественное признание“. Именно так смотрит на вопрос и фашизм».[208]

«Признание» народом России большевизма способствовало переходу Н.В. Устрялова на позиции национал-большевизма и сменовеховства в целом. Но наиважнейшим фактором, подтолкнувшим его к позиции «примирения», стала все же уверенность в неминуемой эволюции большевизма. Он высоко ценил способность большевизма и фашизма к эволюции, гибкости проводимой ими внутренней и внешней политики, к «оппортунизму», который он понимал как «приспособление к окружающим условиям, дабы успешнее их преобразить, направить к поставленной цели».[209] Проявлением этих качеств в большевизме он, прежде всего, считал НЭП. Исследуя историю фашизма с момента формирования и до 1928 г., Н.В. Устрялов видел ее как путь уступок и трансформации и отмечал, что часто сложно отличить эволюцию от органического перерождения.

В Муссолини Н.В. Устрялов видел ученика Ленина:

«„Марксизм – не догма, а руководство к действию“ – пояснял <…> свою тактику вождь русской революции. „Фашизм – не музей догм и бессмертных принципов“ – вторит ему из Рима его ученик и враг»[210]

Устрялова восхищало, как Б. Муссолини легко отказывался от своих политических принципов ради конечной цели прихода к власти и ее удержания: от социализма к фашизму, от заявлений о приверженности конституции к полному отказу от парламентаризма, от идеи республики к монархии…

Если в лоно большевизма национализм входил путем «погружения в массы» и «советизации» нации,[211] то фашизм шел к национализму постепенной эволюцией своей идеологии. Он даже поглотил итальянскую националистическую партию, которая самораспустилась и влилась в фашистскую организацию. «Но было бы ошибочно отсюда сделать вывод, – писал Н.В. Устрялов, – что национализм пришел к фашизму. Вернее, напротив, фашизм идеологически подошел к националистическому символу веры».[212] Лозунги националистов не были изменены фашизмом. Почему же в таком случае сами националисты не получили такой же массовой поддержки, как Б. Муссолини? Ответ на этот вопрос Устрялов нашел в различии социальной базы двух партий.

Итальянский национализм «аристократичен», «он выступал с самого своего рождения как „партия верхов“, куда устремлялись „сливки общества“; он был консервативен и утонченно культурен», в отличие от фашизма, имевшего иную социальную основу – более широкую, опиравшуюся, по мнению Н.В. Устрялова, на «средний класс». Изначально «национализм исключительно связан с нацией, а ценности фашизма общечеловечны; национализм за монархию, в то время как фашизм, относясь к монархии с уважением, все же тяготеет к республике; национализм империалистичен, а фашизм отстаивает торговый экспансивизм, то есть не захват чужих земель, но „благоразумное отведение заграницу излишнеи энергии, накопившейся в стране»[213], но постепенно различия стираются. Фашизм становится на националистические рельсы, превращается в «национал-фашизм». Частью этой трансформации является эволюция отношения фашизма к религии и Церкви, к Ватикану.

Дневниковые записи Н.В. Устрялова содержат слова о его глубоком религиозном чувстве: «Вот никогда не мог бы применить к себе прославленные слова Кириллова:[214] „меня Бог всю жизнь мучил“. Напротив, всю жизнь Бог был для меня чем-то бесконечно добрым, отрадным и утешительным».[215] С детства Устрялов воспринимал атеизм как «нечто неприятное, дурное, враждебное», и хотя пережил в восьмом классе гимназии «нечто вроде легких атеистических приступов», но «никогда не переставал любить эстетику богослужения».[216] Характеризуя свое мировоззрение, сформировавшееся к моменту поступления в университет, он подчеркивал, что «сердце, полное Богом» было его наиважнейшей частью. «Окончательный поворот от сомнений к вере» совершили в его душе сочинения Н.А. Бердяева.[217] Религиозность Устрялова близка бердяевской, также как и понимание сущности эмпирической Православной Церкви в контексте исторического развития России. «С нашей Церковью неблагополучно вот уже 200 лет, – отмечал он в 1922 г. в оздоровлении Церкви – залог духовного исцеления России».[218] Без духовного здоровья нации он не видел великого государства.

Н.В. Устрялов отмечал, что до 1921 г. фашистская идеология была сугубо антирелигиозна. Б. Муссолини называл христианскую этику «моралью рабов» и считал, что она подточила здание великой Римской империи. Соратники Муссолини – старая фашистская гвардия – питали враждебность к Католической Церкви. Но с изменением исторической ситуации, с приходом в фашистские организации пестрой и разнородной массы итальянцев, Муссолини осознал, что прежняя позиция в отношении Церкви непригодна, поскольку может оттолкнуть от фашизма новых сторонников и дать политическими оппонентами лишний повод для критики фашизма.

«Воевать с Богом ему не было смысла: лучше было привлечь имя Божие на свою сторону, – считал Н.В. Устрялов. – И вот, во имя основной своей политической цели, во имя своей национальной идеологии, фашизм в корне пересматривает свою позицию в области религиозно-церковных вопросов».[219]

Эта тактическая гибкость восхищала Устрялова. Он видел в ней проявление политической мудрости в духе Макиавелли, убежденного, что пренебрежение религией становится причиной падения государства.

Для возрождения России Н.В. Устрялов считал обязательным воссоздание религиозной культуры ее народа. Он отвергал понимание русской революции как антихристианского явления истории, вослед за Вл. Соловьевым повторяя, что «неверующие двигатели новейшего прогресса» работают в пользу истории христианки. Он ожидал от большевиков того, что воплотил Б. Муссолини: использования Христианской Церкви в помощь строительству великого государства. В письме к Г.Н. Дикому от 26 февраля 1935 г. Н.В. Устрялов заявлял об «условном характере» советского атеизма, стремившегося ликвидировать «корыстную эксплуатацию имени Божия». Он надеялся, что за этим последует возрождение в России религиозной культуры.[220] Начнется процесс возвращения к Православию, и «это оздоровление пойдет из Москвы и от Троицы, а не из Карловиц и не из океанских пароходов, на которых разъезжают беженские архиереи по беженским императорам и генералам»[221]

То, что фашизм – «ученик» большевизма в деле политической тактики – возвел в своей идеологии католицизм в ранг одной из жизненных функций патриотизма, обнадеживало Н.В. Устрялова. Он прекрасно понимал, что фашизм может быть понят только на итальянской почве, но в тоже время подчеркивал, что в «аналогичной обстановке» отдельные его элементы могут проявляться и в других странах.

Близким, если ни аналогичным, он считал отношение фашизма и большевизма к праву, закону. В ответ на обвинения в беззаконии фашисты заявляли, что относятся к закону с почтением, но в то же время в своих стремлениях к цели не остановятся перед нарушением его, если он действует медленно и неэффективно. Н.В. Устрялов находил данные аргументы последователей Б. Муссолини вполне логичными.

До 1934 г. Н.В. Устрялов читал курс общей теории права на юридическом факультете в Харбине. В своей вступительной лекции «О разуме права и праве истории» он говорил о том, как взаимодействуют в историческом процессе сила революции – «новая сила», «новая большая идея», приходящая в мир, – и право. Революция, по мнению идеолога национал-большевизма, «обрастает правом» лишь после своей победы. Н.В. Устрялов отмечал, что «в иерархии ценностей праву принадлежит подчиненное место. Выше его – нравственность, эстетика, религия. Большие исторические движения обыкновенно допускают известное „оформление“ именно нравственными, эстетическими и религиозными категориями, но не правовыми».[222] «Судом над правом» называет он великие эпохи в истории человечества. Этот суд осуществляли все авторитарные режимы своего времени – большевизм, фашизм, нацизм. В этом суде философ-эмигрант видел историческую логику, которая делала неуместными обвинения фашизма или большевизма в беззаконии.

Среди многочисленных признаков сходства режимов России, Италии и Германии Н.В. Устрялов особо выделил их общую черту:

самоутверждение «варварскими» методами – не просто принуждением, а насилием. Ее он объяснял особенностями духа переходной эпохи. Каждый из режимов, по его мнению, был рожден отдельным историческим явлением, разрушительным, сдвигающим мир с его привычной оси. «Спазмы» существующей общественной системы явились причиной большевизма, фашизма и нацизма. Н.В. Устрялов писал в 1933 г.:

«Мировая война родила русскую революцию и советское государство. Версальский мир дал жизнь итальянскому фашизму. И нынешний мировой кризис оказался законным отцом германского национал-социализма».[223]

В каждом из этих режимов сильна «идея». Плоха она или хороша, но она обладает огромной мощью. Насилие не в силах помочь идее умирающей, но способно оказать неоценимую услугу идее восходящей. Силу «идеи», способной преобразовать мир, он воспел в 1916 г.:

«Есть идеи – силы, что правят толпой, массами, даже народами. Они могут изменить лицо земли, могут толкать на подвиг, на жертвы, на смерть. Теперь к ним, несомненно, относится лозунг: „Во имя Великого Царства сладостно жить, радостно умереть“. Тяга к такому царству словно стихийно овладела людьми».[224]

Подтверждение своих выводов Н.В. Устрялов находит у К.Н. Леонтьева:

«Разве гуманностью держатся государства? „Есть люди очень гуманные, но гуманных государств не бывает, – писал глубокий русский мыслитель К. Леонтьев, – Гуманно может быть сердце того или другого правителя; но нация и государство – не человеческий организм. Правда, и они организмы, но другого порядка; они суть идеи, воплощенные в известный общественный строи. У идеи нет гуманного сердца».[225]

Для авторитарного режима равносильно смерти утратить связь с идеей, которой он призван служить. В этом отношении большевизм в глазах Н.В. Устрялова значительно выигрывал в сравнении с фашизмом:

«Если большевизм стоит перед опасностью оторваться от неизжитой социальной действительности вчерашнего и сегодняшнего дня, то фашизм рискует очутиться в ее плену. Если большевистской концепции угрожает уклон утопизма, то фашистская может легко обернуться оппортунизмом в одиозном смысле этого слова. Большевизм героичен в своем преобразовательном порыве, упоен будущим и в своих социальных целях „прогрессивен“. Страстная воля фашизма истощается на путях компромиссов и расщепляется между вчерашним и завтрашним днем».[226]

Это движение двух режимов сопровождалось жертвами и кровью. Большевизм, оставаясь верным «идее» (хотя и используя элементы новой тактики для ее реализации), близок к победе. В таком случае жертвы оправданы, считал идеолог национал-большевизма. Кровь же, пролитая в фашистской Италии, может оказаться напрасной.

При всей «новизне» и «революционности» фашизма, Устрялов видел в нем принадлежность к уходящей эре. Интернационализм большевизма, созвучен «большой „вселенской“ идее наступающего исторического периода», тогда как фашизм шовинистичен, а значит «реакционен». Национальная идея, на которой основан фашизм, будет жить долго, но формы, избранные Б. Муссолини для ее воплощения, «обветшали», считал философ.

В книге «Германский национал-социализм» (1933) Н.В. Устрялов жестко критиковал гитлеризм и вновь возвращался к вопросам генезиса и эволюции режима Б. Муссолини. Н.В. Устрялов не считал, что фашизм откроет «новую эру» европейской истории. Он называл его «симптомом нового момента в развитии старого мира», «острым кризисом демократической государственности классического типа». Воспринятые фашизмом «уроки» Русской революции не сделали его по масштабу равным большевизму. Но Устрялов был уверен, что фашизм преподаст «уроки» мировой истории:

«Фашисты подчас говорят о „фашистских соединенных штатах Европы“. Трудно представить себе понятие более нескладное и внутренне порочное <…>. Фашистская картина истории несовместима с какими-либо „соединенными штатами“. Либо повсеместный фашизм, – и тогда „гегелевская“ панорама исторической диалектики, либо существенно иная, новая концепция государства, – и тогда „соединенные штаты“. Между этими двумя пределами – ближе к первому – вьется змеящийся путь реальной исторической жизни».[227]

Н.В. Устрялов сталкивался в Харбине с проявлениями русского эмигрантского фашизма. Впервые он сформулировал свое отношение к этому явлению в 1929 г. в письме к служащим КВЖД – журналисту Э. Титову и японоведу А. Авдощенкову: «Русский фашизм – охвостье Союза русского народа, эмигрантщина, черносотенство, сброд».[228] Такое же мнение Устрялов высказал и в письме к Г.Н. Дикому от 23 ноября 1933 г.:

«Я считаю весьма достойными сожаления гитлероподобные настроения, явно проступающие в эмигрантской молодежи. <…> По здешним „фашистам“ можно видеть, куда способны они завести».[229]

Особенно возмущала Н.В. Устрялова пропаганда идей «фашизма», которую вел в своих лекциях в Харбине бывший казанский адвокат, член Восточного бюро партии кадетов, премьер белого меркуловского правительства на Дальнем Востоке В.Ф. Иванов:

«Дело, конечно, не в болтуне и ничтожестве В.Ф. Иванове, а в том, что на его лекциях ex officio и in corpore[230] сидит местное духовенство во главе с архиереем, что аудитория его набита битком обывателем, что местная „пореволюционная молодежь“ (младороссы-фашисты) всецело восторгаются его откровениями и, главное, что этот стиль мысли и слова имеет высоких покровителей, вдохновителей, меценатов (sapienti sat)[231]. Ни одна из эмигрантских газет не смеет восстать против этой ныне господствующей идеологии, перед которой чайная былого Союза русского народа покажется центром изысканного академизма».[232]

Н.В. Устрялов видел в «русском фашизме» отвратительные черты: антисемитизм и эмигрантский реваншизм. Он не находил ничего общего между режимом Б. Муссолини и «русским фашизмом» в Харбине. «Русский фашизм», в понимании Устрялова, был ближе к национал-социализму А. Гитлера, личность и идеология которого вызывала у него негодование.

Вернувшись в 1935 г. из Харбина в Москву, Н.В. Устрялов продолжал следить за развитием фашистского государства. В 1937 г. он уже, безусловно, осознавал опасность режимов Италии и Германии для России. И в тоже время его возмущало, как неумело советские деятели критикуют эти режимы, не осознавая их истинной сущности. По поводу опубликованной 28 мая 1937 г. в «Известиях» статьи И.Г. Эренбурга с попыткой высмеять фашизм, Устрялов записал в дневнике:

«Сокрушить фашизм нужно и можно, но делать это следует с умом. Неосторожно, близоруко, глупо помещать критику его в план средств, где мы по необходимости вынуждены проделывать много того, что нас с ним сближает. Такая близорукая, фальшивая критика способна навести нашего же читателя на предательский вопрос: – Над кем смеетесь? Над собой смеетесь!»[233]

14 сентября 1937 г. Н.В. Устрялов был расстрелян на родине тем самым режимом, логикой которого он ранее так восхищался.

Ему не удалось побывать в Италии в годы зарождения и развития там фашизма. Доступные ему в Харбине материалы о фашизме не отличались значительным богатством и многообразием (в своих эмигрантских работах о фашизме он опирался в основном на материалы периодических изданий, поступавших из Европы).[234] Однако в его оценках сходства фашизма и большевизма трудно не увидеть рационального зерна и глубокой продуманности проблемы авторитарных режимов XX в.