ГЕРОЙ В НЕМИЛОСТИ.

ГЕРОЙ В НЕМИЛОСТИ.

С воцарением императора Павла I, многое изменилось во всем строе государственной жизни, от самого крупного до самого мелкого. Люди, занимавшие при Екатерине высшее положение, были удалены; наоборот, стали возвышаться те, кто до этого времени почти не имел никакого значения. Нововведения коснулись и военного дела. Были изменены не только одежда и вооружение войск, но и самая команда, учение, даже разделение полков.

Не по душе пришлись Суворову новые порядки в военном деле, и он, как человек прямой и открытый, не мог удержаться, чтобы не говорить об этом откровенно при всяком случае. Недоброжелатели его, конечно, поспешили этим воспользоваться и старались передавать императору слова Суворова в извращенном виде. Суворова не раз предупреждали о грозившей ему опасности, но он не мог изменить своих привычек и продолжал критиковать новые порядки.

— Матушка Екатерина тридцать лет терпела мои причуды, и я шалил под Рымником и под Варшавою, а для новых правил я уже стар стал, — говорил Суворов в тех случаях, когда ему указывали на неуместность его шуток.

Враги его, между тем, делали свое дело и, наконец, достигли своего: сначала Суворову было повелено сдать командование Екатеринославским корпусом Беклешеву, а затем он совершенно был удален со службы. Удар был слишком жесток, и нужно было иметь суворовскую силу воли, чтобы перенести его стойко. Необыкновенно трогательно было прощание фельдмаршала с своими чудо-богатырями. На Тульчинской площади был выстроен его любимый Фанагорийский полк. В блестящем фельдмаршальском мундире, увешанный орденами и знаками отличия, явился Суворов перед полком. „Прощайте, ребята, товарищи, чудо-богатыри!“ — сказал он солдатам. Сняв затем все ордена и положив их на барабан, он продолжал: „Оставляю здесь все, что я заслужил с вами. Молитесь Богу! Не пропадает молитва за Богом, а служба за царем! Мы еще увидимся; мы еще будем драться вместе! Суворов явится среди вас!“ Солдаты плакали, слушая своего предводителя. Герой подозвал к себе одного из них, обнял его, зарыдал и побежал на свою квартиру. Через час в простой тележке Суворов ехал в Москву...

Но недолго пришлось ему прожить и в Москве. Скоро ему был объявлен приказ удалиться в свое Коншанское имение, где он провел детские годы.

Вздрогнул старик, когда полицейский чиновник объявил ему об этом, но скоро оправился и спросил:

— Сколько времени дается мне на сборы?

— Четыре часа, — отвечал тот.

— Слишком много! Не только в деревню, но бить турок, поляков сбирался я в час!

Он взял под мышку небольшой ящик с бумагами, накинул на себя старый свой плащ, наскоро простился с домашними и сказал чиновнику: „Я готов!“ Вышли на крыльцо. Суворов смотрит — стоит дорожная карета. «Для чего мне карета? И во дворец царский я езжал в почтовой тележке!» — сказал он и воротился в комнаты. Пришлось переменить карету на тележку.

В Коншанском герой Измаила и Варшавы принужден был поселиться в полуразвалившемся господском доме и жить одиноким, всеми забытым. Господский дом оказался настолько ветхим и плохим, что с наступлением зимы фельдмаршалу пришлось перебраться в простую крестьянскую избу, на краю села.

Все эти невзгоды Александр Васильевич переносил с замечательной твердостью: ни жалоб, ни ропота на судьбу от него никто не слыхал. Он был, как всегда, весел, спокоен, и, казалось, с ним не произошло ничего особенного. Не изменил он и своих привычек. Вставал до света, обливался холодной водой, пил чай, а на рассвете отправлялся в церковь, где стоял утреню и обедню, исполняя обязанности причетника. По праздникам после службы заходил он к священнику на завтрак. Обедал, как и всегда, очень рано; после обеда ложился отдыхать, потом снова обливался водой и шел к вечерне.

С крестьянами Суворов жил, как говорится, душа в душу, помогая каждому, чем мог. Одних он мирил, другим давал полезные советы, у третьих крестил ребят, у четвертых пировал на свадьбе, — словом, среди простого народа он был свой человек. Но особенною его любовью пользовались дети: в будни он учил их грамоте и церковному пению, а в праздники играл с ними в бабки, бегал взапуски, прыгал как маленький мальчик. И только вечером отправлялся он к себе, где иногда до утра проводил время за книгами и планами.

Но отсутствие любимого дела мало-помалу давало себя чувствовать; герой начинал скучать и, чем дальше, тем больше. Скоро скука стала переходить в острую душевную боль; вместе с тем и физическое здоровье его заметно пошатнулось, он сделался раздражителен и придирчив. Желая найти исход своим душевным мукам, Суворов намеревался даже поступить в монастырь, о чем и послал прошение государю в конце 1798 года.

Вот это прошение:

„Всепресветлейший, Державнейший, Великий Монарх! В. И. В., всеподданнейше прошу позволить мне отбыть в Нилову Новгородскую пустынь, где намерен я окончить мои краткие дни в службе Богу. Спаситель наш один безгрешен. Неумышленности моей прости, милосердый государь! Повергаю себя к священнейшим стопам В. И. В.

Всеподданнейший богомолец, Божий раб, Граф Суворов-Рымникский“.

Ответа, однако, на это прошение не последовало. Зато скоро обстоятельства так изменились, что Суворову снова возвратили его прежнее положение при армии.