5. Германские князья на российской службе

5. Германские князья на российской службе

Отказав в 1773 году дармштадтскому ландграфу Людвигу IX в правах на территорию в пределах Российской империи, императрица совершенно сознательно предложила ему звание фельдмаршала – весьма серьезное назначение. Фактически же Людвиг перешел с австрийской службы на российскую, не выезжая из Пирмасенса и Дармштадта[935]. В правление Екатерины российской короне служили и другие немецкие принцы – представители династий, находившихся в родственных связях с императорским домом. В течение некоторого времени, в самом конце первой Турецкой кампании, в русской армии под командованием Петра Александровича Румянцева служил брат великой княгини Натальи Алексеевны наследный принц Людвиг, впоследствии – ландграф Людвиг X и великий герцог Людвиг I Гессен-Дармштадтский. Однако Екатерина была недовольна им и после заключения мира с радостью отпустила его в Германию. Остатки своего авторитета в глазах императрицы он утратил, уступив в 1776 году свою невесту – вюртембергскую принцессу – наследнику российского престола[936].

Еще один немецкий князь, обязанный своим высоким званием Наполеону, лишился доверия Екатерины тоже не за просчеты по службе. Наследный принц Вюртембергский Фридрих, брат Марии Федоровны, впоследствии герцог, курфюрст и король Вюртемберга Фридрих I, не справился, с точки зрения прусского короля, со своей задачей и не сумел предотвратить брачную сделку между Веной, Мёмпельгардом и Петербургом, поэтому принц счел за счастье приглашение Екатерины на российскую службу[937]. Его отец и великий князь Павел Петрович считали, что младшим братьям Марии Федоровны, Людвигу и Евгению, также следовало уйти с прусской службы и поступить на российскую, однако те не видели в этом необходимости, поскольку продолжали пользоваться благосклонностью короля. В начале 1782 года наследный принц Вюртембергский проехал с великокняжеской четой до Неаполя и Рима и, проведя лето в Мёмпельгарде, в сентябре снова присоединился к ним в Штутгарте и Людвигсбурге, где Карл Евгений чествовал великого князя и свою племянницу. Будучи назначен в апреле губернатором русской Финляндии со столицей в Выборге, он приступил к своим обязанностям лишь в октябре[938], а в 1785 году получил под свое начало полк. В 1783 году Фридрих участвовал в короткой летней кампании под командованием Потемкина, в ходе которой было аннексировано Крымское ханство. Проводя лето в Выборге, а на зиму перебираясь в близлежащую столицу, он не слишком утруждал себя административной деятельностью. Он поддерживал тесный контакт с родителями в Мёмпельгарде, с Голландом и Моклером, читал Физиогномические фрагменты Лафатера и занимался воспитанием детей[939].

Однако угрозу ему представляли именно семейные проблемы. Вначале императрица обиделась на Фридриха за то, что в 1784 году его брат Людвиг женился на Марии Анне, дочери князя Адама Казимира Чарторыйского, не спросив разрешения ни у нее, ни у своих родителей: Екатерина опасалась, что Вюртемберг может заявить претензии на польский престол[940]. А затем кризис разгорелся и в семье самого Фридриха, женатого на Августе Брауншвейгской, причем он сопровождался столь сильными вспышками гнева со стороны принца, что Екатерина стала все решительнее вступаться за «Зельмиру», как она называла Августу, не совсем, впрочем, неповинную в разладе. После очередной бурной сцены, последовавшей за театральным представлением в Эрмитаже в декабре 1786 года, Августа прибежала к Екатерине, ища у нее защиты. Та немедленно предоставила ей «убежище», а Фридриха лишила своей милости и освободила от службы. Уволенный вторично за столь короткое время, он незамедлительно покинул Россию вместе с детьми[941]. Сразу же после скандала между Фридрихом и Августой Екатерина написала Гримму, что приходится признать, что брауншвейгской семье действительно не везет в России[942]. Однако «невезение» на этом не закончилось: пока велась переписка с родителями принцессы о возможном расторжении брака и условиях ее возвращения к ним, в сентябре 1788 года «Зельмиру» настигла жуткая смерть в ее «убежище» – в замке Лоде в Эстляндии. Виновником гибели принцессы – прямым или косвенным – был генерал Рейнгольд Вильгельм фон Польманн (Вильгельм Романович Польман), назначенный Екатериной управляющим замком: нельзя исключать, что он применил сексуальное насилие, но как минимум отказал несчастной в помощи и не был привлечен за это к суду[943].

С началом второй войны с Османской империей принц Фридрих вновь подал прошение о зачислении в русскую армию, однако Екатерина решительно отклонила его. Тем не менее его отец, Фридрих Евгений, добился приема на русскую службу двоих младших братьев Марии Федоровны, принцев Карла и Александра. В 1770 году, при рождении, Карлу, крестнику Екатерины, было присвоено звание капитана, в 1788 году он стал уже генерал-майором. Следуя инструкциям своего брата Фридриха, знатока России, он обзавелся экипировкой скорее практичной, чем великолепной[944], и в сопровождении Моклера отправился прямиком на молдавский фронт. Их маршрут пролегал через Вену, где он встретился со своей к тому времени замужней сестрой Елизаветой и познакомился с императором, уже овеянным дыханием смерти[945]. Он служил под командованием и протекцией Потемкина, которого весной 1791 года сопровождал в Петербург, где был сердечно принят императрицей и своей сестрой – великой княгиней. Однако после его возвращения на арену боевых действий, где к тому времени уже начались переговоры о перемирии, императрица и великокняжеский двор получили печальную весть о смерти принца от сыпного тифа в августе 1791 года в Галаце. Двор еще находился в трауре по нему, когда Екатерина была потрясена еще одним дурным известием: подобно тому как в феврале 1790 года спустя два дня после смерти эрцгерцогини Елизаветы стало известно о кончине императора Иосифа[946], так и безвременная смерть принца Карла оказалась преддверием драматически представленной смерти Потемкина, скончавшегося несколько недель спустя от того же тифа[947].

Следующий по возрасту младший брат великой княгини, принц Александр Вюртембергский, командовал дивизией в чине генерал-майора. В 1790 году он был ранен и перевезен в столицу, где его успешно вылечили. В России он прослужил дольше всех. В 1798 году он вторично породнился с императорским домом, взяв в жены сестру супруги великого князя Константина, Антонию Саксен-Кобург-Заальфельдскую. С 1811 по 1822 год он служил военным губернатором Витебской и Могилёвской губерний, а после этого, вплоть до своей смерти в 1833 году, занимал должность, принадлежавшую когда-то Сиверсу, – главноуправляющего ведомством путей сообщения, к которой в 1832 году прибавилось еще и управление публичными зданиями[948]. В войне с Наполеоном, невольным союзником которого оказался его брат, король Вюртемберга Фридрих I, Александр сражался в чине генерал-лейтенанта[949].

Итак, несмотря на охлаждение отношений с великокняжеским двором и скандальный отъезд из страны вюртембергского наследного принца Фридриха, Екатерина вовсе не стремилась наказывать всех членов вюртембергского дома. После воцарения Павла, в 1798 году на российскую службу в чине генерала поступил один из старших братьев Марии Федоровны – принц Людвиг. Женившись на Марии Анне Чарторыйской, он прослужил в прусской армии в звании генерал-майора до 1789 года, а затем попросил отпуск и отправился в Польшу, где в период майской конституции 1791 года занимался разработкой нового Военного устава республики. Однако, когда в мае 1792 года он, будучи генерал-лейтенантом Литовской армии, не только не оказал сопротивления российским войскам, но и перешел на их сторону, его заклеймили как предателя. Король Станислав Август немедленно выгнал его со службы, а жена, урожденная Чарторыйская, развелась с ним. Вернувшийся покрытым позором в Пруссию, он был обвинен еще и в хищении военной кассы и в желании скрыться от многочисленных частных кредиторов. Как бы то ни было, в польской и дружественных ей историографиях дурная слава продолжает преследовать «Луи» Вюртембергского и по сей день[950]. Последним, уже в правление Павла I, в Россию прибыл еще и принц Евгений Вюртембергский, родившийся в 1788 году, сын брата великой княгини с таким же именем. В 1812 году он, командуя дивизией, как и его дядя Александр сражался против Grande Arm?e, в состав которой входил и вюртембергский контингент[951].

В правление Екатерины пропитания на русской службе искали выходцы также из других земель – имперских штатов. За боевые заслуги под Очаковом в декабре 1788 года принц Виктор Амадей Ангальт-Бернбург-Шаумбургский, служивший в чине генерал-лейтенанта, был награжден орденом Св. Георгия второй степени, а уже в апреле 1790 года он умер от тяжелого ранения, полученного на другом – шведском – фронте. Скорбь Екатерины по нему была искренней, хотя и умеренной: когда знаменитый Кваренги в январе 1792 года представил императрице смету мавзолея принца, она сочла, что стоимость сооружения слишком высока, и отказалась от своего замысла, поручив Храповицкому сообщить художнику, что в Италии за подобную работу берут меньше[952]. Скорее авантюристом можно назвать принца Карла Генриха Нассау-Зигенского, состоявшего прежде на испанской и французской службе, а с 1787 года успешно командовавшего российским галерным флотом на тех же самых фронтах – сначала на Черном, затем на Балтийском морях. Впоследствии Екатерина давала ему различные деликатные поручения – сначала в Польше, а затем в Германии – по борьбе с революцией[953]. Еще в 1770-х годах на русскую службу поступил граф Максимилиан Юлиус Вильгельм Нессельроде-Эресхофенский, друг юности великой ландграфини. В чине тайного советника и камергера он с 1778 по 1786 год был посланником императрицы в Лиссабоне, а в 1788–1796 годах – в Берлине, сменив на этом посту Сергея Петровича Румянцева. Его сын Карл Роберт, друг юности великого князя Александра Павловича, в конце 1812 года стал фактическим руководителем внешней политики, заняв место Николая Петровича Румянцева. Представитель Российской империи на Венском конгрессе, при Николае I он стал канцлером империи[954].

Принимая во внимание чрезвычайно тесные связи вюртембергского дома с Россией, хотелось бы упомянуть об одном загадочном на первый взгляд документе. Он известен как «завещание» императрицы и содержит негативную оценку того влияния, которое «вюртембергские принцы» оказывали на политику России, что дало основания одному автору уже в наши дни даже трактовать ее как знак приверженности Екатерины «русской идее»[955]. Историк, не доверяющий националистическому пафосу, полагается на свое ремесло: он реконструирует дословный смысл цитаты с помощью точного перевода, исследует смысл и назначение текста в целом, узнает, какие события того времени могут помочь в его интерпретации, и заручается трактовками, данными другими историками. Размышляя над тем, как остаться в памяти потомков, и подыскивая подходящие для этого слова, Екатерина всю жизнь писала собственные характеристики, которые могли бы иметь непреходящее значение. К таким источникам относятся, в первую очередь, ее автобиографические произведения и письма, однако существуют и тексты, по своему жанру напоминающие завещание. Так, в 1778 году она посвятила себе эпитафию на французском языке, в которой лаконично – brevitas[956] как стилистический идеал[957] – сформулировала, какой она хотела бы запомниться потомкам: самостоятельной в своих действиях, непрестанно помышляющей о благе страны, по-человечески симпатичной и наделенной «республиканской душой»[958]. В Завещании, адресованном российским сочинителям, она оставила «заветы» о том, как следует писать, например: «Краткие и ясные изражения предпочитать длинным и кругловатым»[959]. В качестве мнимого завещания Екатерины II в Париже в 1802 году французский писатель Пьер «Сильвен» Марешаль анонимно опубликовал текст, вошедший в состав его полемического произведения История России. В нем он весьма критически оценивал панегирики, расточавшиеся просвещенному абсолютизму Вольтером и другими авторами[960].

Однако в том, другом, обсуждаемом здесь документе, подлинном екатерининском, поскольку он написан ее собственной рукой, по-русски, на половине листа, она не обращалась к современной ей публике и не выказывала стремления к посмертной славе; он не содержит ни капли иронии. На бумаге не проставлено ни даты написания, ни адресата, и даже заголовком императрица его не удостоила. Завещанием его впервые назвал в середине XIX столетия Дмитрий Николаевич Блудов, председатель Департамента законов и будущий председатель Государственного совета. Этот листок хранился в течение ста лет вместе с другими секретными документами, касавшимися вынужденного отречения и убийства Петра III[961].

В тексте говорится о ряде мер на случай смерти императрицы. По всей вероятности, он предназначался узкому кругу доверенных лиц из непосредственного придворного окружения, так как на нем отсутствует имя адресата. Первым пунктом Екатерина определяла место своего захоронения: в зависимости от места своей смерти, завещая похоронить себя на любом из ближайших православных кладбищ. Руководствоваться в данном случае следовало, таким образом, прежде всего практическими соображениями, в тексте ни словом не упоминался мавзолей. Вторым пунктом императрица распорядилась о простоте траурной церемонии. Третьим пунктом она завещала свою библиотеку вместе со всеми бумагами и коллекцией камей внуку Александру. В четвертом пункте сообщалось, что копия завещания хранится «в таком верном месте, что чрез долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воле». В пятом пункте императрица объявляла о своем намерении посадить Константина на престол Восточной империи. В шестом и последнем пункте сказано о том, что интересует нас в данном случае больше всего: «Для благо Империи Российской и Греческой советую отдалить от дел и советов оных Империи Принцов Виртемберхских и с ними знатся как возможно менее, равномерно отдалить от советов обоих пол немцов». Однако подводные камни могут скрываться даже в таком, казалось бы, простом тексте. Все дело в двояком значении глагола «отдалить». Слово «отдалить» можно понять здесь и как «удалить», и как «держать на отдалении». Первое значение предполагает чье-то изначальное присутствие, второе оставляет открытым возможность присутствия кого-либо или его появления. Поскольку в то время восточной, Греческой, империи – если иметь в виду интронизацию Константина, российскую секундогенитуру в православной столице Константинополе, – еще не существовало, да так и не возникло впоследствии, то нужно принять именно второе значение.

В документе нет прямого упоминания имен наследника престола Павла и Марии Федоровны. Из этого можно заключить, что последним волеизъявлением Екатерины для них не предусматривалось сколько-нибудь значительной роли после ее смерти. Это предположение подтверждается тем, что она благословляла «умом и сердцом» не кого-нибудь, а внука Александра. Когда тот стал императором по манифесту от 12 марта 1801 года, после того как накануне ночью был убит его отец, он в самом деле возвел «законы» и «сердце» своей бабки Екатерины в ранг ведущих принципов своего правления[962]. В силу этого можно предположить, что это «завещание» указывает на вторую, не дошедшую до нас или даже не изложенную письменно редакцию этого документа, которая должна была бы обеспечить исполнение ее воли, предупреждая о «стыде и посрамлении» всех, кто рискнет нарушить ее. Вряд ли императрица стала бы угрожать наказанием за нарушение предписаний, касавшихся ее захоронения и траурных ритуалов: в этих фрагментах подчеркивается скорее стремление к достойной простоте. И это служит еще одним подтверждением тому, что первоочередной целью «завещания» было назначение наследником престола Александра вместо Павла. Так и поняли его архивариусы, хранившие эту бумагу вместе с секретными документами о государственном перевороте 1762 года.

Для проверки этой гипотезы требуется определить дату написания документа. 28 апреля 1792 года внимательный секретарь Екатерины Храповицкий нашел бумагу на столике в спальне императрицы. Он прочел ее, не успев переписать, но пересказал в своем дневнике ее содержание, отметив: «…когда же писано, не известно»[963]. Однако даже при отсутствии даты нет оснований сомневаться в том, что «завещание» было написано непосредственно перед тем, как его обнаружил Храповицкий, во всяком случае – в апреле 1792 года.

Взгляд на биографические и политические события той поры помогает понять, что могло бы побудить Екатерину весной 1792 года отказать Павлу в праве на престол. Она чувствовала себя больной и постаревшей и усиленно размышляла о своем месте в истории. Осенью 1791 года умер Потемкин, 1 марта (н. ст.) 1792 года – император Леопольд II, 29 марта (н. ст.) того же года от последствий покушения скончался король Швеции Густав III; ходили слухи, что вскоре и Екатерину ожидает смерть от руки иностранного агента. Сильно хворал Александр Алексеевич Вяземский, генерал-прокурор, с 1764 года стоявший во главе всей системы управления; новый и последний фаворит императрицы Платон Александрович Зубов обрел неслыханное могущество, нарушив соотношение сил между придворными партиями. В Польше и России Екатерине виделись революционные брожения, вызванные событиями во Франции, а в тот самый день, когда Храповицкий прочел ее «завещание», императрица получила известие о войне, объявленной Австрии Францией: выступление русской армии в Польшу было назначено на 10 мая; шло распределение обязанностей Вяземского между другими чиновниками. Мало того, 13 апреля, воспользовавшись надуманным предлогом, она отдала распоряжение о применении полицейских санкций к московским розенкрейцерам из новиковского окружения. После многочисленных обысков и допросов издателя арестовали, и все указывало на то, что великий князь Павел Петрович уже давно находился в руках прусских розенкрейцеров[964]. Однако решение Екатерины о лишении Павла прав на престол, несмотря на то что в апреле 1792 года набралось достаточно поводов для этого, зрело со времен их конфликта конца 1786 – начала 1787 года. К тому же уже с 1790 года через Николая Румянцева императрица втайне занималась устройством брака Александра – задолго до его совершеннолетия[965].

Все это проясняет, почему Екатерина сочла нужным упомянуть в своем завещании «виртемберхских принцов» и «обоих пол немцов». В апреле 1792 года они не представляли непосредственной опасности. После смерти брата Карла служить в России остался лишь Александр. Людвиг, которого в интересах своей «семьи» хотела видеть польским королем Изабелла Чарторыйская, супруга Адама Чарторыйского, находился в Польше, готовясь предать дворянскую республику ее могущественным противникам. Наследный принц Фридрих, справедливо считавший Екатерину своим ярым врагом, пребывал в Людвигсбурге, дожидаясь поста при вюртембергском дворе или имперской должности и, в конечном счете, своей очереди на штутгартский престол. Поэтому на пути к возведению на престол несовершеннолетнего Александра стояли лишь законный наследник престола Павел Петрович и Мария Федоровна. И если императрица уже давно не допускала вмешательства сына в дела управления государством, то в документе она распоряжалась о дальнейшей изоляции супругов. В первую очередь ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы они получили военную поддержку от братьев великой княгини, как когда-то Петр III – от своих голштинцев.

Кроме того, есть основания считать, что удар, нанесенный Новикову, был направлен против великого князя Павла Петровича. Со смертью Фридриха II связь тайных обществ с Берлином стала активнее использоваться как инструмент прусских интересов. Через Иоганна Рудольфа фон Бишофвердера, графа Христиана Августа фон Гаугвица, представителя Пруссии в Петербурге графа Доротея Людвига Христофа фон Келлера и представителя России в Берлине Максима Максимовича (Магнуса) Алопеуса великокняжеский двор поддерживал тайные сношения с двором Фридриха Вильгельма II и его розенкрейцерским окружением[966]. Екатерине виделось в этом соединение ненавистного ей антипросвещенческого духа, к которому тяготел Павел, с привкусом государственной измены, причем именно в тот момент, когда монархиям следовало объединить усилия для борьбы с революцией. Пока не ясно, какую роль играли в этой сети вюртембергские принцы и имелся ли у Екатерины конкретный повод подозревать их в желании поставить русскую политику в зависимость от Пруссии. В целом получается, что весной 1792 года речь шла об организации императрицей обороны сразу на двух фронтах – от революции и от попыток управлять российской политикой извне. Она ожидала от юного великого князя Александра Павловича, что его политика будет ориентироваться на принципы, которых придерживалась она сама с момента своего прихода к власти: не на ту или иную «национальную идею», а на «благо» империи Российской, как сказано в неоднозначном на первый взгляд тексте «завещания», на ее самоутверждение и модернизацию. О второстепенности национальных мотивов свидетельствует и сам путь, с помощью которого Екатерина попыталась посвятить в свои планы Александра осенью 1793 года, три недели спустя после его свадьбы. На роль посредника был выбран не «верный сын отечества», а многолетний воспитатель и наставник внука, пользовавшийся его большим уважением, – свободомыслящий уроженец швейцарского кантона Во Фредерик Сезар де Лагарп, приглашенный императрицей в Россию в 1783 году по рекомендации Гримма[967]. Однако Лагарп сделал вид, что не понимает замыслов императрицы. Тем не менее она никогда не лишала его своей милости, даже несмотря на то что правившая в Берне олигархия стремилась представить его опасным республиканцем за активную поддержку оппозиции в кантоне. Как бы то ни было, в 1794–1795 годах Екатерина сочла, что было бы умнее просто проводить его со службы с почестями. Она продолжала плести интриги против Павла и даже сообщила о своих намерениях Александру[968], однако проект государственного переворота остался «бумажкой, чернилами закапанной» до конца ее жизни. В 1762 году у нее не было письменного плана – она просто действовала.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.