Глава 1 1909 год
Глава 1
1909 год
Среда, 15 июля
Пароход «Филипп»6.
Было без четверти семь, когда мы садились на извозчика.
– Нина, смотри, пиши чаще, а то мы не будем знать, как вы живете.
– И нам тоже.
– А вам-то как?
– Ну, как-нибудь…
– С Богом! Трогай! Не простудитесь в дороге и не захворайте!.. – слышались голоса.
– Да уж ладно! – отозвалась я, выезжая за ворота.
Мы приехали на пароход рано и еще долго разговаривали с остающимися. Первый звонок… второй… все заторопились. Я вошла в каюту и выглянула в окно. На пристани виднелись знакомые шляпы, и через минуту к нам вошли Клаша7, Люба8, Ю. Ив. и Володя Панов.
– Ты как здесь? – изумилась я.
– Как видишь, пришел тебя провожать.
– Очень мило с твоей стороны.
– Мы не знали, что вы едете, и хотели завтра к вам в Скопино9.
– Что же делать! Да, я приеду в Казань – дней через пять.
– Поищи нас…
– Хорошо, а где остановитесь?
Я отвечала, что хорошо не знаю, и просила его писать с Клашей.
– Ну, пора отправляться, мы уже одни здесь…
Я оглянулась: мы действительно были одни.
– Ну, прощай! Как ты изменилась, – сказал он, спускаясь с лестницы.
– И ты тоже…
– О нет, я такой же… – услышала я уже снизу.
Я поспешила на трап и долго еще разговаривала со всеми – и о деле, и о разных глупостях.
– Нинушка! – вдруг крикнул Володя. – Ты мне что-нибудь привези!..
И со всех сторон посыпались разные заказы. И многих они очень рассмешили, так как заказывали, например, рюмочку, стерлядочку – как будто их нет в Вятке.
Третий свисток. Пароход отошел, и тут и там замелькали платки и высоко поднялись шляпы. Пароход дал прощальный свисток и пошел полным ходом…
Одна за другой замелькали прекрасные картины.
Вот мы поедем мимо дачи Булычёва, огибаем Симоновский остров10, вот подъезжаем под Скопино – и что же?
На горе стоит несколько человек. Мне кажется, что я ясно вижу, кто это: вот – Леночка (Юдина)11в светлом платье, вот – Екатерина Александровна (Юдина), сам Юдин (Алексей Николаевич), он – в голубой рубашке, а вот и Соня (Юдина)12. Они машут чем-то большим и белым, и мы отвечаем им… Милые, милые, ведь это для меня они вышли на межу!..
Но быстро идет пароход. Сменяются виды. Вот едем мы мимо Филейки, вот подъезжаем под мост. Какой он большой! Мужичок в красной рубашке, стоящий наверху, кажется игрушкой…
Мы – в каюте. Проехали Медяны13, Гольцы14. Ложимся спать. Нет, не спится. Качает, трясет, стучит. Спать с непривычки невозможно. У меня заболела голова, захотелось встать, выйти на воздух, но… Долго еще лежали мы все трое, чтобы не разбудить друг друга…
Наконец встали и оделись. Пароход подходил к пристани. «Орлов…»15– послышались голоса. Мы выскочили: «Это Орлов?..» – ничего не видно, кроме служб. Постояли, посмотрели и отправились в каюту, но не легли, а открыли окно и стали смотреть.
Было тихо и сначала свежо. На реке горели огоньки бакенов и яркими точками отражались в воде, сосны и ели, казалось, спокойно спали. Постепенно предрассветный туман стал подниматься от воды: потускнели огни, побледнели очертания деревьев…
Пароход тихо-тихо шел всё дальше и дальше, «а туман, как витязя кольчуга, над рекою стлался, серебрясь»… Из мутно– белого, словно пустого пространства плыли навстречу нам береговые тени, чуть-чуть, едва заметно мелькали огоньки, а пароход всё шел и шел в эту пустую мглу.
Мы легли. И еще недолго слышала я шум волн, затем заснула.
«Вот и Котельнич!»16– услышала я и, прежде чем успела опомниться, пробормотала что-то бессвязное. Через пять минут у нас уже сидела Настасья Сидоровна с внучкой, но скоро ушла, и мы поплыли снова. И снова – чудные, невиданные картины. Густой сосновый лес точно взбирается на высокие берега, из-за деревьев выглядывают маленькие домики, сползшие ели купают свои темно-зеленые ветви в светлой, прозрачной воде…
После Кукарки17мы пообедали. Потом я читала около часа Лидии Георгиевне и Ан. Кап. книгу «Царь-работник». Устала и вышла на трап.
Я стояла на корме и смотрела, как волны от парохода пузырились в глубине и быстро вспенивались; ее (пены) мелкое причудливое кружево словно наливалось и таяло в густой студенистой массе, какою казалась темная вода реки; ярко белея на фоне темных облаков, реяла чайка.
Поднялся ветер, и белые гребешки побежали по волнам. Я поспешила на нос (парохода). Там были уже Аня К. и Маня К. и, смеясь, подставляли свои носы ветру.
Я встала к ним, и ветер обвеял меня, и мне стало весело-весело! Но пошел дождь, и мы убрались в каюту…
Пятница, 17 июля
Вчерашнее утро было скучно. Зато вечер – веселый-превеселый. Нас пригласили в рубку 1-го класса – потанцевать. На рояле нам играла пианистка – Антонина Абрамовна Фоминых, едущая в Елабугу давать концерты.
Мы немного потанцевали, а потом она устроила нам игры. Например, мы все выходили из рубки, и в наше отсутствие она на виду «прятала» какую-нибудь известную нам вещь, а мы должны были, вернувшись, ее искать: кто находил, тот молча садился на место. Мы с Алей, как увидим, покажем друг другу – и расхохочемся. А Антонина Абрамовна смеется над нами:
– Они – как найдут и рассмеются – уже по глазам видно, что нашли. Уж вы не смейтесь…
А как не смеяться: спрятано на виду, а ищем пять минут…
Наконец наигрались и вышли на трап – говорят, въезжаем в Каму, но различия воды я не видела…
– Ну, скоро Соколки18, там я выйду. А пока – идемте гулять! – говорит Антонина Абрамовна.
Я, Аля, Аня и Манька М. идем им навстречу, не пускаем. Всё же они прорвались, так как Антонина Абрамовна стиснула меня в боках…
Потом она собралась, распростилась с нами и в Соколках вышла. Я с Лидией Георгиевной тоже сошла, и мы увиделись еще раз. Разговорились. Оказалось, что она знает моего дядю, живущего в Елабуге…
Простились и поднялись на пароход. Скоро он отошел от пристани…
Был чудный лунный вечер. Чуть-чуть волновалась река, и от почти полной луны ложилась на воду блестящая светлая полоса.
Я долго сидела на трапе с Лидией Георгиевной, вспоминая глаза Екатерины Георгиевны…19
Сегодня утром у Богородска20въехали в Волгу. Казалось, мы были вблизи берега, но люди, находившиеся на нем, казались нам тараканами. Вот как широка Волга!.. И берега ее высоки и круты. И в этой части они почти безлесны…
31 августа
Вятка.
– Ниночка! Собирайся, уже второй час, пора идти!
– Я готова, тетя21, только возьму чистый платок.
– Ну, с Богом!..
И я пошла в гимназию.
– Вот и Ниночка! – встретили меня там.
– Посмотри, хорош букет?
– Хорош, но… неужели нас только четверо?
– Да, еще Лена, вот и всё, пойдемте, ждать не стоит…
Отправились. По дороге к нам примкнула Веруся, и такой небольшой компанией мы пошли на вокзал.
– А речь? Зинаида Ивановна, речь! Я не знаю, что говорить, скажите! – просила Наташа.
– По-моему, Наташа, вот что…
И посыпались «речи» самого шутливого содержания, но, наконец, составили и серьезную и пошли молча: каждая думала свою думу. А думы были невеселые: мы шли провожать нашу любимую учительницу словесности – Екатерину Георгиевну Гурьеву.
«И зачем она уезжает! Почему? Отчего именно она, а не другой кто, кого не жалко? Как пусто будет без нее в гимназии, она такая прелесть!» – думалось мне.
Я так привыкла видеть в учительской ее невысокую, стройную фигурку, так любила ее чудные темно-карие глаза, что мне казалось невероятным, проходя завтра мимо учительской, не увидать ни этих глаз, ни этой улыбки… Вероятно, у всех или, по крайней мере, у многих мелькнула такая же мысль.
Незаметно в мечтах и разговорах мы дошли до вокзала. Там сбрызнули начавший увядать букет и тревожно стали ждать. Вот кто-то едет: она? Нет.
Вот еще – тоже нет! Еще, еще… всё не она. А вот там – подальше – кто-то идет в большой шляпе… Это она! Где Наташа? Скорей!..
Это действительно она – такая хорошенькая, нежная, грациозная, в голубой кофточке и с розами в руках.
– Вы давно уже здесь? А меня задержали, – произносит приятный певучий голос. А чудные глаза сияют. – Ну а теперь пойдемте – где-нибудь посидим, времени еще не много…
Мы прошли в здание вокзала и сели на диванчик.
– Ниночка, я с тобой, – шепчет Владя Жарская22 и пролезает за мной поближе к Екатерине Георгиевне, так как я сижу с ней рядом. Я передала ей поклон от тети, она поблагодарила и, оглядев всех, сказала вполголоса:
– Отчего вы такая грустная?..
Не помню, что я ей ответила, сказала, кажется: «Так…» – по своей глупой привычке и поскорее уткнулась в ее букет…
Тут мы сидели недолго. Ей захотелось пойти в вагон. Но в купе было так тесно, что все мы не поместились. Поэтому мы все вышли на полотно дороги.
– Ну, вы мне будете писать, да? Напишете коллективное письмо?
– Да, и вы нам – тоже.
– Конечно… Затем пришлете карточку.
– Но она не будет скоро готова… Недели через две-три…
И вы нам – свою?
– Хорошо, а теперь – желаю вам всего хорошего, я пойду в вагон…
Она начала прощаться. Мы все перецеловались с ней, и она вошла в вагон, остановившись на площадке.
– Екатерина Георгиевна! Вы лучше смотрите в окошко!
Она быстро исчезла и через секунду уже садилась за столик перед окошком в вагоне. На глазах у меня навернулись слезы, я спряталась за Владиным зонтиком. Но это было бесполезно: быстро наклонив голову, Екатерина Георгиевна заглянула под зонт. Маня Слаутина23 не могла сдержаться – и убежала.
Еще несколько слов с той и другой стороны – и поезд покачнулся, тронулся… Я послала Екатерине Георгиевне воздушный поцелуй, она ответила, и на ее глаза – чудные, любимые глаза – тоже навернулись слезы. Она кивнула нам головой…
Поезд пошел скорее. Она высунулась в окно, замахала платком, а мы отвечали зонтиком. Поезд стал поворачиваться, Екатерина Георгиевна скрылась из глаз. Нежная залетная птичка улетела…
2 сентября
Как странно обращается со мной Лидия Георгиевна. Так осторожно, нежно, точно я теперь воздушное создание или фарфоровая безделушка и она боится, чтоб не задеть меня как-нибудь грубо. Но почему?..
Я не плачу теперь, я не жалуюсь на то, что не вижу Екатерину Георгиевну. Я больше молчу и думаю о ней. А Лидия Георгиевна гораздо более внимательна ко мне теперь, чем тогда, когда я каждую минуту говорила ей о Екатерине Георгиевне. Почему же это?..
Суббота, 24 октября
Я удивляюсь Лизе Бородулиной, которая живет теперь у нас. Удивляюсь ее капризам и прихотям. Больше – она возмущает меня почти бессердечием и… глупостью.
Сегодня было одно из обычных представлений.
Завтра в театре идут две пьесы: «Непогребенные»24 и «Вторая молодость»25. Обе они разрешены ученицам. Но у Лизы за эту четверть вышло семь «двоек», и тетя вчера на Совете (гимназии) получила из-за этого большую неприятность – как классная дама. И вот сегодня на Лизину просьбу отпустить ее завтра в театр она (тетя) ответила отказом. Лиза и разревелась – как приготовишка. Конечно, я понимаю, что получить отказ в удовольствии – обидно, но надо сначала спросить себя: «А стою ли я его?» Я помню, когда тетя Аничка предложила мне пойти на «Гувернера»26, я задала себе этот вопрос и ответила: «Нет, по географии – “три”, и у мамы денег нет!» А когда мне сказали, что идти я должна, и взяли билет, мне стало не по себе: ведь это было не заслужено! А удовольствие только тогда удовольствие, когда оно заслужено…
Но Лиза на свои отметки не обращает ни малейшего внимания: хоть ей всё равно – и горя мало. Она равнодушна ко всему, кроме театра и актеров. Но так жить, по-моему, нельзя. Многое в жизни неизмеримо более интересно и заслуживает в сто раз большего внимания, чем актеры и их игра. Можно увлекаться чем угодно, но надо уважать или хоть только терпеть увлечения и мнения других.
Но Лиза совсем не такова: она готова бить, бранить и изводить того, кто скажет что-нибудь дурное про актеров, она готова ненавидеть тех, кто предпочитает театру другие удовольствия; она, не задумываясь, бросится на шею тому, кто скажет: «Лабинский27 – дуся!» – и оскорбит того, кто осмелится препятствовать ей в посещении театра.
Она сказала сегодня тете:
– Если вы не отпустите, я пойду к Юлии Васильевне («начальнице»)28 – и она меня отпустит…
Разве это – не оскорбление? Сделав это, она сделает подлость. И вся эта сцена прошла среди истеричного рева. А еще: сколько она хвасталась, что умеет сдерживаться!..
Хоть у меня глаза на мокром-мокром месте, но я, слава Богу, до истерики не доходила. И я откажусь, не мигнув глазом, от того, чего не может получить Зина29, если она больна. А у Лизы вот болен рожей30 папа…
Теперь, после Всенощной, они пошли к Юлии Васильевне. Что-то будет? Интересно…
Воскресенье, 25 октября
Вчера (это) кончилось ничем. Только Лиза, после раздумья, решила в театр не ходить, а написать письмо доктору, чтобы узнать о здоровье отца.
Зато сегодня… Ой, ой!..
Сегодня я целое утро прибиралась у себя в комнате, и Катя крупными буквами написала на бумажке:
– Нине сегодня за приборку – «пять с плюсом»…
На минутку я вышла из комнаты. Возвращаюсь – и вижу: идут верхние квартиранты и, глядя в окно, смеются. Что такое? Вижу: бумажка выставлена в окно, и выставила ее Лиза. Удивительно «приятно»… Подумаешь: когда все проходящие читают такую надпись (и) сейчас узнают, что это случилось раз «в кои веки»!..
Я им сказала, что отплачу. И отплатила! Написала афишу: «Новость! Готовится к постановке новая пьеса с участием знаменитой актрисы Лабинской-Шиловой».
Нарисовала наверху с обеих сторон две карикатурно-удивленные рожи – и повесила вместе с другими афишами в столовую. Пришли обедать: увидели, прочли, рассмеялись. Улыбнулась и Лиза, но после обеда сорвала и измяла.
Меня передернуло… Слезы обожгли глаза… Я пробормотала:
– Как это бессовестно!.. – и убежала к маме в комнату.
На новом листе под плачущей физиономией я написала: «Спектакль отложен – ввиду нервного расстройства актрисы и администрации театра».
Повесила туда же. Прочли, посмеялись… Лиза хотела было сорвать, да не дали ей. А во мне еще до сих пор ворочается злоба, и давит грудь, и бьется сердце, и лицо горит – как в огне…
Понедельник, 26 октября
Как я вчера вечером плакала!
Так много казалось мне,
Что слезы невольно закапали,
Сбегая по щеке в полутьме.
Мне стало так больно и совестно,
Что смеялась над Лизою я;
А с иконы смотрели так грустно
Божьей Матери звезды-глаза.
Мне казалось, что Ангел-хранитель
Улетел навсегда от меня
И что нам Всемогущий Спаситель
Не простит никогда, никогда!
И молитва горячая вырвалась
Из измученной горем груди.
И слезами обильными вылилась…
И светлей стало всё впереди.
Но мне вспомнилось, что страданья возвышают душу человека, очищают ее от всего грязного и порочного. И мне стало так легко – точно гора с плеч свалилась!..
Суббота, 31 октября
Я начинаю серьезно волноваться: из Петербурга нет никакого известия. Уж не болен ли кто? Меня сильно беспокоит здоровье Леночки (Юдиной).
Ей я написала давно: числа четырнадцатого-пятнадцатого (октября), а ответа нет… Не написать ли еще раз?.. Сегодня еще не буду, но если и завтра ничего не получу, то закачу такое отчаянное письмо, что кто-нибудь, хоть Миша (Юдин), да ответит…
Странно, до этого года я как-то меньше волновалась. И не то чтобы волновалась меньше, а не показывала виду, что волнуюсь.
Это высказывается не только в ожидании писем, а и в том, как я себя веду у зубной врачихи. Мне надо было сегодня выдернуть зуб, а то противный флюс всё не проходит. И идя к ней, и уже сидя в кресле, я так долго на это не решалась, что О. Н. удивилась даже:
– Куда это ваша твердость девалась? Бывало, у меня и виду не покажет, что больно, а дома только плачет. Что это с вами сегодня сделалось?..
Я и сама не знаю, только у меня сердце сжимается при виде этих отвратительных щипцов… Все-таки – выдернули. Дергать же пришлось в два приема… Зато, когда операция кончилась, у меня даже голова вся мокрая сделалась и появилась ужасная слабость. Потом всё скоро прошло. Только как же у меня не хватило силы не показать вида, что я боюсь? Скверно…
Вторник, 10 ноября
Я всё ждала от Сони (Юдиной) письма, но не дождалась – и написала сама. Меня очень беспокоит это молчание: так и думается, что или письма не доходят (в лучшем случае), или у них кто-нибудь болен – и Соне не до того.
На этих днях пришла книжка Алексея Николаевича: «Воспитание в семье»31. Она интересна. И там есть портреты Сони, Леночки и Екатерины Александровны (Юдиных). Я видела Леночку – в нарядном платье и в богатой квартире – во сне, конечно, и теперь думаю, что (она) больна.
Понедельник, 23 ноября
– Ниночка, сходи – принеси выкройку, я, право, совершенно ее не знаю…
– Хорошо! – и я пошла. Беру выкройку – и смотрю в окно. Вижу – идет Иван Павлович.
– Ну, старичок опять гулять пошел…
Так было во вторник (17 ноября) днем…
Три часа… Садимся обедать… Верхняя кухарка, Александра, приходит за дядей:
– Иван Павлович умирает…
Дядя пошел. Иван Павлович действительно умирал. Кровоизлияние в мозг не кончается хорошо… В среду (18 ноября) он умер. Какая страшная загадка – смерть!..
Папа не принес денег 20-го (ноября)32. Это – уже полгода. Тяжело…
Тетя Клавдинька сердится, тетя Аничка сосредоточенно молчит, у мамы – каждую ночь припадки сердцебиения. Все хмурятся. Скверно…
При всех надо быть веселой или хотя бы только спокойной. Но это так трудно, что я не вытерпела и как ни кусала губы, а разревелась… Ничего не поделаешь – прорвалось…
Леночка Беккаревич уезжает. Господи, еще – это! Всё – неприятности, а радости – никакой… Я не была с ней знакома, но она мне очень нравилась. И мне очень грустно, что ее не будет!..
За Всенощной видела Витта33. Он – только что из Петербурга. Привез поклон от Юдиных. Все здоровы, только Соня слаба – много занимается…
Среда, 25 ноября
Радость! Письмо от Екатерины Георгиевны. Только – мало она пишет…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.