V. Императрица Екатерина II

V. Императрица Екатерина II

Из всех русских женщин XVIII века Екатерина II представляет собой наиболее полное отражение целой половины этого века – всю, так сказать, сумму содержания помянутого пятидесятилетия, все периферии общественной и государственной жизни, совершившиеся в полвека исторического существования России, и все ее положительные и отрицательные стороны.

Богатая личность эта могла бы быть названа, если можно так выразиться, микрокосмом тогдашней России, если бы только по рождению своему не принадлежала чуждой нам народности и связана была с русской землей не адоптивного, но кровной, органической связью, хотя, однако же, адаптивность эта не мешала ей быть едва ли не более русской по душе, чем те многие из русских женщин, в жилах которых без примеси текла русская кровь, над колыбелью которых пелась русская песня о злой татарщине и о полоняночке и которые с колыбели росли на русском солнышке. Ничего этого не знала Екатерина II.

Но, рассматривая эту личность в зависимости от среды, которая воздействовала на ее собственное развитие и давала для этого развития необходимый материал, в зависимости от условий, от которых не бывает свободна ни одна личность, как бы, по-видимому, самостоятельно ни вырабатывалась ее индивидуальность, мы не можем не заметить, что Екатерина II, ври всей видимой самобытности и цельности ее богато одаренной природы, была прямым и непосредственным продуктом времени, несколько ей предшествовавшего. Говоря другими словами, Екатерина является не творцом и не доминирующим началом так называемого «екатерининского века», а только продолжением того, что начали другие, раньше ее. Если кто бросил в русскую почву зерно, из которого вырос «екатерининский век», так это Елизавета Петровна и люди ее времени, начиная от Ломоносова и Сумарокова и кончая такими, мало кому известными личностями, как Княжнина, Ржевская и другие женщины. Самые блестящие годы царствования Екатерины II были только выполнением программы, созданной творческой силой Елизаветы Петровны, значение которой для России до сих пор не объяснено достаточно. Екатерина II была только ее ученицей, но ученицей даровитой, неутомимо деятельной и практической.

Елизавета Петровна, как мы указали на это в ее характеристике, представляет собой более цельный тип, чем какая-либо другая женщина того времени, более чем самые выдающееся государственные деятели ее века и более чем Екатерина. Она не поддалась рабскому, но вместе с тем только внешнему копированью всего немецкого, хорошего и дурного, лишь бы оно было не русское. Напротив, будучи еще цесаревной, она была свободна от этого нравственного рабства: ее симпатии лежали к русской национальной почве, к русскому народу и выражались самостоятельно. Живя частным лицом и даже несколько в загоне от Минихов и Остерманов, еще цесаревной, оставшись сиротой после своего великого родителя и скоро за ним сошедшей в могилу матери, Елизавета Петровна сошлась с народом. Она жила в селе, на виду у крестьян и посадских людей, участвовала в сельских, крестьянских хороводах, пела с крестьянскими девушками хороводные песни, сама их сочиняла. Затем, она любит и ласкает русского солдатика и находит не неприятным его сообщество. Всякий солдатик и компанеец свободно идет к ней, к своей «матушке цесаревне», с именинным пирогом и получает чарку анисовки из рук цесаревны, которая и сама не прочь, «по-батюшкину», выпить за здоровье солдатика. Все придворные петиметры и маркизы не пользуются расположением цесаревны, а, напротив, ей больше нравится общество русских и малорусских певчих, между которыми она сама поет «первым дишкантистом». Ей близок и певчий Чайка, умерший в Киле «от желчи», и певчий Тарасевич, и сержант Шубин; а впоследствии певчий Алексей, сын малороссийского казака Грицька Розума, становится ее супругом. Она сама пишет русские стихи. Она покровительствует созданию русского театра, первых русских гимназий, первого русского университета. При ней получает начало русская литература, русская журналистика. Все русское, придавленное Петром, оживает, получает силу, хотя Россия и не отворачивается от запада, куда Петр насильно повернул ее лицом так круто, что едва не повредил ей позвоночного столба.

В то время, когда все это совершалось, когда русская мысль и русские симпатии находили кругом отголосок и крепли явственно, в это-то именно время молоденькая принцесса Ангальт-цербстская, будущая Екатерина II, еще в качестве великой княжны, присматривалась только ко всему русскому и училась тому, что находило и сочувствие, и поддержку в Елизавете Петровне.

Своим практическим умом Екатерина поняла, что для того, чтобы быть русской царицей и быть любимой своим народом, необходимо быть такой, какова была Елизавета Петровна, подражать ей, продолжать то, что та начала.

И Екатерина II действительно была продолжением Елизаветы Петровны и лучших людей ее времени, хотя – нельзя этого отрицать – продолжением блестящим, затмившим даже свое начало, как Екатерина блеском имени своего затмила скромное имя Елизаветы.

Иначе, по нашему мнению, и нельзя понимать личность Екатерины II.

Все, что мы ниже скажем о Екатерине II, будет подтверждением только того, что мы сейчас уже сказали, по-видимому, лишь a priori.

Екатерина родилась в городе Штетине, в Померании, в 1729 г., 21 апреля, т. е. года через четыре после смерти Петра Великого и через два года по смерти Екатерины I.

По рождению она принадлежала к роду Ангальт-цербст-бернбургскому, и родилась в губернаторском доме, потому что отец ее был губернатором прусской Померании. Мать ее была родная сестра того епископа любского, который был женихом Елизаветы Петровны, в то время еще цесаревны, и которого цесаревна страстно любила и долго не забывала; он, как известно, умер женихом цесаревны.

В доме родительском будущая императрица Екатерина II носила имя Софии-Августы-Фредерики, где и получила первоначальное воспитание.

Из детских ее воспоминаний более крупным должно было оставаться то, что родители ее часто посещали дворец Фридриха II, и девочка-принцесса видывала этого государя, имя которого было таким громким в Европе. Никто, конечно, не догадывался, что и имя маленькой принцессы Софии-Августы будет впоследствии не менее громким и будет оспаривать первенство у имени Фридриха, короля-философа.

София-Августа – это была девочка живая и резвая. Она, по свидетельству ее биографов, была гибка, как сталь, но и упруга, как стальная пружина: приняв какую угодно форму под давлением чужой воли, она потом опять выпрямлялась и получала свою первобытную форму, в какую выковала ее природа. При этой стальной гибкости, девочка была послушна как ребенок, но подчас проявляла самостоятельность не ребяческую.

До пятнадцати лет девочка ничего не видела, кроме своего Штетина, если не считать посещений королевского дворца. С пятнадцати же лет ей предстояло далекое переселение на восток.

В голове ее матери сложился широкий план – сделать Софию-Августу русской императрицей, и она с тактом подошла к выполнению этого плана. Она знала, что Елизавета Петровна чтила память своего жениха; а этот покойный жених был дядя Софии-Августы, Елизавета же Петровна была в то время самодержавной русской императрицей. И вот при помощи Фридриха II она начала устраивать судьбу своей дочери, взяв в основание своих домогательств то, что София-Августа – племянница того самого любского епископа, который когда-то был так дорога Елизавете Петровне.

В 1744 году мать привозит Софию-Августу в Москву. Гибкая, упругая и послушная, пятнадцатилетняя девочка скоро полюбилась императрице, и девочку оставляют в России.

В России в это время воспитывался племянник Елизаветы Петровны, сын несчастной сестры ее Анны Петровны, слишком рано умершей в Киле и в наследство после себя оставившей ребенка, который впоследствии был императором русским, под именем Петра III.

Вот с этим-то племянником Елизаветы и предрешена была свадьба резвой принцессы Софии-Августы.

Как будущей невесте наследника русского престола, ей дают русских учителей: в грекороссийском законе наставлял ее Симеон Тодорский, в русском языке – Ададуров.

София-Августа сама предугадала свой судьбу, и с жаром занялась изучением русского языка: русская речь, русские симпатии, которыми была проникнута и Елизавета Петровна, – все это стало для Софии-Августы путеводной звездой, и эта звезда довела ее до трона, пронесла ее прославленное имя по всей Европе, покорила ей часть Польши, Новороссию, Крым, часть Кавказа, вписала ее имя в историю в числе великих женщин всего мира.

Ададурову Екатерина обязана столько же, сколько и своей даровитости: при его помощи она поняла, чем она может быть сильна в России, и очень искусно умела этим воспользоваться.

Скоро София-Августа приняла греческий закон и названа Екатериной: с этим именем она прославилась, и это имя занесено на страницы истории.

Когда Екатерине Алексеевне исполнилось шестнадцать лет и четыре месяца, последовало ее бракосочетание с великим князем Петром Федоровичем.

Молодые люди были одних лет, но далеко не были одарены равномерными способностями, далеко также не сходились и характерами. Петр Федорович унаследовал характер своего родителя, принца голштинского: это была личность далеко не сдержанная, воля, не направленная к тем целям, к которым она должна быть направлена. Для Петра Федоровича Россия была чужой страной: его симпатии лежали к западу, к родной Голштинии; русские интересы он мог измерить только с точки зрения своих симпатий; Россия почти не знала его, как своего великого князя. У него на западе был один образец – Фридрих II, и когда Россия вела войну с Пруссией, Петр Федорович, будучи наследником престола, тайно сообщал Фридриху, врагу России, все, что против него предпринималось, в чем сознавался сам впоследствии, когда уже был императором. Он окружен был голштинцами, а русские все стояли от него далеко.

Не так понимала задачу своей жизни его молодая супруга. В своей привязанности к России, к русским людям, к русскому обряду, в русской речи она искала свой силу – и нашла ее.

Свои молодые годы Екатерина не даром употребила. В то время, когда ее супруг изучал голштинские и прусские солдатские приемы, когда в своем кабинете делал разводы и военные парады при помощи оловянных игрушек, изображавших солдатиков в разных прусских и голштинских мундирах, Екатерина усидчиво училась и замечала для себя дельных людей из числа русских придворных.

С самого начала она страстно отдалась набожности. Но ее живой ум требовал новой пищи, новых познаний, и Екатерина с такой же страстью обратилась к чтению серьезных книг, чем и подготовила для всей своей будущей государственной жизни обширный запас сведений. Начав с Плутарха и Тацита, она перешла к Монтескье, от Монтескье к Вольтеру, к энциклопедистам. Вся западная литература была ею прочитана, изучена, оценена. Философские тенденции века не прошли мимо нее: она пытливо взвешивала и теории энциклопедистов, и теории их противников. В двадцать лет она могла поддерживать философский и политический разговор с самым просвещенным человеком своего века, и замечания ее были уместны, вопросы осмысленны, ответы находчивы, иногда едки, но не обидчивы.

Ко двору императрицы она являлась одетой просто, скромно. В то время, когда другие придворные дамы искали ловких, веселых и красивых собеседников, Екатерина держалась больше около старичков, около иностранных посланников, министров, заезжих путешественников и искала у них чему-либо поучиться.

Эта черта замечена и за княгиней Дашковой, когда она была еще молоденькой графиней Воронцовой: это мы увидим ниже, в характеристике княгини Дашковой.

Рассказывают, что прусский министр Мардефельд, пораженный зрелостью суждений Екатерины, когда она была еще великой княжной, шепнул ей на одном из придворных собраний.

– Madame, vous regnerez, on je ne suis qu’un sot.

– J’accepte Paugure… – также тихо отвечала Екатерина; и была права.

Мардефельд не ошибся: она действительно царствовала.

В свой интимный кружок она допускала только людей с русским именем – это ей указывала ее путеводная звезда, ее практически ум. Так она приблизила к себе известного впоследствии Захара Чернышева, Льва Нарышкина, А. Отрогонова, С. Салтыкова. Салтыков был камергером ее супруга, Петра Федоровича, и потому имел более свободный к ней доступ и пользовался ее дружбой.

Девять лет брак Екатерины был бесплоден, хотя она и испытала два раза несчастные роды – и будущего наследника русского престола все еще не было.

Наследник этот родился только в 1754-м году, когда Екатерине было уже двадцать пять лет.

Но как императрица Анна Иоанновна взяла когда-то к себе наемника русского престола, Иоанна Антоновича, едва он только родился, так Елизавета Петровна взяла у Екатерины ее сына, Павла Петровича, поместила его в своих покоях и только изредка позволяла матери видеть своего ребенка.

Так прошло шесть лет.

Екатерина Алексеевна переживает уже пору первой молодости. Ей уже исполнилось тридцать лет. Пятнадцать лет она замужем. То взаимное отчуждение, которое сказывалось в отношениях Екатерины и Петра вследствие несходства характеров и противоположности интересов, преследуемых ими, с годами становилось открытее и росло в возрастающей прогрести; между супругами ложилась пропасть – сближение было невозможно.

Надо было иметь много веры в свой силу, чтобы будущее не представлялось для Екатерины угрожающим, и она имела эту веру, имела и реальные основания думать, что у нее под ногами есть почва. Круг друзей Екатерины хотя был не велик, но глубоко ей предан. Страстная привязанность к ней княгини Дашковой, молодой энтузиастки, которую, так сказать, на руках носили лучшие офицеры гвардии, возвышала популярность великой княгини в войске. Екатерина все более и более становилась русской, имя ее чаще и чаще упоминалось во всех влиятельных кружках, между тем, как великий князь оставался в тени, заслоняемый от России своею голштинской стеной, которой он, так сказать, сам огородил себя.

Но вот умирает Елизавета Петровна. На престоле Петр III – он выходит из тени по неизбежному ходу дел, а тень переносится на Екатерину.

Но и в этой тени ее фигура выступает величаво, царственно.

Глубоко понят этот роковой в нашей истории момент даровитым художником Н. Н. Ге и перенесен на полотно в последней его замечательной картине – «Екатерина у гроба Елизаветы Петровны». Император Петр III только что поклонился гробу отошедшей в вечность царственной тетки своей и предместницы, и удаляется со своей свитой: по праву, он должен был первый проститься с покойницей; последней подходит поклониться гробу покойницы Екатерина; но что-то во всей картине художника говорит, что последняя становится первой, а первый – последним. Неуловимо, по-видимому, выражение лица Екатерины; но художник дал этому лицу столько обаяния и такую определенность мысли, что оно без слов говорит то, что желает высказать: эта смелая, великолепная голова, с ее скромной, исторически верной прической, так реально отделяется от полотна, что когда подходишь к картине, то так и ждешь, что голова эта поворотится и окинет царственным взглядом подходящего к картине. И следующая за нею княгиня Дашкова, и все эти в почтительном отдалении стоящие, мужские фигуры, всей своей солидностью выражают, кажется, одну и ту же тайную мысль, которую когда-то Мардефельд шепнул на ухо Екатерине. И эта мысль скоро осуществилась.

В характеристике княгини Дашковой, на основании ее записок, мы обстоятельно излагаем самый факт восшествия на престол Екатерины, а потому здесь мы не будем говорить об этом предмете, чтобы не повторяться.

Наша цель в данном случае – собственно характеристика самой Екатерины.

Мы сказали, что главная ее заслуга состояла в том, что она, предъявляя свои права на престол, делала это в видах ближайшего ограждения русских интересов, которым угрожала опасность. И в этом случае, роковом в жизни Екатерины и России, Екатерина явилась непосредственным продолжением той государственной идеи, полным выражением которой была только что скончавшаяся дочь Петра Великого. Эту чисто русскую идею Екатерина и высказывает в первом своем манифесте, с которым она обратилась к России, как императрица.

«Всем прямым сынам отечества российского явно оказалось, – возглашала она в манифесте 28 июня, – какая опасность всему российскому государству начиналась самым делом, а именно: закон наш православный греческий перво всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменой древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие, заключением нового мира самим ее злодеем отдана уже действительно в совершенное порабощение; а между тем, внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены. Того ради, убеждены будучи всех наших верноподданных таковой опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо, видев к тому желание всех верноподданных явное и нелицемерное, вступити на престол наш всероссийский самодержавно, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили» (Поли. Собр. Зак. XVI, 11582).

Но, кроме того, русскому народу нужно было осязательное доказательство того, что новая императрица приняла близко к сердцу нужды своего народа и что она хорошо знает эти нужды.

А нужды эти были действительно велики. Эпоха преобразований, войны со шведами и турками, создание флота, построение новых крепостей, проведете каналов, учреждение фабрик и заводов – все это такой тяжестью ложилось на народную экономию, что никогда, кажется, Россия не была так бедна и истощена, как при Петре и первых его преемниках, что народу приходилось расходиться врозь, и он расходился, убегал за границу, в леса, скитался по степям, потому что ему было и есть нечего и платить за свои души нечем.

Екатерина знала это, потому что с самого своего приезда из Штетина прислушивалась к нуждам народным, знала больные места русской земли, и эти-то больные места она хотела заживить, едва только имя ее разнесено было по России манифестом 28-го июня.

И вот императрица, на восьмой уже день по восшествии на престол, обращается к русскому народу с такой милостью, которую только русский человек может вполне ценить. Это – удешевление соли, на дороговизну которой русский народ всегда жаловался.

Вот что по этому случаю гласит манифест 5 июля:

«Объявляем во всенародное известие. Мы, взошед на всероссийский императорский престол, промыслом и руководством божиим, по желанию единодушному верноподданных и истинных сынов российских, за первое правило себе постановили навсегда иметь неутомленное матернее попечение и труд о благополучии и тишине всего любезного российского отечества, восстановляя тем весь вверенный нам от Всевышнего народ в вышнюю степень благоденствия; а вследствие того, при самом теперь начале благополучного нашего государствования, восхотели мы, не отлагая вдаль, но в настоящее ныне время, облегчить некоторой частью тягость народную, в наипервых в самой нужной и необходимой к пропитанию человека веши, яко то в соли; но однако же при сем остаться не может, а воля наша есть еще несравненно, как в сем пункте, так и в прочем для всего общества полезном и необходимом, оказать наши матерние милосердии».

И цена соли объявляется десятью копейками дешевле на пуд против существовавших цен. Это – крупная сбавка цены, и народ действительно почувствовал облегчение.

Таков был первый шаг, который сделала императрица Екатерина II для сближения с русским народом, и шаг этот сделан был как нельзя более удачно, потому что увеличивал ее популярность даже в тех далеких русских захолустьях, куда очень редко заходило ее царственное имя, куда не проникали даже ее манифесты. Популярность Елизаветы была сильна тем, что она была и родом русская и душой русская, что не гнушалась она солдатским именинным пирогом и отплачивала за него солдатику доброй чаркой анисовки, налитой притом рукой самой «матушки цесаревны». Екатерина в основание своей популярности клала русскую хлеб-соль, и это основание было одно из самых прочных.

Но вот через десять дней после восшествия ее на престол умирает ее супруга, император Петр III, и Екатерина вновь обращается к своему народу с манифестом.

«В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского, получили мы известие, что бывший император Петр III обыкновенным и часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которой мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению следств из того приключения, опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием. Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего вечера получили мы другое, что он волею Всевышнего Бога скончался. Чего ради мы повелели тело его привезти в монастырь невский, для погребения в том же монастыре, а между тем, всех верноподданных возбуждаем и увещеваем нашим императорским и матерним словом, дабы без злопамятствия всего прошедшего с телом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердные к Богу приносили молитвы. Сие же бы нечаянное в смерти его божие определение принимали за промысел его божественный, который он судьбами своими неисповедимыми нам, престолу нашему и всему отечеству строить путем, его только святой воле известным».

Затем, целым рядом мер, льгот, распоряжений по части экономии, по части суда и торговли Екатерина доказываете, что она помнит свои обещания, данные русскому народу при своем восшествии на престол. Более русской императрицы Россия еще, кажется, не видела. Она, по-видимому, воскресаете после тяжелого времени петровских ломок, после бироновского, остермановского, миниховского, курляндского, голштинского и всяких иноземных владычеств. Это было что-то похожее на первые годы царствования Бориса Годунова, когда тот действительно исполнял данную им всенародно клятву – «за святые божия церкви, за одну пядь московского государства, за все православное христианство и за грудных младенцев кровь свой пролить и голову положить». Как Борис, показывая на свою рубаху, клялся, что он и ее готов отдать народу, так и Екатерина объявляла, что ничего не считает она ей принадлежащим, но что все это – собственность вверенного ей русского народа.

В первые же дни она начинает преследовать наше старое, историческое зло – всеобщее взяточничество, вымогательство, грабление слабого сильным: она объявляет, что от нее не будет пощады судьям «с омраченными душами» и что малейшее притеснение народа будет замечено ее «недреманным оком» и будете беспощадно наказано.

Подобно Елизавете Петровне, Екатерина доказывает свои русские симпатии и тем, что делает распоряжения, клонящиеся в пользу духовенства, в пользу церковных и монастырских имений. Если масса русского населения недоверчиво относилась к Петру и его преобразованиям, если преемники Петра заслужили в населении еще меньшую популярность, то, отчасти, благодаря тому, что при них духовенство считало себя обиженным, угнетенным: народ не даром кричал, что церковные колокола льют на пушки, а церковными сосудами жалованье платить немцам, за неимением денег. Екатерина тотчас же постаралась сделать себя свободной от подобных упреков: русские уроки Тодорского и Ададурова и пример Елизаветы пошли ей в прок.

Екатерина знает, что Москва – сердце России, что за отчуждение от Москвы, за переселение в свой «парадис», как Петр называл Петербург, он много потерял в глазах русского народа, – и вот новая императрица, приняв присягу своих подданных, тотчас же собирается в Москву, чтобы этим укрепить свой нравственную связь со страной.

Но, собираясь в путь, она пишет сенату этот лаконический указ, напоминающий донесения цезаря римскому сенату.

«Господа сенаторы! Прошу для пользы обществу потрудиться и до отъезда в Москву, если можно, окончить дела: 1) о сбавке с соли еще цены; 2) вместо бывших сыщиков, сделать в губерниях и провинциях благопристойнейшее учреждение, как бы воров и разбойников искоренять; 3) о медных легковесных деньгах; 4) о таможнях, как им впредь полезнее быть».

Императрица не даром просит сенаторов «потрудиться». Она сама трудится с необыкновенной энергией, и надо удивляться, как у нее на все хватило времени и сил. Во всю жизнь, до самой смерти, Екатерина проявляла деятельность изумительную.

В приезд свой в Москву на коронацию Екатерина доказала, что, несмотря на иноземное происхождение, она знала, как и чем подействовать на русское чувство москвичей: Москва увидела в ней радетельницу русских интересов, и имя ее молва разносила по всем уголкам России, и к этому имени не относились с тем чувством недоверия, какое возбуждали имена Анны Леопольдовны и Анны Иоанновны, обставленные не русскими фамилиями.

При всем том в Москве нашлась партия, старая дворянская, которая выказала свое недоверие к некоторым действиям или намерениям Екатерины, которых, может быть, у нее и не было. В Москве заговорили, что императрица намерена вступить в брак с одним из своих подданных, именно с графом Орловым, подобно тому, как Елизавета Петровна вступила в морганатический брак с графом Разумовским. Этого достаточно было, чтобы составилась особая партия, противная правительству, чтобы люди этой партии заговорили то, чего говорить не подобало. При этом, недовольные, из гвардии вспомнили старое время, бироновское и остермановское, когда какая-нибудь кучка гвардейцев могла по своему произволу располагать престолом, и пожелали воротить это старое время, чтобы, подобно турецким янычарам или римским гвардейцам-преторианцам, возводить на трон кого им угодно и низводить того, кто им не угоден. Но Екатерина была не Анна Леопольдовна: недовольные, братья Гурьевы и Хрущевы, уже в Камчатке убедились, что с Екатериной бороться не легко.

И в отношенин покровительства русской мысли, русского образования, литературы и искусств Екатерина поспешила доказать, что она выражает собой продолжение своей предшественницы, Елизаветы: она приблизила к себе представителей русской мысли; Сумароков принадлежал к ее интимному кругу, и без Александра Петровича со своей дочкой, сочинявшего русские народные песенки, не обходилось ни одно литературное предприятие во дворце новой императрицы; Волков, основатель русского театра при Елизавете, нашел также ценительницу в Екатерине II.

Во время коронации, в Москве, Сумароков и Волков устраивают русский народный праздник, который совсем не походил на «потешные» праздники Петра, почти постоянно оскорблявшие русское чувство, русский обряд и русскую народность. В празднике Екатерины, напротив, все рассчитано было на возбуждение национального чувства, в эти 250 колесниц, разъезжавшие по Москве с четырьмя тысячами «лицедействующих», эти куплеты и песни, сочиненные для «лицедеев» Сумароковым – все это и было понятно для московской массы, и возбуждало живейший интерес в зрителях.

После увеселений и народных празднеств, Екатерина, подобно древней русской царице, подобно добродетельной Анастасии, супруге Грозного или подобно Соломонии, отправляется, по русскому обычаю, на богомолье в Ростов, где почивали мощи угодника Димитрия Ростовского. Там, при многочисленном стечении народа, мощи угодника полагаются в великолепную серебряную раку, и императрица отправляется в другие русские старинные города и доезжает до Ярославля, в котором покойный царевич Алексей Петрович думал иметь свой летнюю резиденцию, если бы ему пришлось царствовать, и восстановить древне-русское благочестие.

Мало того, Екатерина проявляете себя еще более русской, чем была Елизавета.

Уже в первый год своего царствования она торжественно объявляет, что с этой минуты в ее державе никто не смеет преследовать ни раскольников, ни русского платья, ни русской бороды. Более полу-столетия все русское терпело гонение, и вдруг принцесса ангальт-бернбургская становится на сторону русской бороды и русского зипуна: понятно, какой эффект должно было производить имя этой принцессы, ставшей императрицей Екатериной II.

Она вызывает из-за границы все те сотни тысяч раскольников, которые бежали туда при Петре и его преемниках, и отводит для поселения их лучшие земли за Волгой и в Сибири.

Мало того, она вызывает из-за границы всех русских, бежавших туда из боязни наказания за разные совершения ими преступления, а равным образом, дозволяет переселиться в Россию и всем иностранцам, желающим колонизировать обширные пространства в пустележащих земель обширного царства.

«По вступлении нашем на всероссийский императорский престол, – объявляет она в манифесте 11 декабря 1762 года, – главным правилом мы себе постановили, чтобы навсегда иметь наше матернее попечение и труд о тишине и благоденствии всей нам вверенной от Бога пространной империи и об умножении во оной обитателей. А как нам многие иностранные, равным образом, и отлучившиеся из России наши подданные бьют челом, чтобы мы им позволили в империи нашей поселиться, то мы всемилостивейше сим объявляем, что не только иностранных разных наций, кроме жидов, благосклонно с нашей обыкновенной императорской милостью на поселение в Россию приемлем и наиторжественнейшим образом утверждаем, что всем приходящим к поселению в Россию наша монаршая милость и благоволение оказываема будет, но и самим до сего бежавшим из своего отечества подданным возвращаться позволяем, с обнадеживанием, что им хотя б по законам и следовало учинить наказание, но, однако-ж, все их до сего преступления прощаем, надеясь, что они, восчувствовав к ним сии наши оказываемые матерние щедроты, потщатся, поселясь в России, пожить спокойно и в благоденствии в пользу свою и всего общества».

После этого Екатерина задумывает еще более широкие планы по отношению к России.

Петр, постоянно занятый одной идеей – сделать Россию, посредством флота и войн, могущественнейшей державой в Европе, заботился об образовании России настолько, насколько это образование могло пригодиться ему в достижении его собственных государственных целей, и не успел подумать собственно об образовании русского общества, о просвещении всего народа и поднятии его экономического быта. Екатерина, напротив, в своих заботах о России, захватывает вопрос об образовании более широко. Она думает действительно перевоспитать Россию, создать новое поколение отцов и матерей, создать новых людей. Чтобы поднять русский народ на ту высоту, на которой он, по своему историческому призванию, должен стоять, по мнению Екатерины и ее помощника в этом, И. И. Бецкого, «оставалось единое токмо средство – произвести сперва способом воспитания, так сказать, новую породу или новых отцов и матерей, кои бы детям своим те же прямые и основательные воспитания правила в сердце вселить могли, какие получили они сами».

Правда, эта великая мысль получила неудачное применение, потому что разрешилась основанием «воспитательных домов» в Москве и Петербурге, а равно открытием «смольного» и других институтов, посредством коих надеялись создать «новую породу или новых отцов и матерей»; однако, в основании самой идеи лежала глубокая истина. Действительно, институты, особенно «смольный», дали нам новое поколение русских женщин, но, как мы увидим ниже, не таких, каких, конечно, и разумела Екатерина.

Уже в 1766 году Екатерину занимал один из важнейших во всей истории русского народа вопросов – это вопрос о наделении землей крестьян, и она поставила на очередь этот исторический вопрос, получивши разрешение только через сто лет после того, как над ним задумывалась Екатерина. По ее предложению, основанное тогда Вольное экономическое общество поставило для разрешения такой вопрос: «полезнее ли для государства, чтобы крестьянин имел собственные земли или владел бы только движимостью, и до какой степени для пользы государства простираться должна сия собственность».

И при Петре, и при преемниках его, а еще более в до-петровские времена русская земля страдала от неопределенности земельных прав владельцев, от неизвестности, кому что принадлежит, от невообразимой чрезполосности владений, – и вот Елизавета Петровна задумала исправить этот капитальный государственный недостаток, предприняв генеральное межевание всего государства. Екатерина, как продолжательница и исполнительница того, что задумано и начато было Елизаветой, продолжала и в данном случае начатое Елизаветой дело, и вот Россия до сих пор основывает свои земельные права на основании добытых генеральным межеванием результатов.

Около десяти лет Екатерина неутомимо работает над улучшением внутреннего государственного строя, принимает личное и непосредственное участие в этой сложной работе, дает инициативу и направление коллективным работам сената и разных комиссий, пишет проекты, поощряет всякую выдающуюся умственную силу и в самый разгар этой деятельности выступает с капитальным своим произведением, прославившим ее имя во всей Европе – с «Наказом комиссии нового уложения». Цель этого обширно задуманного дела – создать для России новые, сообразные с условиями жизни, законы посредством выборных представителей от всей русской земли. «Наказ» выражал собой как бы программу и руководство для депутатов, которые должны были съехаться в Москву со всех концов государства и выражать собой представительство всех сословий, всех состояний и всех местностей с их разнородным населением.

Много замечательных истин рассеяно в «Наказе», истин, важных собственно потому, что в них выражался личный взгляд Екатерины на многие государственные и общественные вопросы.

Во вступлении к «Наказу» Екатерина ставит следующие слова: «Господи Боже мой! вонми ми и вразуми мя, да творю суд людям твоим по закону святому твоему судити в правду».

Трудно и неудобно было бы передать в кратком биографическом очерке все богатство содержания «Наказа»; но мы позволяем себе остановиться на некоторых положениях, которые должны остаться памятником личного отношения Екатерины к той или другой высказываемой ею истине.

Оригинальную мысль она высказывает о свободе в государстве, о «вольности», как тогда выражались.

«В государстве, – говорит Екатерина, – т. е. в собрании людей, обществом живущих, где есть законы, вольность не может состоять не в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и чтоб не быть принужденному делать то, чего хотеть не должно».

Относительно наказаний за преступления императрица горячо высказывается против жестокости существующих тогда мер наказаний, против смертных казней и против пыток. «Искусство поучает нас», – говорит она, – «что в тех странах, где кроткие наказания, сердце граждан оными столько же поражается, как в других местах жестокими». В другом месте она выражает эту мысль так: «ежели найдется страна, где люди инако не воздерживаются от пороков, как только суровыми казнями, ведайте, что сие проистекает от насильства правления, которое установило сии казни за малые погрешности», т. е., что самые наказания и их неумеренность деморализуют общество, и чем суровее наказания, тем развращеннее становится общество и тем нечувствительнее становится оно к самой жестокости.

Собственно о пытках императрица выражается еще определеннее и абсолютно осуждает их даже в самом принципе. «Употребление пытки, – по ее словам, – противно здравому естественному рассуждению: само человечество вопиет против оные и требует, чтобы она была вовсе уничтожена».

Обширный «Наказ» свой императрица заключает следующей речью: «хорошее мнение о славе и власти царя могло бы умножить силы державы его; но хорошее мнение о его правосудии равным образом умножает оные. Все сие не может понравиться ласкателям, которые по вся дни всем земным обладателям говорят, что народы их для них сотворены. Однако же, мы думаем и за славу себе вменяем сказать, что мы сотворены для нашего народа, а по сей причине мы обязаны говорить о вещах так, как они быть должны. Ибо, Боже сохрани, чтобы после окончания сего законодательства был какой народ более справедлив (juste – во французском тексте «Наказа», так как он явился разом на двух языках) и, следовательно, более процветающ (heureux) на земле, намерение законов наших было бы не исполнено: несчастие, до которого я дожить не желаю!»

В то время, когда, согласно этому «Наказу», в Москву собирались со всех концов России депутаты для составления нового уложения, императрица предприняла новое путешествие по своему обширному царству, и на этот раз вознамерилась ознакомиться с верхним и средним поволжьем, чтобы лично ознакомиться с экономическим положением страны и с жизнью ее населения. После Петра и Елизаветы она была первая царственная особа, которая личное ознакомление с народной жизнью считала необходимым вспомоществованием в деле управления страной.

2-го мая 1767 года императрица отправилась из Твери по Волге в сопровождении немногочисленной свиты, к которой принадлежали братья Орловы, Чернышевы, Бибиков, Елагин и некоторые придворные чины. Екатерина плыла по Волге на богато отделанной галере «Тверь», и посетила почти все старые русские города, с которыми соединялись важнейшие исторические воспоминания. Прежде всего, государыня посетила Углич, место детских игр и смерти последнего сына Грозного, несчастного царевича Димитрия. Затем проследовала до Ярославля, где к свите ее присоединились многие чужестранные министры. В Костроме Екатерина осматривала Ипатьевский монастырь, где под надзором матери рос когда-то царственный отрок, первый русский царь из дома Романовых. За Костромой следовал Нижний, родина прославленного в истории нижегородского «говядаря» Козьмы Ииныча Сухорукова. За Нижним – Казань, где когда-то полегло не мало русских голов при взятии этого города Грозным.

По всей Волге Екатерину встречал народ, сходившийся из самых отдаленных от Волги местностей, чтобы только взглянуть на императрицу, имя которой с каждым годом становилось популярнее.

Знакомясь, во время этого пути, с нуждами населения, императрица не прерывала своих занятий государственными делами, и в то же время досуги свои посвящала как переписке с приближенными к ней, но отсутствующими особами, так и специально литературе. Во время этого продолжительного путешествия она занималась переводом на русский язык «Велизария», известного сочинения Мармонтеля, разделив этот труд между некоторыми лицами своей свиты. Так как раздел этого труда произведен был по жребию, то лично императрице досталась девятая глава «Велизария», где говорится о заблуждениях верховной власти.

Насколько либерален был взгляд императрицы, в первое время своего царствования, на литературное дело, видно из того, что «Велизарий» был напечатан ею в следующем году и посвящен тверскому епископу Гавриилу, почти в то самое время, когда сочинение это, по приговору Сорбонны и парижского архиепископа, в Париже осуждено было на сожжение.

Что в продолжение своего путешествия Екатерина входила в нужды и непосредственно изучала города и местности, чрез которые проезжала, видно из писем ее к Никите Ивановичу Панину, писанных императрицей с дороги.

Из Симбирска, например, она писала ему: «Никита Иванович! письмо ваше от 3 числа я сего утра получила, из которого я усмотрела, что сын мой, слава, Богу, здоров; на будущей неделе неотменно с вами буду. Я завтра к вечеру отселе еду. Гр. Гр. Орлов отложил свой поездку в Саратов, а вместо его брать его и советники опекунства поехали. Здесь такой жар, что не знаешь куда деваться, город же самый скаредный, и все дома, кроме того, в котором я стою, в конфискации, и так мой город у меня же; я не очень знаю, схоже ли это со здравым рассуждением, и не полезнее ли повернуть людям их дома, нежели сии лучинки иметь в странной собственности, из которой ни коронные деньги, ни люди не сохранены в целости. Я теперь здесь упражняюсь сыскать способы, чтобы деньги были возвращены, дома попусту не сгнили, и люди не приведены были вовсе в истребление, а недоимки по соли и вину только сто семь тысяч рублей, к чему послужили как кража, так и разные несчастные приключения».

Через пять дней (12 июня 1767 года) Екатерина пишет уже из Мурома: «Я на досуге сделаю вам короткое описание того, что приметила дорогой. Где чернозем и лучшие произращения, как-то симбирская провинция и половина алатырской, там люди ленивы, и верст по пятнадцати пусты, не населены, а земли не разработаны. От Алатыря до Арзамаса, и от сего места до муромских лесов пяди земли нет, коя бы не была разработана, и хлеб лучше нежели в первых сих местах и, en depit du miserable abbe Ziot, нигде голоду нет, и истинно везде хлеба прошлогоднего не молоченного мало есть ли скажу вдвое против того, что сесть могут в один год, не продают же, страшась двухлетнего неурожая; по городам же рубли по три четверть, а по деревням везде излишество; мужики же говорят: «ныне на все Бог дал цену; хлеб дорог, и лошади дороги, и все дорого», и за то Богу благодарят, у пахотных солдат особливо, в хижинах живут, а скирдов с хлебом бессчетное множество».

Между тем, когда императрица возвратилась из путешествия, комиссия нового уложения открыла свои заседания, и первым долгом, прочитав «Наказ», постановила поднести Екатерине наименование «великой, премудрой и матери отечества». Но императрица не приняла этого наименования.

Хотя комиссия и не кончила своей великой законодательной работы, однако, почти все последующие законоположения Екатерины едва ли не были выполнением тех мнений о нуждах страны, которые высказаны были депутатами по разным случаям. Что же касается «Наказа», то он остался замечательным памятником ученой деятельности женщины, с такой славой управлявшей русской землей около тридцати пяти лет.

В очерке характеристики Елизаветы Петровны мы говорили, что она приобрела любовь народа непосредственным с ним сближением, когда была еще цесаревной. Екатерина выражала это сближение и свою нераздельную общность с народом иными способами. Так, желая научить страну оспопрививанию, которое в то время было делом новым и опасным, так что никто не решался подвергнуть себя вакцинации, боясь смерти, Екатерина не отступила перед опытом первого в России оспопрививания, и первая между всеми своими подданными позволила привить себе оспу.

Когда сенат, от лица всей русской земли, выразил Екатерине свое глубокое удивление и благодарность за совершение этого громадного подвига, государыня отвечала, между прочим, сенаторам: «Мой предмет был своим примером спасти от смерти многочисленных моих верно-подданных, кои, не знав пользы сего способа, оного страшась, оставались, в опасности. Я сим исполнила часть долга звания моего, ибо, по слову евангельскому, добрый пастырь полагает душу свою за овцы. Вы можете уверены быть, что ныне и паче усугублять буду мои старания и попечения о благополучии всех моих верноподданных вообще и каждого особо.»

При своей изумительно неутомимой государственной деятельности, Екатерина успевает уделять свои досуги литературе, и около нее при дворе сосредоточивается почти весь тогдашний литературный и ученый мир. Кроме известных в то время писателей, императрица покровительствует также первым русским женщинам-писательницам и переводчицам – княгине Дашковой, Вельяшевой-Волынцевой, Храповицкой, Зубовой, урожденной Римской-Корсаковой, Херасковой и другим, о которых мы намерены говорить особо. При ее покровительстве выступает на литературное поприще Державин, певец «Фелицы», т. е. самой же Екатерины. Херасков, Фонвизин, Новиков – все это находит нравственную поддержку в той симпатии, какую питает императрица ко всякому умственному труду, ко всякому дарованию. Она сама пишет комедии, сатиры, разные стихотворения, кроме политических и других сочинений. Переводы лучших произведений иностранной литературы особенно ею покровительствуются. Она учреждает даже при академии особый переводческий департамент.

Для исследования России во всех отношениях она отправляет в разные места экспедиции из академиков и других ученых: Румовского – к полярному кругу, Палласа, Георги, Фалька, Рычкова, Ловица, Гмелина, Лепехина, Зуева, Иноходцева – для исследования самых отдаленных местностей обширного русского царства.

Учения и литературным знаменитости из Европы спешат в Россию: стоит указать только на Эйлера, Даламбера, Дидро и других.

Екатерина задумывает учредить университеты в Пскове, Чернигове, Пензе и Екатеринославе, чтобы поднять общий уровень народного образования.

У нее везде, при всех случаях, на первом плане – «русский народ», «отечество». Ее любимая фраза: «Я не лифляндская императрица, а всероссийская!»

Слава Екатерины растет быстро, неимоверно.

В России, между тем, ничто не нарушает спокойного хода общественной жизни, хотя крестьянские волнения то там, то здесь и обнаруживаюсь, что положение крепостного населения требовало бы каких-либо радикальных мер; но то было другое время, другие люди, другие понятия.

Как бы то ни было, в общем, Екатерина могла сказать, что она еще «не дожила до того несчастия, до которого – по словам «Наказа» – не желала дожить».

Таково было первое десятилетие царствования Екатерины II, пока царствование это, можно сказать, шло тем путем, который наметили для Екатерины русские, национальные симпатии ее предшественницы Елизаветы Петровны.

Но едва началось отклонение от этого пути, как начались и те не-счастия, смуты, безпокойства, до которых Екатерина не яселала дожить.

Первым отступлением в этом случае было желание поверстать яицкое войско в гусары.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.