VIII. Императрица Екатерина I Алексеевна

VIII. Императрица Екатерина I Алексеевна

Систематическая борьба против русской старины, предпринятая Петром в лице почитательниц этой старины, родной своей сестры, царевны Софьи и первой супруги, царицы Евдокии, личное знакомство царя-плотника, во время путешествий за границей, с европейской женщиной, сравнительное превосходство этой последней по отношению в тогдашней русской женщине, превосходство, конечно, сначала внешнее, на первый раз всего более бросающееся в глаза всякому полудикарю, наконец, сердечная привязанность к одной из «иноземок», привязанность, без сомнения, вызывавшая осуждение со стороны старой русской женщины, – естественно должны были вызвать Петра на борьбу и с этой старой русской женщиной, которая была едва ли не сильнее старого русского мужчины, пятившегося, когда ему брили бороду и рядили его в немецкое платье.

Женщина, по-видимому, не пятилась, но была опаснее для Петра чем мужчина, потому что старые из них и наиболее влиятельные прятали свой старину, свою «душегрею», под немецкое платье, а под польскую шапку – старинную «неведомо какую дьявольскую камилавку».

С женщиной можно бороться только ее женским оружием, и Петр против старо-русской женской, невидимой, но опасной рати должен был выставить немецкую и иную новую женскую рать.

К этой рати и принадлежала, та именно, женщина, о которой мы намерены говорить и для которой, рожденной не в Москве, а где-то у немцев, не существовало ни древней Руси, ни ее обычаев, ни ее заветных костюмов.

24-го августа 1702 года, русскими войсками, во время войны со шведами, был взят в плен мариенбургский пастор Глюк, а с ним молодая миловидная девушка, находившаяся у него в услужении.

Девушка эта была дочь лифляндского обывателя Самуила Скавронского или Сковаронского, по имени Марта.

– Ведаем мы, – говорил впоследствии один солдат, когда Марта была уже императрицей – ведаем мы, как она в полон взята, и приведена под знамя в одной рубахе, и отдана была под караул, и караульный наш офицер надел на нее кафтан.

Пленницу эту, приведенную под русское знамя в одной сорочке, ожидала впоследствии великая дола: сначала она разделяла трон с великим преобразователем России, царем Петром Алексеевичем, а по смерти его единовластно и самодержавно обладала и русским троном, и судьбами русского народа.

Пленная девушка отличалась замечательной красотой. Богатая природа ее была одарена и другими достоинствами, которые, выказала она в различных обстоятельствах и положениях жизни.

Сначала Марта Скавронская отличена была генералом Боуром, сподвижником Петра, а потом на нее обратил внимание любимец государя, Меншиков, у которого царь и увидел эту девушку.

Марта была взята ко двору – она произвела на царя глубокое впечатление. Во дворе девушка введена была в круг царских знатных боярынь и молодых фрейлин или «девок», как их называли, которых вниманию и заботливости государь и поручил молодую, симпатичную пленницу. Фрейлины и боярыни, видя расположение к девушке государя, ухаживали за ней, оберегали ее, развлекали, увеселяли.

Скоро девушка была крещена в православие и получила имя Екатерины, а по отчеству – Алексеевны, потому что царевич Алексей был ее воспреемником.

При беспрерывных отлучках своих то на войну, то на построение крепостей и каналов, Петр обыкновенно переписывался с отсутствующими доверенными и приближенными к нему лицами – переписывался он и с «Катеринушкой» или скорее с главной ее приставницей, Анисьей Кирилловной Толстой.

То он называет свой Катеришку – «маткой», то – по-голландски или по-немецки – «мудер», и письма царя отличаются, по обыкновению, крайним лаконизмом: «Матка здравствуй!» – или: «Здравствуй, мудер!» – вот и все-пока.

Со своей стороны, Анисья Кирилловна, от имени юной «матки», и от сонма всех фрейлин и боярынь-приставниц, отвечает царю, большей частью, в шутливом тоне. Так, в письме 6-го октября 1705» года весь этот сонм женщин подписался разом: Анна Меншикова. Варвара. Катерина сама-третья. Тетка несмышленая. Дарья глупая. Засим Петр и Павел, благословения твоего прося, челом бьют».

Анна Меншикова – это сестра Александра Даниловича Меншикова. Варвара – это Варвара Михайловна Арсеньева. «Катерина сама третья» – понятно кто. «Тетка несмышленая» – это сама Анисья Кирилловна Толстая. «Дарья глупая» – это сестра Варвары Михайловны Арсеньевой, впоследствии светлейшая княгиня Меншикова.

Все эти женщины группировались около Катеринушки и находились при дворе любимой сестры Петра, царевны Натальи Алексеевны.

28-го декабря 1706 года Катеринушка родила дочь, и ее назвали также Екатериной: ребенок умер 27-го июня 1708 года.

С каждым годом росла привязанность царя к Катеринушке – с Анной Монс глубокая связь была порвана. Привязанность к Катеринушке так и сквозить во всех письмах, на которые царь не скупился во время своих мыканий по России и по Европе. Мало того, едва привязанность царя к молодой пленнице закреплена была рождением дочери, как Петр уже начинает думать о более прочном будущем своей возлюбленной, в случае если он умрет, не сделав о ней никакого распоряжения.

И вот, думая начать войну с турками, царь пишет Меншикову:

«Благодарствую вашей милости за поздравление о моем пароле, еже я учинить принужден для безвесного сего пути, дабы ежели сироты останутся, лучше бы могли свое житие иметь, и ежели благой Бог сие дело окончает, то совершим в Питербурху».

Что это был за «пароль» – можно догадаться: это было обещание объявить Катеринушку своей законной супругой.

5-го января 1708 года, Петр, в самый разгар войны с Карлом XII, опасаясь за свою жизнь, пишет Меншикову: «Ежели что мне случится волею божиею, тогда три тысячи рублев, которые ныне на дворе господина князя Меншикова, отдать Катерине Василевской и с девочкой». – Катерина Василевская – это она же, Катеринушка. «Девочка» – это дочь, царевна Екатерина, умершая в этом же году.

Со своей стороны, Екатерина Алексеевна, помня, чем она обязана Меншикову, который обратил на нее внимание государя, относится к нему как к отцу.

«Милостивой наш государь батюшка, князь Александр Данилович, здравствуй и с княгиней Дарьей Михайловной и с маленьким князем на множество лет. Благодарствую за писание твое; пожалуй, прикажи впредь к нам писать о своем здравии, чего всечасно слышати желаем. По отъезде нашем из Киева, от вашего сиятельства ни единого письма не получали, о чем зело нам прискорбно. Но впредь просим, дабы незабвенны чрез писание вашей милости были. Пожалуй, наш батюшка, прикажи описать про здоровье государево».

Так пишет Екатерина своему прежнему благодетелю.

Тон этих писем, однако, постоянно начинает изменяться.

Так, от 13-го февраля 1710 года, Екатерина Алексеевна уже пишет Меншикову

«Доношу милости твоей, что господин контр-адмирал (это – Петр) милостию всевышняго Бога в добром здравии, тако ж и я с детками своими при милости его в добром же здравии, только что собинная твоя дочка ныне скорбит зубками. Тако же доношу, что господин контр-адмирал не в малой печали есть, что слышал, что милость твоя изволишь печалиться, что мало к милости твоей писал: и милость твоя впредь не изволь сумневаться, понеже ему здешнее пребывание, как милость твоя сам известен, вельми суетно. Иван Аверкиев доносил про милость твой, что ты изволил трудиться и сам от колпинской деревни наг большую дорогу изволил дорогу просекать: и я хозяину своему о том доносила, что зело угодно ему стало, что такой верный прикащик там остался. Дитя наше зело тоскует по бабушке, и ежели милости вашей в ней нужды нет, то извольте пожаловать к нам прислать немедленно. Екатерина».

В том же, 1710, году она пишет в постскриптум своего письма к Меншикову: Маленькия наши Аннушка и Елизавета вашей милости кланяются».

Со своей стороны, Меншиков пишет ей, 12-го марта 1711 года, в таком тоне:

«Катерине Алексеевне Михайловой: Катерина Алексеевна многолетно о Господе здравствуй!».

Но уже 30 апреля так: «Всемилостивейшая государыня царица!»

А она ему от 13 мая того же года: «пребываю и остаюсь ваша невестка Екатерина». Тут же прибавляет, что с «хозяином» отпраляется в турецкий поход. «Хозяин» – это сам царь.

После, когда Петр прогневался на Меншикова за взятки и разорение Польши, Екатерина писала своему бывшему покровителю: «Доношу вашей светлости, чтобы вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели со стороны здешней будут происходить, ибо господин Шаутбенахт по-прежнему в своей милости и любви вас содержит». – Шаутбенахт» – это царь.

19-го февраля 1712 года царь доказывает, что сдержал свой «пароль»: он формально сочетался браком со своей Катеринушкой – она теперь царица!

Как ни часто Петр разлучался, по делам, со своей «Катеринушкой, другом сердешнинким», но он постоянно думал о ней, где бы то ни был и чем бы ни был занят, и напоминал о себе то грамоткой, то подарочком. То посылал он своей красавице «материю – по желтой земле да кольцо, а маленькой (дочке) полосатую», и тут же выражал желание – «носить на здоровье». То покупал своей «матке» – «в Дрездене часы новой моды, для пыли внутри стеклы, да печатку, да четверной лапушке втраиом» (?), и тут же извинялся, что «больше за скоростью достать не мог, ибо в Дрездене только один день был». То посылает ей «устерсы», и прибавляет – «сколько мог сыскать».

За частыми отлучками мужа Катеринушке иногда взгрустнется, царю напишут об этом приставницы-фрейлины – и он спешит ее развлечь, утешить, где бы он ни был, как бы далеко ни приходилось посылать курьеров. Откуда-нибудь из Полтавы, когда Катеринушке взгрустнется, царь шлет к ней бутылку венгерского, и убедительно просит: «для-бога, не печалься – мне тем наведешь мненье. Дай бог на здоровье вам пить; а мы про ваше здоровье пили».

Со своей стороны и приставницы Катеринушки, теперь уже царицы, пишут о ней царю, зная, что царь сам тоскует по ней, – и письма их подлаживаются под тон переписки царя с его дорогой супругой.

Так, одна из приближенных к Екатерине Алексеевне особ, Настасья Петровна Голицына, пишет царю:

«Всемилостивейший государь дорогой мой батюшка! желаем пришествия твоего к себе вскоре, и ежели ваше величество изволишь умедлить, воистину, государь, проживанье мое стало трудно. Царица государыня всегда не изволить опочивать за полночь три часа, а я при ее величестве неотступно сижу, и Кирилловна, у кровати стоя, дремлет. Царица государыня изволить говорить: «тетушка, дремлешь?» Она говорит: «нет, не дремлю, я на туфли гляжу». А Марья по палате с постелью ходит, и со всеми бранится, а Кирилловна за стулом стоит, дана царицу государыню глядит. Пришествием твоим себе от спальни получу свободу».

Суровый, холодный и непреклонный, царь в своих отношениях к Катеринушке – полон нежности и заботливой предупредительности. Железная воля его перерождается – Петр неузнаваем.

Катеринушке предстоит дорога – и вот суровый царь предупреждает свою дорогую «женушку»: «поезжай с теми тремя баталионы, которым велено идти в Аналим; только для-бога бережно поезжай и оть баталионов ни на сто сажень не отъезжай, ибо неприятельских судов зело много в гафе и непрестанно выходят в леса великим числом, а вам тех лесов миновать нельзя».

Для дороги посылаются маршруты, выставляются лошади, речь идет даже о погоде, о трудности дороги.

«Дай-боже, чтоб здрава проехали, в чем опасение имею о вашей непразности».

Катеринушка беременна, и вновь соскучилась о государе.

«Для-бога, – заботливо пишет Петр, – чтоб я не желал вашей езды сюды, чего сама знаешь, что желаю – и лучше ехать, нежели печалиться. Только не мог удержаться, чтобы не написать, а ведаю, что не утерпишь, и которой дорогой поедешь – дай знать».

«Дай-боже, – вновь пишет царь по отправке предыдущего письма, – чтоб сие письмо вас уже разрешенных застало, чего в олтерацыи (в душевном беспокойстве) своей и радости дожидаюсь по вся часы».

Тут же отправляет к ней «славнейшего лекаря» – и снова выражаются беспокойство, боязнь и радость.

Как ни любит он дело, но и за делом он скучает, когда долго не видишь своего «друга сердешнинкого». Тоску свой он, конечно, выражаешь шуткой, но в этой шутке сквозит истинная тоска: «горазда без вас скучаю» – пишет царь из Вильны, – и прибавляет со знанием народного юмора: потому-де он скучает, что «ошить и обмыть некому…»

«Предаю вас в сохранение божье и желаю вас в радости видеть, что дай, дай Боже!»

И приехав в «Питербурх», в свое любимое детище, Петр скучает: «Для Бога, приезжайте скорей; а ежели зачем невозможно скоро быть, отпишите, понеже не без печали мне в том, что ни слышу, ни вижу вас».

«Хочется мне с тобой видеться – вновь пишет он – а тебе, чаю, гораздо больше, для того, что я в двадцать семь лет был, а ты в сорок два года не была».

Это писалось тогда, когда Катеринушке было двадцать семь лет, а царю – сорок два года: оттого она иногда называет его в шутку своим «старичком», – и «старичок» действительно тосковал по своей милой молодке.

«Откуда же проистекала – спрашивает один из новейших исследователей и знатоков этого времени – эта тоска по милой, или, лучше сказать, чем поддерживала Катеринушка такую страсть в Петре, в человеке бывшем до этого времени столь непостоянным?»

Едва ли Петра можно назвать «непостоянным»: его первая любовь – к Анне Монс, и его последняя привязанность – к Екатерине, напротив, доказывают, что этот человек, если любил кого истинно – то уж любил навсегда и постоянно, как любил он свое дело и Россию. Вообще, очень ошибочно некоторые писатели изображают «чернорабочего царя» каким-то ветреным, легковерным по отношению к женщинам: это – не его натура, не его стиль, если можно так выразиться.

Что, – спрашивает тот же писатель, – приносила с собой Екатерина в семейный быт деятельного государя?

«С нею явилось веселье, – отвечает он: – она кстати и ловко умела распотешить своего супруга – то князь-папой, то всей конклавией, то бойкой затеей веселого пира, в котором не затруднялась принять живейшее участие. Мы тщательно вглядывались в живописные портреты этой, по судьбе своей, замечательной женщины; портреты эти современны ей и ныне украшают романовскую галерею в Зимнем дворце. Черты лица Екатерины неправильны; она вовсе не была красавицей, но в полных щеках, во вздернутом носе, в бархатных, то томных, то горящих огнем глазах, в ее алых губах и круглом подбородке, вообще, во всей физиономии столько жгучей страсти, в ее роскошном бюсте столько изящества форм, что немудрено понять, как такой колосс, как Петр, всецело отдался этому «сердешнинькому другу».

Далее, тот же писатель говорит о ней: «Женщина, не только лишенная всякого образования, но даже, как всем известно, безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и, вообще, интерес к его нуждам и заботам, что Петр, по свидетельству царевича Алексея, постоянно находил, что «жена его, а моя мачеха – умна!» и не без удовольствия делился с ней разными политическими новостями, заметками о происшествиях настоящих, предположениями насчет будущих. Таковы письма его к Катеринушке с известиями о битвах с шведами, как на суше, так и на море; такова просьба его – самой ей приехать для поздравления с полтавской викторией; в том же роде заметки по поводу сдачи Выборга, о сношениях с союзниками или известия о делах в Померании. Особенно знаменательна следующая жалоба государя, которая невольно выливается у него пред «другом Катеринушкой»: «мы, слава Богу, здоровы, только зело тяжело жить, ибо левшей не умею владеть, а в одной правой руке принужден держать шпагу и перо; а помочников сколько, сама знаешь!»

Все эти вести, заметки и рассуждения Петра «сердешнинькой друг Катеринушка» выслушивала с большим тактом: в ответах, писанных с ее слов секретарем, вы не найдете никаких советов, либо пригодных к делу мнений; ни то, ни другое не высказывается; но в то же время здесь в полушутливом и в полусерьезном тоне являются выражения удовольствия, даже радости, смотря по роду сообщаемых Петром известий. Так что государь не ждал помощи в деле от Катеринушки – нет, он просто хотел видеть, и, к полному своему удовольствию, видел с ее стороны сочувствие к его внутренним деяниям и к его подвигам на ратном поле. Этого сочувствия было достаточно; Петр не требовал больше, что видно даже из его поручений ясене; все они ничтожны и состоять из просьб высмотреть место для какого-нибудь завода, прислать кое-какие вещи, съестные припасы, а чаще всего пива да вина. Некоторые просьбы трудно было исполнить, но то были шутки: так, в одной из цидулок государь просил, между прочим, чтоб «Катеринушка погодила до середы распростатца» (от бремени). За всем тем Екатерина была верной исполнительницей желаний мужа и угодницей его страстей и привычек; те и другие охватили ее собственным существом. Так с большой ревностью шлет она беспрестанно любимейшие предметы мужа, то есть, пиво, водку и вина. Государю частенько доводилось благодарить за эти, хотя и хмельные, но вещественные знаки сердечных отношений. Количество подобных подарков распределялось Екатериной соразмерно обстоятельствам, так что в бытность государя на минеральных водах он получал презенты в «одну бутылочку». – «Чаю, что дух пророческой в тебе есть, – благодарил Петр за один из подобных презентов, – что одну бутылку прислала, ибо более одной рюмки его не велят в день пить; и так сего магарыча будет с меня».

Но не в этом только проявлялись достоинства Екатерины. Кроме ее ласковости, нежности и предупредительности к Петру, она была добра и сердечна по природе: всякий обиженный смело шел к ней; всякий, подпавший под сиверку «Петрушеньки», прятался за «матушку» Екатерину Алексеевну – и она сглаживала с царя эту сиверку, и спасала действительно невинных, а иногда заслоняла собой и виновных, просто по своей доброте.

Она была, действительно, также и умна. С каким тактом она умеет во время похвалить своего «Петрушеньку» за полтавскую викторию, поговорить о его любимых корабликах, обо всем, что составляло духовную жизнь ее «старичка».

«Поздравляю вас, батюшка моего, – пишет она царю, – сынком Ивана Михайловича, который ныне от болезни своей, благодарит Бога, совсем уже выздоровел, и хотя в кампании, так готов. – Каким образом оный сынок свобожден, о всем о том будет вам известно от Брауна; а я вкратце доношу, как слышала, что учинена в нем самая малая скважинка возле киля, и конечно от якоря».

«Сынок» – это не что иное, как корабль, который был пробит якорем и судьба которого, конечно, беспокоила Петра: «сынок» выздоровел, – пишет Катеринушка.

В другом письме она шутливо возбуждает ревность мужа, говорит, что без него она обедала с «ковалерами, которые по 290 лет», и также шутит насчет князя-кесаря Ромодановского, называя его, как и сам Петр называл Ромодановского – «государем» и «его величеством»; самого же царя называет «другом сердешным контра-адмиралом» и «господаном», а часто также «хозяином».

«Друг мой сердешной господин господан контра адмирал здравствуй на множество лет, доношу вашей милости, что я приехала сюда по писму вашему. У государя нашева со многим прошением просила, чтоб он изволил побыть здесь до успеньева дни. Но его величество весьма того и слышать не хотел, объявляя многия свои нужды на Москве. А намерен паки сюда приехать к сентябрю месяцу, и отсель изволить итить конечно сего майя 25 числа. При сем прошу вашей милости, дабы изволил уведомит меня своим писанием о состояние дражайшего своего здравия и счастливом вашем прибытии к Ревелю, что даждь Боже. Засим здравие вашей милости в сохранение божие предав, остаюсь жена твоя Екатерина. Из Санктпитербуха мая 23. 1714 г.».

«Р. S. вчерашнего дня была я в питер гофе, где обедали со мной 4 ковалера, которые по 290 лет. А именно тихой Никитичь, король самояцкой, Иван Гаврилович Беклемишев, Иван Ржевской и для того вашей милости объявляю, чтоб вы не изволили приревновать».

В другом послании извещает, что получила письмо от маленьких своих царевен, «от детей наших, в котором писме аннушка приписала имя свое своей ручкой».

«При отпуске сего доносителя, – пишет она вновь, – ко известию вашей милости иного не имею, токма что здесь, за помощию вышняго, благополучно состоит. А я зело сожалею, что после первого вашего писания, которое изволил писат от финских берегов, никакой ведомости от вашей милости по сие время не имею, и того для прошу, дабы изволили мене уведомит о состоянии своего дражайшего здравия, чего я от сердца желаю слышать. Посылаю к вашей милости полпива и свеже просоленных огурцов; дай Боже вам оное употреблят на здравие. За сим здравие вашей милости во всегдашнее божие сохранение предав, остав жена твоя Екатерина, От 30 Июля 1714. Ревель.

Р. S. против 27 числа сего месяца довольно слышно здесь было пушечной стрельбы. А где оная была у вас ли или где инде о том мы не известны; того для прошу с сим посланным куриером Кишкиным уведомит нас о сем, чтоб мы без сомнения были».

Это была, действительно, морская битва со шведами. Русские победили, и Петр радостно извещал жену «о николи у нас бывшей виктории на море над шведским флотом».

Екатерина, со своей стороны, радуется и поздравляет с победой.

«А что ваша милость изволили упомянуть в своем писме, чтоб мне здесь вашу милость ожидать, а ежели мне будет время, то ехать в санкт питербух, и я сердечно желаю счастливого вашего сюда прибытия. Но ведаю, что ваша милость дело свое на жену променят не изволите» – замечательная фраза в ее устах.

А далее, в конце письма, вновь шутит: «Прошу должной мой поклон отдать и поздравит от меня нынешней викторией господина князь баса (Ивана Головина); також извольте у него спросит: нынешние найденыши (т. е. отбитые им у шведов корабли) как он пожалуешь, детми или пасынками?

Всякая шутка супруги вызывала ответную остроту от царя, и иногда шутки эти заходили очень далеко.

Так, Екатерина раз шутливо намекала царю о каких-то «забавах», конечно, не дозволенных, с точки зрения супружества, и Петр отшучивался: «и того нет у нас, понеже мы люди старые и не таковские». Действительно «не таковские».

А в другой раз сам колет свой Катеринушку:

«Пишешь ты, якобы для лекарства, чтоб я не скоро к тебе приезжал, а делам знатно сыскала кого нибудь вытнее (лучше, здоровее) меня; пожалуй отпиши: из наших ли или из тарунчан? я больше чаю – из тарунчан, Что хочешь отомстить, что я пред двема леты занял. Так-то вы евины дочки делаете над стариками!»

Царь часто шутит над своей «старостью», потому что был на пятнадцать лет старее своей супруги, а равно подтрунивает и над ее мнимой неверностью.

«Хотя ты меня и не любишь, – пишет он из-за границы, где лечился, и извещая, что ему лучше, – однакож чаю, что тебе сия ведомость не противна, и рюмку выпьешь купно со своими столпами».

Замечательно, что во всех ста четырех письмах в Екатерине Петр только раз упоминает о царевиче Алексее, и то опять-таки шуточно, по поводу его женитьбы на крон-принцессе Шарлотте. В этом письме царь велит Екатерине «обявить всешутейшему князь-папе и протчим, чтоб пожаловал благословение подал с им молодым, облекшися во вся одежды, купно и со всеми при вас будущими».

Чувствует Петр, что все более и более стареется и болеет чаще: заедает его недужье, бессилье да «чечюй». А Катеринушка от недужья и бессилья шлет ему, где бы он ни был, «крепиша» – водки, или «армитажу» – вина.

Но ему все тоскуется без жены, а вечно с ней быть невозможно.

Вот, он по делу в Ревеле, и не забывает своего «друга сердешнинького» – посылает ей из ревельского дворцового сада цветы да мяту, что сама Катеринушка садила, и приписывает: «Слава Богу, все весело здесь; только когда на загородный двор приедешь, а тебя нет, то очень скучно».

Со своей стороны, Екатерина, благодаря мужа за цветы и мяту, пишет из Петербурга:

«И у нас гулянья есть довольно: огород раскинулся изрядно и лучше прошлогоднего; дорога, что от полат, кленом и дубом едва не вся закрылась, и когда ни выду, часто сожалею, что не вместе с вами гуляю. Благодарствую, друг мой, за презент. Мне это не дорого, что сама садила: мне то приятно, что из твоих ручек… Посылаю к вашей милости здешнего огорода фруктов… дай Боже во здоровье кушать».

Уехал Петр лечиться в Спа на минеральные воды, и постоянно пишет своему другу о том, что скучает, что пьет за ее здоровье – «по чарке крепиша с племянником», т. е. водки.

«И мы, – отвечает ему Материна, – Ивашку Хмельницкого не оставим», т. е. выпьем хмельного за здоровье «старичка».

Чаще и чаще начинает она писать своему «старичку» о его любимом царевиче, но не о злосчастном Алексее Петровиче, а о маленьком Петре Петровиче, которого они называли «шишечкой».

В одном письме, когда Петр находился еще во Франции, Екатерина пишет, что если б он был при ней, «то б нового шишеньку зделала бы».

«Дай Бог, – отвечает на это «старичок», – чтоб пророчество твое сбылось!»

«Однакож я чаю, – пишет Екатерина пребывающему во Франции супругу, – что вашей милости не так скучно, как нам, ибо вы всегда можете Фомин понедельник там сыскать, а нам здесь трудно сыскивать, понеже изволите сами знать какие здесь люди упрямые».

«Хотя и есть, чаю, у вас новые портомои (прачки), – пишет она вновь, – однакож и старая не забывает»…

«Друг мой, ты, чаю, описалась опортомое, – отвечает Петр, – понеже у Шафирова то есть, а не у меня: сама знаешь, что я не таковской, да и стар»…

«Понеже, – далее шутит он, – во время пития вод домашней забавы доктора употреблять запрещают, того ради и матресу свой отпустили к вам»…

«А я больше мню – возражает ему Екатерина – что вы оную матресишку изволили отпустить за ее болезнью, в которой она и ныне пребывает, и для леченья изволила поехать в Гагу; и не желала б я, от чего Боже сохрани, чтоб и галан (любовник) той матресишки таков здоров приехал, какова она приехала».

Или еще в этом же роде, по поводу того, что Петр все называл себя стариком:

«Дай Бог мне, дождавшись, верно дорогим называть стариком, – шутит Екатерина, – а ныне не признаю, и напрасно затеяно, что старик: ибо могу поставить свидетелей – старых посестрей; а надеюсь, что и вновь к такому дорогому старику с охотой сыщутся»…

Ничего не пропускал царь, чтобы не сообщать о том Катеринушке. Было у него в Париже свидание с маленьким французским королем, которого русский великан, во время визитной встречи, взял на руки и внес во дворец.

И вот, по этому поводу великан пишет своей супруге:

«Объявляю вам, что в прошлой понедельник визитовал меня здешний каралища, которой пальца на два более Луки нашего, карлы, дитя зело изрядная образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен, которому седмь лет».

Все более и более, старее и недужая, отдавался царь своей последней страсти – до изысканности нежной привязанности к Катеринушке и ее детям, и все более холодел к царевичу Алексею, который казался ему недостойным владеть великой страной.

И Екатерина молчала о царевиче Алексее – в письмах ее он забыт, как забыт и в письмах отца. Естественно, что, как мать, она помнит только о своем ребенке, о великом князе Петре Петровиче, о своем «шишеньке» или «Пиотрушке», как она его иногда называла. Она постоянно величаешь отцу эту крошку «сантпитербурским хозяином».

Зато, когда Петр карал царевича Алексея и его сторонников, когда ему везде виделась кровь казненных, и его мощная голова тряслась от страшных, переживаемых им минут жизни, Екатерина с замечательным, громадным тактом женщины заслоняет перед ним эту картину ужасов умилительной картиной семейного их счастья с новыми детьми.

«Прошу, батюшка мой, обороны от Пиотрушки, – пишет она царю, занятому страшным процессом царевича Алексея, – понеже не малую имеет он со мной за вас ссору, а именно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любить той речи, что уехали; но более любишь то и радуется, как молвишь, что здесь папа».

Со своей стороны, и лейб-медик Блюментрост пишет царю о маленьком царевиче: «государь царевич, слава Богу, в добром обретается здравии и глазку его высочества есть полегче, тако ж и зубок на другой стороне внизу оказался. Изволить ныне далее пальчиками щупать: знатно, что и коренные хотят выходить».

Екатерина не дает Петру забыть о младшем сыне и царь ждет от него больше, чем дождался от первенца Алексея.

«Оный дорогой наш шишечка часто своего дражайшего папа упоминает и при помощи божией во свое состояние происходит и непрестанно веселится мунштированьем солдат и пушечной стрельбой»…

А этого-то и не любил несчастный старший брат его, царевич Алексей, за что и погиб.

Сказнив всех сторонников этого царевича, похоронив и его самого, царь топит свое глубокое горе – не мог же он не любить его! – в новых походах, в новой кипучей деятельности, которая и поддерживала и ломала его железную силу: он носится по мори, воюет вновь со шведами, и тоскует по семье, а все перемогается.

«Ты меня хотя и жалеешь, – пишет он Екатерине, – однакож не так, понеже с 800 верст отпустила, как жена Тоуба (начальника шведской эскадры), которая его со всем флотом так спрятала, что не только его видим, но мало и слышим, ибо в полуторе мили только от Стокгольма стоит за кастелем Ваксгольмом и всеми батареями». А в реляции объявляет о победах адмирала Апраксина – «адмирал наш едва не всю Швецию растлил своим великим сикорином» (копьем).

«Всепокорно прошу вашу милость, – отвечает на это Екатерина, – дабы писаниями своими оставлять меня не изволили, понеже в нынешнее с вами разлучение есть не без скуки, и только то и радости, что ваши писания; ибо и в помянутом своем письме изволите жаловать, что я жалею вас спустя уже 800 верст. Это может быть правда! Таково-то мне от вас! Да и я имею от некоторых ведомости, будто королева швецкая желает с вами в любви быть: в том та не без сумнения. А кто му ж заподлинно признаваем, как и сами изволили написать о поступках господина адмирала, что он над всей Швецией учинил. Этак-ста господин адмирал под такие уже толь не малые лета да какое счастие получил, чего из молодых лет не было! Для-бога прошу вашу милость – одного его сюда не отпускать, а извольте с собой вместе привесть».

Но здоровье державного гиганта год-от-году становится хуже и хуже. Он почти постоянно на лекарствах.

А, между тем, железная воля его требует деятельности. Он, не удовольствовавшись войной со шведами, но и не расставаясь надолго с Катеринушкой, без которой постоянно скучал, идет в персидский поход.

Но и оттуда он возвращается больной…

«А подле больного Петра – еще блестящее, еще эффектнее наружность полной, высокой, далеко еще не недужной Екатерины, – говорит цитированный нами выше знаток петровского времени. – Благодаря современным живописным портретам с 1716 по 1724 год, она как живая подымается в нашем воображении. Вот она – то в дорогом серебряной материи платье, в атласном, в оранжевом, то в красном великолепнейшем костюме, в том самом, в котором встречала она день торжества ништадтского мира; роскошная черная коса убрана со вкусом; на алых полных губах играет приятная улыбка; черные глаза блестят огнем, горят страстью; нос слегка приподнятый, выпуклые тонкорозового цвета ноздри, высоко поднятия брови, полные щеки, горящие румянцем, полный подбородок, нежная белизна шеи, плеч, высоко поднятой груди, – все вместе, если это было так в действительности, как изображено на портретах, делало из Екатерины еще в 1720-х годах женщину блестящей наружности.

«Печалуясь» в цидулках к мужу на постоянную почти с ним разлуку, Екатерина, как мы видели, выражала эту печаль в форме шутки, среди разных прибауток и балагурств: дело в том, что, по характеру своему, она не была способна всецело отдаться одному человеку, тосковать, терзаться, серьезно ревновать его; притом и набегавшая тоска рассеивалась интимным другом, Виллимом Монсом, с его фамилией.

«Но неужели, – продолжает тот же исследователь, – не нашлось ни одного голоса, который бы в ту пору не шепнул суровому и ревнивому монарху, что-де один из камер-юнкеров его супруги – необыкновенной властью, своим вмешательством в важнейшие дела по разным правительственным и судебным учреждениям дает пищу неблагоприятным толкам, бросает тень на его «сердешнинького друга?»…

Но оставим эти догадки, имеющие более анекдотическое, а не историческое значение – они излишни.

Мы уже знаем, что нашелся такой голос, который шепнул на ухо царю, и, может быть, напрасно!

Мы знаем также, что прекрасная, хотя не безукоризненно честная голова камер-юнкера очутилась на колу, а потом, говорят, в спирту, в кунсткамере. Тут, вероятнее всего, много сказочной подкраски.

Как бы то ни было, ровно за полгода до этой страшной катастрофы (о которой мы по необходимости должны были подробнее упомянуть при характеристике Матрены Балк), когда чей-то неведомый голос шепнул царю – может быть недостойную клевету на его ненаглядную «Катеньку», – в Москве совершено было торжество коронации императрицы Екатерины Алексеевны.

Пышность торжества была невиданная, да и самое событие – редко повторяющееся в истории: некогда пленная девушка Марта Скавронская, приведенная в русский стан в одной сорочке, венчалась императорской короной и облекалась в царскую порфиру…

Современники говорят, что императрица заплакала при этом…

«Ты, о Россия! – провозглашал в этот день знаменитый наш пастырь и оратор Феофан Прокопович, – не засвидетельствуеши ли ты о богомвенчацной императрице твоей, что все дары и добродетели Семирамиды вавилонской, Тамиры скифской, Пенфесилеи амазонской, Блены, Пульхерии, Евдокии, императрицы римской, и иных именитых жен Екатерина в себе имеет совокупленные? Не довольно ли видеши в ней нелицемерное благочестие к Богу, неизменную любовь и верность к мужу и государю своему, неусыпное презрение к порфирородным дщерям, великому внуку и всей высокой фамилии, щедроты к нищете, милосердие к бедным и виноватым, матернее во всем подданным усердие? И зри вещь весьма дивную: силы помянутых добродетелей виновные, которые по мнению аки огнь с водой совокупитися не могут, в сей великой душе во всесладкую армонию согласуются: женская плоть не умаляет великодушия, высота чести не отмещет умеренности нравов, умеренность велелепию не мешает, велелепие икономии не вредить: и всяких красот, утех, сладостей изобилие мужественной на труды готовности и адамантова в подвигах терпения не умягчает. О необычная!., великая героиня… о честный сосуд… И яко отец отечества, благоутробную сию матерь российскую венчавый, всю ныне Россию твой венчал еси!.. Твое, о Россия! сие благолепие, твоя красота, твой верх позлащен солнца яснее просиял».

После коронации, Екатерина Алексеевна несколько дней оставалась еще в Москве, а государь раньше ее уехал в Петербург.

И опять начинает скучать о ней: видно, самому чувствовалось, что недолго оставалось ему жить на свете.

«Катеринушка, друг мой сердешнинькой, здравствуй! – пишет он ей с дороги. Я вчерась прибыл в Боровичи слава Богу благополучно, здорово, где нашел наших потрошонков («потрошонки» – это царские дети) и с ними вчерась поплыл на одном судне… зело мучился от мелей, чего и тебе опасаюсь, разве с дождей вода прибудет; а ежели не прибудет и сносно тебе будет, лучшеб до Бронниц ехать сухим путем; а там ямы частые – не надобно волостных… Мы в запас в Бронницах судно вам изготовили… дай Боже вас в радости и скоро видеть в Питербурхе».

А через несколько дней уже пишет из Петербурга:

«Нашел все, как дитя в красоте растущее, и в огороде повеселились («огород» – это летний сад); только в палаты как войдешь, так бежать хочется – все пусто без тебя… и ежели б не праздники зашли, уехал бы в Кронштат и Питергоф… дай Бог вас в радости здесь видеть вскоре!»

Пришел ноябрь. Царю подали безыменное письмо. Началось страшное дело Монс и его сестры Балк.

Мы обойдем это дело: мы уже знаем, что чуть ли не оно подкосило последнюю силу пятидесятишестилетнего колосса.

27-го января 1725 года, в четвертом часу пополуночи, Екатерина овдовела: вместо Петра Великого, всю жизнь не знавшего устали, во дворце лежал посинелый труп.

Дворец точно замер на несколько мгновений. Но труп не вставал – не просыпался.

«И тотчас вопль, которые ни были, подняли: сама государыня от сердца глубоко вздохнула чуть жива, и когда б не поддержана была, упала бы; тогда же и все комнаты плачевной голос издали, и весь дом будто ревет казался, и никого не было, кто бы от плача мог удержаться», говорит Феофан Прокопович.

Плакал, говорят, весь Петербург. Во всех полках не было ни одного человека, который бы не плакал об угаснувшей силе – о солдатском отце.

Плакала и императрица, занявшая осиротелый трон своего великого покойника.

Осиротелые птенцы этого действительно небывалого в мире «чернорабочего царя» – князь Меншиков, Бутурлин, Ягужинский, Девиер, Макаров и Нарышкин – тесно сомкнулись вокруг державной вдовы.

В первые дни императрица совсем не выходит из своих покоев: она появляется только у гроба своего супруга.

Совершила она и похороны Петра: Петербург, по словам современников, казался осиротелым, скорбным.

«Но да отыдет скорбь лютая, – возглашал тот же Феофан у гроба покойника: – Петр, в своем в вечная отшествии, не оставил россиян сирых. Како бо весьма осиротелых нас наречем, когда державное его наследие видим, прямого по нем помощника в жизни и подоборавного владетеля по смерти его в тебе, милостивейшая и само державнейшая государыня наша, великая героиня и манархиня и матерь всероссийская? Мир весь свидетель есть, что женская плоть не мешает тебе быти подобной Петру Великому».

Иностранные дворы спешили поздравить императрицу с восшествием на престол. Особенно поздравление персидского шаха было оригинально, если верить запискам княгини Дашковой.

«Я надеюсь, моя благовозлюбленная сестра – писал шах, – что Бог не одарил тебя любовью к крепким напиткам: я, который пишу к тебе, имею глаза подобные рубинам, нос похожий на карбункул и огнем пылающие щеки, и всем этим обязан несчастной привычке, от которой я и день и ночь валяюсь на своей бедственной постеле».

Вступив на престол, императрица Екатерина I оставалась такой же, какой была и при Петре: русской землей правил Меншиков, это «дитя сердца» (Herzenskind) «чернорабочего царя», как справедливо называли и того, и другого.

Мы полагаем, что о Екатерине, как исторической женщине, сказано достаточно.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.