X. Анна Петровна, герцогиня Голштинская

X. Анна Петровна, герцогиня Голштинская

В то время, когда культурные начала общественной жизни западной Европы, с наступлением XVIII столетия, как бы силой ворвавшись в неподвижный дотоле строй русской жизни, выводили русскую женщину из терема, моленной и кладовой, вырывали ее из-за монастырских стен и темной монастырской кельи, опрокидывали весь застывший на «Домострое» повседневный обиход боярыни, боярышни, княгини, княжны и царевны и намечали тип новой русской женщины, – под крылом этой последней вырастали дочери и внучки, для которых старая жизнь становилась уже преданием и которые, со своей стороны, готовили поколения будущих русских женщин, с иным характером, иным типом и иной физиономией, таких женщин, в коих бабушки и прабабушки их XVII века не признали бы своих внучек и правнучек. Эти последние начинают уже кое-чему учиться, и учиться не одному «четью-петыо церковному», которому обучались их бабушки, и то редкие, а чему-то другому, правда – весьма скудному, но все же выходящему из узких рамок «четья-петья церковного» и вышиванья воздухов и поясов для своих духовников.

Уже Меншиков, в 1705 году, пишет – как мы видели – своей будущей невесте, Дарье Михайловне Арсеньевой, жившей в то время с его двумя молоденькими сестрами при дворе царевны Натальи Алексеевны – «для Бога, Дарья Михайловна, принуждай сестру, чтоб она училась непрестанно как русскому, так и немецкому ученью, чтобы даром время не проходило».

И девушки второго поколения XVIII века начинают уже учиться не только больше, чем учились их бабушки, но и больше своих матерей и предшественниц, больше чем учились красавицы Анна Монс, Матрена Балк, Марта Скавронская, гетманша Скоропадская и другие.

К этому-то второму поколению женщин XVIII века принадлежит и та женская личность, которая в наших настоящих очерках стоит теперь на очереди – царевна Анна Петровна.

Царевна Анна была второй дочерью Петра Великого и Марты Скавронской, которая, в то время, когда родилась эта девочка-царевна, не именовалась еще Екатериной Алексеевной, а называлась или Мартой Скавронской, или «госпожей Кох», или же «Катериной Василефской».

Эта дочь Марты и Петра родилась 27 января 1708 года и в первые годы своей жизни не носила ни титула княжны, ни титула царевны, потому что сама мать ее не носила никаких еще титулов.

О девочке пишут в одном письме, от 28-го декабря 1708 года, просто как об «Аннушке»: «при сем известную – Аннушка во здравии».

Хотя в то время и издавался уже календарь и в нем каждый год помещались члены царской фамилии, но о дочерях Петра до самого 1724 года не упоминалось ни разу – как будто бы их не было: не упоминалось и об «Аннушке» или о царевне Анне Петровне. Только уже в календаре на 1725 год – год смерти Петра Великого – показаны дни тезоименитства великих княжон Анны, Елизаветы и Натальи Петровен; но зато ничего не упоминается о днях тезоименитства детей царевича Алексее Петровича – Петра и Натальи.

Как дочь Петра, жаждавшего знаний, страстно любившего всякие научные сведения, где бы он ни сталкивался с ними в своей деловой, неутомимо-рабочей жизни, маленькая «Аннушка» должна была учиться, и действительно училась.

Хотя о детском ее периоде, вообще, не имеется почти никаких сведений, но об этом именно обстоятельстве, о направлении воспитания девочки новым путем, отшатнувшимся от программы «Домостроя», сохранились некоторые известия.

Один из бытописателей прошлого века, Штелин, со всей свойственной ему простотой передает, со слов будто бы императрицы Елизаветы Петровны, такой факт, что однажды Петр, застав своих маленьких дочерей, ее – Елизавету Петровну, и старшую ее сестру «Аннушку», за чтением писем госпожи Ламберт, приказал перевести ему оттуда одну страницу. Ему перевели.

– Счастливы вы, дети, – сказал он; – что вас воспитывают и в молодых летах приучают к чтению полезных книг! В своей молодости я был лишен и дельных книг, и добрых наставников.

Девочка, таким образом, училась не только русскому, но и немецкому и французскому «ученью», о необходимости которого для своих сестер настаивал и Меншиков, и знала несколько языков. Для того времени и это уже был великий шаг женщины к новой фазе ее гражданского вочеловечения.

Когда девочке было только шесть лет, она уже умела несколько писать, и в одном из писем ее матери, Екатерины, к Петру, от 1714 года, когда царь был в отсутствии и воевал со шведами на море, видим приписку: получила письмо – говорит Екатерина царю – «от детей наших, в котором писме аннушка приписала имя свое своей ручкой».

Когда девочке исполнилось одиннадцать лет, то у этой крошки был уже свой небольшой придворный штат. Один писатель прошлого века, Вебер, упоминает между прочим, что впоследствии гофмейстериной маленькой царевны сделана была Клементова (Klementoff), и при этом получила титул баронессы.

Девочка подрастала и становилась завидной невестой для разных германских и иных владетельных князей и принцев, которые желали бы охотно заручиться родственным и политическим союзом с таким сильным тестем, каким был обладатель великого московского царства, по-видимому, наступившего уже широкой пятой на горло северного льва, беспокойного рубаки Карла XII.

Таким соискателем руки царевны Анны Петровны явился Фридрих-Карл, герцог Голштейн-готторпский, явился так поспешно, что невесте только что исполнилось одиннадцать лет. Герцогу голштинскому страстно хотелось приобрести право на шведский престол, который был сильно пошатнуть рукой Петра: эта загрубелая в работе рука могла помочь молодому герцогу, которому было всего двадцать лет, сесть на тот престол, на котором не сиделось войнолюбивому и «бранливому» Карлу XII.

В этих видах юноша отдался под покровительство русского царя, и, чтобы приобрести более реальное право на это покровительство, явился искателем руки маленькой царевны Анны.

Бассевич утверждает, что дядя молодого герцога умолял юношу не рисковать поездкой в Россию, в эту «страну варваров». Он напоминал ему, что в этой неведомой для Европы стране уже постигло большое несчастие одного из голштинских герцогов, такого же молодого и неопытного юношу: – он разумел, вероятно, или Магнуса, или «титулярного короля» Ливонии, женившегося когда-то на княжне Марье Владимировне Старицкой, или молодого принца Иоанна, несчастного жениха Ксенин Годуновой, сложившего в Москве свой молодую красивую голову и свои кости в чужую землю, или же, наконец, принца Вольдемара, которого много лет не выпускали из Москвы, куда он приехал свататься за дочь царя Михаила Федоровича, царевну Ирину Михайловну.

Но молодой герцог не послушался своего дяди и решился попытать счастья, которое, действительно, не легко далось ему в руки: подобно отдаленному предшественнику своему, отважному норманну, Гаральду норвежскому, совершившему чудеса храбрости, чтобы заслужить любовь русской красавицы, княжны Елизаветы, дочери Ярослава, и в безнадежной страсти мыкавшемуся по морям и певшему свой знаменитую песню о том, что «дева русская Гаральда презирает», – подобно этому «великану сумрака», новейший Гаральд, голштинский принц Фридрих-Карл употреблял неимоверные старания, чтобы заслужить любовь русской «Аннушки», тосковал и кутил, отчасти, в России целые годы, и хотя не производит чудеса храбрости, но, ища случая увидеть свой красавицу, давал под ее окнами серенады, вздыхал, страдал, – а русская «Аннушка» все оставалась для него недоступным сокровищем.

Петр Великий был не прочь, однако, отдать свой любимицу «Аннушку» за герцога, чтоб иметь в нем и через него претендентство на шведский престол и его именем брать у Швеции клочки балтийского поморья полной горстью; но согласием на брак почему-то очень долго медлил – и не без причины.

Впрочем, невеста была еще так молода – это было совсем дитя, еще не вышедшее из отрочества.

Герцог прибыл в Россию инкогнито, под именем и званием русского «прапорщика», и прежде всего, на пути своем в Петербург, явился в Ригу. С герцогом приехал и камер-юнкер Берхгольц, находившейся в свите жениха, и этот-то Берхгольц оставил драгоценные записки о пребывании герцога в России, о сватовстве, о неудачах этого долгого сватовства, о всех, наконец, наиболее рельефных и мельчайших, но характерных событиях того времени.

Берхгольц говорит, что он увидал царевну Анну Петровну летом 1721 года, в Петербурге, в Летнем саду, который тогда еще назывался царским «огородом». По его словам, маленькая царевна была прекрасна как ангел, с чудным цветом лица, с удивительными руками и станом, довольно уже высокого роста, брюнеточка. Красота ее была действительно замечательна, по отзывам всех, знавших царевну. Это был тип самого Петра – только тип женский, смягченный, улучшенный, хотя девушка и походила на отца поразительно.

Берхгольц описывает даже костюм ее с младшей сестрой Елизаветой Петровной: княжны одеты великолепно, причесаны по последней парижской моде – Европа сильно задела своим культурным крылом Россию, когда в каких-нибудь двадцать лет Петербург начал уже жить парижскими модами, вначале XVIII века, через тридцать лет после стрелецких бунтов!

Но герцог редко имел счастье видеть ту, для которой приехал из-за моря. Его держали в почтительном отдалении от великих княжон. Когда царь и царица уезжали куда-либо из Петербурга, царевны вовсе не показывались жениху, под тем благовидным предлогом, будто и они выехали куда-нибудь.

История Гаральда, таким образом, повторяется через семьсот лет!

Камер-юнкер герцога, Берхгольц, ведет дневник. Как счастливейшие дни в жизни своего молодого герцога, Берхгольц отмечает в своих мемуарах те немногие и кратковременные моменты, когда герцогу удавалось видеть юных княжон при каких-либо торжественных случаях.

Встречаясь с невестой, герцог положительно робел, был застенчив, почти не решался заговорить с ней. Так прошло несколько месяцев.

Только с 21-го октября он почему-то успел победить свой робость и стал выказывать девушке более нежного внимания, в разговорах – более свободы и смелости. Мало того, он старался оказывать ей рыцарские знаки своей сердечной привязанности: так, однажды, заметив, что игра его волторнистов нравится молоденькой княжне, он стал ездить по Фонтанке мимо окон дворца, находившегося тогда в Летнем саду, а музыканты его играли ноктурно.

На прогулках он искал случая встретить княжну, заговорить с ней, полюбоваться ею.

Раз это счастье улыбнулось ему: Берхгольц рассказывает, что однажды герцог встретился с княжной в саду и даже осмелился поцеловать у нее ручку. Счастье молодого человека, по словам Берхгольца, было выше всякой меры.

В это время заключен был ништадтский трактат. Из слов и намеков Петра, герцог должен был ожидать всего своего благополучия от заключения этого трактата. Но оказалось, что в статьях ништадтского договора о герцоге не было упомянуто даже ни одним словом, а напротив – Россия обязывалась никоим образом не вмешиваться в дела Швеции.

Герцог и все бывшие с ним голштинцы упали духом. Чтобы утешить их, по Петербургу распустили слух, что герцог, наконец, женится на дочери царя.

Этот слух польстил самолюбию герцога – надежды его вновь воскресали.

В день тезоименитства императрицы Екатерины Алексеевны, в Катеринин день, 24-го ноября, герцог давал серенаду под окнами дворца.

«Старшая принцесса – говорит по этому случаю Берхгольц – ясно показала тогда, что она большая любительница музыки, потому что почти постоянно во время серенады держала такт рукой и головой. Его высочество часто обращал взоры к ее окну и, вероятно, не без тайных вздохов: он питает к ней большое уважение и неописанную любовь, которую обнаруживает при всех случаях, как в ее присутствии, так и в разговорах с нами».

Но, несмотря на эти заверения Берхгольца о страстной любви герцога к тринадцатилетнему ребенку-невесте, страсть эта подвержена сильному сомнению: герцог, видимо, искал не одного миловидного личика хорошенькой и благородной по сердцу царевны, не одной любви ее, а в придачу к ней и, главное, в первой мере – шведского престола, которого он надеялся достигнуть только через нее, царевну, а потом уже и руки своей невесты, еще, впрочем, не нареченной.

Сомнение это становится неопровержимым, когда мы скажем, что, женившись на той, к которой он показывал столько робкой и глубокой страсти, герцог слишком жестко отнесся к своему божеству, не только, тотчас после венца, украдкой глотавшему горькие слезы, а вполне исстрадавшемуся потом под гнетом тяжелой жизни с этим, умевшим хорошо притворяться, молодым искателем шведской короны и русских денег.

Но об этом в свое время…

В начале 1722 года царский двор переехал в Москву. За двором переехал туда и герцог.

А о свадьбе все не было ни речи, ни даже намека.

Время, между тем, все идет. Голштинцы все ждут напрасно.

Хотя, затем, в феврале, на фейерверке, у герцога, по приказанию царя, изображен был видь голштинской столицы, города Киля, с плывущими к нему, с одной стороны, русским кораблем с девой, а с другой – шведским кораблем с короной, однако же, о браке опять-таки не было сказано ни слова: все оставались так церемонно-любезны и сдержанны, начиная от самого царя и кончая молоденькими царевнами.

Между тем, францусский посланник Кампредон пишет в Париж о предложении царя выдать царевну Анну за принца шартрского – и герцог голштинский ничего об этом не знает: его, видимо, водят – ни ответа, ни привета.

Наступает пасха. Герцог видит, что все русские христосуются, целуются. Ему понравился этот добрый обычай. И вот он – просит императрицу позволить и ему, по русскому обычаю, похристосоваться. Ему позволяют – и он целуется с царевнами.

«Старшая, – замечает при этом Берхгольц, – по врожденной застенчивости, поколебалась было немного, однако последовала знаку императрицы; но младшая, Елизавета Петровна, тотчас подставила свой розовый ротик для поцелуя».

И герцог снова рад – его фонды, видимо, поднимаются: он пьет за здоровье царской фамилии – он весел, он даже навеселе, снова выпивает несколько бокалов и, откланиваясь императрице и царевнам, вновь целуется и с матерью-императрицей, и с девушками – великими княжнами.

В свите герцога радость и ликованье. Голштинцы распивают на радостях несколько кубков и ложатся спать отуманенные.

Но вот, царь собирается ехать в персидский поход и предлагает герцогу оставить без него Россию. Надежды жениха окончательно рушатся. Тогда между царем и герцогом является посредником Бассевич, голштинец же, и ему удается исходатайствовать у Петра позволение молодому герцогу остаться в Москве. Но, между тем, Петр тайно приказывает Меншикову увезти великих княжон в Петербург.

Герцог узнает об этом, и за несколько верст от Москвы устраивает в палатках прощальный пир. Он думает, что, проезжая, мимо палаток, царевны сделают ему честь – остановятся, что он задержит их в палатке, сделает их участницами прощального обеда; но царевны вышли из экипажа только на несколько минут, и тотчас же уехали. С горя голштинцы сами сели за роскошный стол, приготовленный для царевен, и волей-неволей отпировали на холостую ногу.

А время все идет. Наступает уже 1723 год.

В этом году герцогу удается вновь увидеть свою красавицу, в Петербурге. По словам Берхгольца, царевна все хорошеет, а дела герцога все не двигаются.

Вообще, это сватанье напоминаешь средневековые подходы рыцаря к даме своего сердца: целые годы проходят, а рыцарь все ломаешь на турнирах копье в честь своей возлюбленной, носишь ее цвет, вздыхает у подъемного моста ее замка, словно голштинский герцог у Фонтанки, и только на каком-нибудь годовом турнире издали увидит свой богиню в числе «ста красавиц светлооких» и от одного вида ее и блеска глаз разгорается его забрало, как говорится в одной легенде, переложенной в прекрасную балладу.

Но вошь, голштинцы замечают, что к концу 1723 года с герцогом становятся необыкновенно любезны при дворе.

Проходить еще несколько месяцев. Наступают именины невесты, 3 февраля 1724 года. Свита герцога замечает, что сам Петр очень внимателен к их господину – и свита начинает надеяться, что конец ее ожиданий не далек, что их скоро отпустят домой, в дорогой им родной Киль, с молодой герцогиней.

Но и это был ложный луч надежды.

«К сожалению, – говорит Берхгольц, – это было напрасно; надо надеяться, что, с помощью Божьею, воспоследует всему желанный конец в коронацию», которая ожидалась в мае этого года.

Герцог, однако, становится все смелее и настойчивее: «бывая навеселе, он уже называет Петра «батюшкой» – и свита его радуется таким успехам своего молодого господина.

Наступает четвертый Катеринин День со времени приезда герцога в Россию – и только в этот день, 24 ноября 1724 года, при посредстве Остермана и голштинцев Бассевича и Штамке, написан был брачный контракта голштинского герцога Фридриха-Карла и цесаревны Анны Петровны.

В 21-й статье контракта определялось и обеспечивалось будущее хозяйство Анны Петровны и ее будущих детей, назначался для нее штат, определялись «маетности» и употребление ее приданого, которое, кроме драгоценностей и уборов, состояло в трехстах тысячах рублей единовременной выдачи. Анна Петровна должна оставаться в греческой вере, а дети ее – мальчики – должны быть крещены по лютеранскому обряду, а девочки – воспитываться в православной вере. Анна Петровна и муж ее отказываются и за себя, и за потомство от всех прав, требований, дел и притязаний на корону российской империи.

Три «секретные артикула» контракта гласили: Россия обязывается помогать герцогу голштинскому достигать шведской короны, возвратить Шлезвиг; а со стороны Петра – право («власть и мочь») призвать, по своему усмотрению, «к сукцессии короны и империи всероссийской одного из урожденных от сего супружества принцев», и в таком случае герцог обязывался немедленно исполнить волю императора, «без всяких кондиций».

Тут же Берхгольц отмечает в своем дневнике со свойственной ему откровенностью:

«Надобно заметить, что несравненная, прекрасная принцесса Анна назначена в супруги нашему государю, чего и мы все горячо желали. Таким образом, теперь кончилась неизвестность – на долю старшей или младшей принцессы выпадет этот жребий. Хотя ничего нельзя сказать против красоты и приятности последней (Елизаветы Петровны), однако, все мы, по многим основаниям, желали от всего сердца, чтобы старшая, то есть принцесса Анна, досталась нашему государю».

Петр, между тем, думал иначе: «ему все хотелось свой «Айнушку»: отдать за французского короля – это жребий более завидный, чем быть голштинской герцогиней. Французская корона и корона Голштинии – тут выбор ясен. Но представитель французского королевства Кампредон все отвечал неопределенно, уклончиво – вот что и понудило Петра решиться, наконец, на этот голштинский компромисс: он, что называется, не вытерпел, а Кампредон сказал, что французскому королю была бы более выгодной невестой великая княжна Елизавета Петровна, которая и моложе Анны летами, и живее характером.

На другой день по заключении контракта Петр пригласил герцога – едва ли не в первый раз – обедать запросто, по семейному, – и с тех пор герцог мог уж видеть свой невесту ежедневно.

Бассевич прямо говорит, что Петр желал и не скрывал этого желания, чтобы после его смерти наследовала Анна, его любимая дочь, и Кампредон говорит тоже, что после смерти своего маленького «Пиотрушки», великого князя Петра Петровича, царь все хотел «Аннушке» передать «сукцессию» на российское царство.

Но вот в январе 1725 года царь тяжко занемогает.

Больной Петр, давно уже перемогавшийся, сразу почувствовал, что кончина его близка, начал было писать что-то «отдать»…. и не мог дальше продолжать своего последнего завещания; рука его, так много работавшая, так твердо державшая и скипетр, и историческую палицу, бившую всякого лентяя и подлеца, попадавшего под палицу, рука, державшая так умело и топор, и пилу, и командирский рупор, и рюмку с анисовкой, и перо, так много писавшее, – эта рука отказывалась больше писать, и царь послал за своей «Аннушкой», чтобы ей продиктовать последнюю волю;. но когда великая княжна подошла к отцу – он уж был без языка.

После смерти отца Анна Петровна страшно тосковала, «потому что, – говорит Берхгольц, – император всегда показывал неописанную нежность и любовь к обеим дочерям, и в особенности к старшей».

Из ничтожества, каким герцог казался при Петре, со смертью его он мгновенно вырос в значении при дворе. Екатерина, видимо, была расположена в нему, так как хорошо понимала, что многим обязана была Бассевичу, голштинцу же, при вступлении на престол.

Назначена была, наконец, свадьба.

В апреле герцог нанял лучший тогда в Петербурге дом графа Апраксина, стоявший на том месте, где теперь Зимний дворец, за три тысячи рублей в год, и переехал туда перед самой свадьбой.

Бракосочетание совершено было в Троицкой церкви, на Петербургской стороне, 21-го мая 1725 года. Епископ Феофан Прокопович, один из птенцов Петра, после свадебного обряда благословил новобрачных по-славянски, а герцогу переводил свое пастырское благословение на латинский язык.

В этот же день, в ознаменование торжества, императрица Екатерина Первая учредила орден Александра-невского.

В сентябре молодые ездили осматривать ладожский канал, любимое детище Петра-строителя. В деревне Лаве они остановились ночевать. Ночлег дала им просторная мужицкая изба. В избе этой оказалось много детей, особливо девочек. Говорят, что Анна Петровна, всегда ласковая к детям и любившая их общество, созвала всех этих ребятишек и с удовольствием провела с ними весь вечер, несмотря на то, что это были крестьянские, не всегда опрятные ребятишки, а приемная комната – крестьянская изба. Утром дети опять собрались к доброй царевне, пели ей песни, – и Анна Петровна всех их одарила деньгами.

Но дочери Петра с тех пор уже не улыбалось счастье.

Время скоро разоблачило характер рыцаря, после свадьбы показавшего свое лицо из-за забрала. Замужество, видимо, не сулило Анне Петровне ничего хорошего, потому что из угодливого и робкого Фридрих-Карл тотчас после венца превратился в надменного и бестактного гордеца и деспота. Даже на императрицу он перестал обращать внимание.

Анне скоро пришлось плакать тайком, чтобы никто не видал слез молодой голштинской герцогини. Екатерине же пришлось раскаиваться, что поспешила свадьбой; но было уже поздно.

Началась тяжелая жизнь для молодой герцогини – семейные сцены, дрязги, ревность; слезы, говорят, часто льются и сквозь золото.

Впечатлительное сердце молодой женщины было привязчиво; она вся отдавалась своим добрым побуждениям, и даже к несчастному сыну царевича Алексея Петровича, к великому князю Петру Алексеевичу, всеми брошенному, она одна показывала постоянную и непритворную привязанность. Зато герцог не удостоил даже посещением этого будущего русского императора, Петра Второго.

Вообще, герцог был далеко не находка: болезненный, некрасивый собой, дурной нравственности, ревнивый и мот – он был, говорят современники, мучением для своей доброй и нежной жены, которую в один год вогнал в могилу.

Гонения на Анну начались скоро, еще в России.

В одно время Анна Петровна обратила благосклонное внимание на камергера Тессина, молодого человека из свиты своего мужа, обратила внимание потому, что это был умный, образованный мужчина среди кутил герцогской свиты – и ревнивый герцог тотчас же удалил Тессина в Берлин на зло жене. Анна Петровна была обижена и оскорблена этой грубой выходкой, и не явилась на праздничное торжество, на котором должна была присутствовать.

Вообще, с этим несчастным браком все, по-видимому, отшатнулось от бедной женщины. Даже при дворе матери-императрицы ей стали оказывать мало уважения, потому что для русских царедворцев она, по русскому обычаю и по народным понятиям, стала «отрезанным ломтем».

«Генерал-полицеймейстер Девиер, сидя однажды во дворце, – передает Кампредон, – нечто великому князю Петру Алексеевичу на ухо шептал; в тот час и государыня цесаревна Анна Петровна, в безмерной быв печали и стояв, у окна в той же палате, плакала, и в такой печальный случай он; Девиер, не встав против ее высочества и не отдав должного рабского респекта, со злой своей продерзости говорил ее высочеству, сидя на кровати: «о чем печалишься? Выпей рюмку вина!»

Вероятно, когда бы был жив Петр, он, генерал-полицеймейстер, не решился бы сказать таких слов любимой дочери царя.

Но вот умирает и Екатерина – новое горе плачущей молодой герцогине.

Положение дел при дворе мгновенно изменяется. Голштинское влияние отступает на задний план, и величие надменного герцога сразу рухнуло.

Многие думали, что до совершеннолетия Петра II, государством будет управлять Анна Петровна, как всем известно – любимейшая дочь Петра Великого, о которой и Бутурлин говорит – «она была умильна собой и приемна, и умна, походила на отца»… – все шансы были на ее стороне.

Но ничьи надежды в этом отношении не сбылись, несмотря даже на то, что и в духовному завещании Екатерины I, написанном, по взаимному соглашению, Меншиковым и Бассевичем, было многое сказано в пользу Анны Петровны и голштинцев; Меншиков же всех их и оттер от регентства, в глубине души своей проча императорскую корону одной особе, еще почти девочке, о которой никто не мог и предполагать, как о тайной претендентке на русскую корону. Об этой девочке будет сказано в свое время.

Через две недели после смерти Екатерины, Бассевич подал в верховный совет мемориал, в котором просил об исполнении тех статей завещания покойной императрицы, где дочерям Петра и Фридриху-Карлу голштинскому предоставлялись разные денежные выдачи, где упоминалось о покупке дома для голштинского посольства и для свиты герцога, а равно, предоставлялось им несколько комнат в академии наук.

Верховный тайный совет ничего не отвечал на этот мемориал – голштинцам оставалось ждать. Ждала своей участи и Анна Петровна.

Но вот, вместо ответа на мемориал, тайный совет объявляет обер-гофмейстеру Анны Петровны, Нарышкину, чтобы он наблюдал, исполняется ли герцогом все согласно брачного контракта и выдаются ли Анне герцогом проценты с трехсот тысяч рублей, данных ей в приданое. Нарышкин отвечает, что он ничего не знает ни о контракте, ни о деньгах. Тогда тайный совет посылает к Бассевичу приказ – доставить требуемое сведение как относительно денег, так и обо всем, что касается выгод цесаревны».

В ответ на это Бассевич и Штамке, доводят до сведения тайного совета, что герцог намерен оставить Россию.

Вследствие этого совет дает ему в распоряжение два фрегата и шесть ластовых судов. Герцог требует, вместо фрегатов, кораблей – и ему отказывают. Потом идет речь об уплате миллиона рублей, который следовал герцогине Анне по завещанию матери. В совете решают, чтобы герцог, получая деньги, обязался употреблять их по воле Анны Петровны, чтоб она была совершенно уверена в сохранности этого капитала.

Наконец, наступает для герцогини Анны время отъезда из России, расставание с родиной.

Анне Петровне выдают часть завещанного ей матерью миллиона – именно двести тысяч рублей. Получив деньги, она было на квитанции расписалась: «наследная принцесса российская»; но совет возразил, что такой титул предосудителен для российского императора, который один по своей воле может располагать наследством, а потому предложил ей расписаться так: «урожденная принцесса всероссийская»…

Министры, герцога представляют верховному совету, что Анне Петровне прискорбно будет, если раздел ее с сестрой Елизаветой Петровной состоится не при ней и она ничего не в состоянии будет взять на память о матери. Анна Петровна, со своей стороны, просит реестр наследственных вещей, но при этом охотно уступает Петру и его сестре Наталье Алексеевне все, что им понравится, а упоминает только, что остались еще два сундука, которые не внесены в раздел. Верховный тайный совет отвечает, что для раздела наследственных вещей назначена будет особая комиссия и что все вещи, имеющие достаться Анне Петровне, будут переданы голштинскому министру; что, наконец, императору и сестре его из тех вещей ничего не нужно, но что сундуки будут рассмотрены.

25-го июля 1727 года Анна Петровна навсегда оставила Россию. С ней отправилась в Голштинию и француженка Латур Лануа (La Tour l’Annois), которая находилась при ней во время ее детства, а теперь опять приехала из Франции к своей любимой царевне.

Анна Петровна горько расставалась с Россией, горько плакала. Да и было о чем: деспот муж уже достаточно успел выказаться – чего же ждать там, вдали от России, от родных, когда и здесь ей приходилось подчас очень тяжко?

В своей столице, веселом Киле, герцог скоро истратил все взятые из России деньги – промотал приданое жены на роскошь, на кутежи – и уже в марте 1728 года снова просил из России помощи – в размере шестидесяти тысяч рублей.

Анна Петровна была уже беременна.

Вот что по этому поводу писала из Киля в Россию, от 26-го октября 1727 года, цесаревне Елизавете Петровне, одна из находившихся при дворе Анны Петровны приближенная к ней особа, именно Мавра Шепелева, в своем очень остроумном, но далеко не отличающемся своими грамматическими качествами письме, которое мы передаем с дипломатической точностью:

«Всемилостивейшая государыня цесаревна Элизабет Петровна!

«Данашу я вашему высочеству, что их высочество, слава Богу в добром здоровье. Еше уведомились мы, что ваша высочество веселитися, и желаим мы, чтоб вашему высочеству боле веселья иметь, а печал николи бы боле не иметь. Еше ш данашу, что ваша сестрица всо готовит, а имено: чепчики и пелонки, и уж по всякой день варошитца у ней в брухе ваш будущей племянник, или племянница, и комнаты уж готовы. Инова вашему высочеству писать за скоростию не имею, точию остаюсь вашева высочества верная раба.

Мавра Шепелева.

«У нас в Кили очень дажди велики и ветри, а печи всо железные, и то маленкия».

Так-то писала приближенная к Анне Петровне особа будущей императрице российской, молоденькой цесаревне Елизавете Петровне.

Но бедной сестре ее, Анне Петровне, недолго привелось жить вдали от родины.

Скоро она разрешается от бремени сыном Карлом Петром-Ульрихом, или – будущим императором Петром Третьим, тем именно «племянником» будущей императрицы Елизаветы Петровны, который «по всякой день варошитца в брухе» у матери, – и через несколько месяцев умирает, не достигнув двадцати лет от роду!

Екатерина II-я положительно говорит, что бедная женщина умерла чахоткой от неприятностей и семейных огорчений.

Подобно Ксении Годуновой, умирая, она просит похоронить ее в России, около гроба славного и дорогого ей отца.

За телом герцогини послан был корабль «Рафаил» и фрегат. Контр-адмирал Бредаль был начальником эскадры. В печальном посольстве этом находились президент ревизион-коммисии Иван Бибиков, архимандрит и два русских священника.

12-го октября 1728 года тело Анны Петровны подъезжало к Кронштадту. Миних получил из Москвы высочайшее повеление встретить прах с подобающею честью и похоронить в Петропавловском соборе, что и было исполнено 12-го ноября.

Вебер знал эту несчастную, так мало жившую любимейшую дочь Петра Великого: у него, – говорит он, – нет достаточно сил, способностей и искусства, чтобы описать достойно все похвальные качества ее. Это была прекрасная душа в прекрасном теле. Петр любил ее с видимой нежностью: герцогиня и по наружности, и по уму чрезвычайно походила на него.

Бассевич, со своей стороны, говорит: «Щедрая и очень образованная, герцогиня говорила, как на своем родном языке, по-французски, по-немецки, по-итальянски и по-шведски. С детства показывала она неустрашимость героини, а в отношении присутствия духа она напоминала своего великого отца. Вот пример этому: молодой граф Апраксин признался ей в любви. На это признание Анна Петровна отвечала презрением. Полный надежды и смелости, Апраксин застал ее однажды одну и кинулся к ногам, предлагая свою шпагу, чтобы она кончила и жизнь, и мучения его. Анна Петровна отвечала решительно, что она готова исполнить эту просьбу. Это так испугало Апраксина, что он начал просить извинить его безумство и дерзость. Великая княжна отмстила только тем что рассказ ее об Апраксине сделал его смешным в глазах всех».

Вспомним, что через сорок пять лет после смерти Анны Петровны в 1773 году, за Волгой, между раскольниками, на Иргизе и Яике явился неведомый человек, который говорил, что он – сын этой дочери Петра Великого

То был – Пугачев.

_{Конец первой части}

Данный текст является ознакомительным фрагментом.