Цесаревна Анна Петровна: жизнь и смерть шкиперской дочки

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Цесаревна Анна Петровна: жизнь и смерть шкиперской дочки

В этот, как обычно в Петербурге, хмурый день 12 ноября 1728 года с покойной шкиперской дочкой Анной Петровной пришли проститься сотни петербуржцев. Это были в основном корабельные мастера, офицеры, моряки – словом, верные товарищи и сослуживцы великого русского корабельного мастера и шкипера Петра Михайлова, более известного миру как Петр Великий… За много лет до этого дня там же, в Петербурге, в феврале 1712 года, в скромной тогда Исаакиевской церкви проходил обряд венчания. Два десятка моряков и их принарядившиеся жены толпились в тесном пространстве деревянного храма. Со стороны казалось, что это обычная свадьба жителя Адмиралтейской слободы новой русской столицы – шкипера, мастера или артиллериста. На самом деле венчался русский царь Петр Алексеевич и его давняя боевая подруга Екатерина Алексеевна. Как известно, брак Петра I и Екатерины долго не был освящен церковью. И вот в 1712 году царь решил узаконить свой начавшийся еще в 1703 году сердечный союз с Екатериной. Присутствовавшие на церемонии венчания в церкви увидели любопытную сцену. Жених и невеста шли вокруг аналоя, а за ними, держась за юбку матери, неуклюже топали две маленькие прелестные девочки. Старшей, Анне, было четыре, а младшей, Елизавете, три года от роду. Так были узаконены, или, как говорили тогда, «привенчаны» любимые дочери Петра, хотя мстительная народная память этой истории не забыла, и не раз в толпе императрицу Елизавету Петровну называли «выблядком», родившимся до брака, «в блудстве». Но Петру, как и в других делах, было наплевать на мнение народа, для которого он всегда держал наготове толстую палку. Понять, что в Исаакиевской церкви венчали царя, можно было только по тому, что гости дружной гурьбой отправились не в аустерию «Четыре фрегата», а в новопостроенный Зимний дворец, позже даже названный «Свадебным». Словом, этот февральский день 1712 года царь провел так, как и мечтал: пригласил приятных ему гостей, венчался в уютной церкви его родного морского ведомства, а потом, опередив всех, помчался в санках в свой еще пахнущий краской и свежим деревом дворец и вошел в большой зал, стены которого были завешены фламандскими шпалерами: дивные леса, могучие купы деревьев, мягкие, сглаженные вершины холмов. Все это расширяло пространство пиршественного зала: казалось, что за окном не мерзостный петербургский февраль, а весна, окрестности Антверпена или Гента и гости Петра собираются на просторной полянке среди округлых фламандских холмов под голубыми небесами – плафон зала был расписан в виде облачного неба, по которому плыли, надув розовые щечки, амуры.

Совсем не иллюзией был большой круглый стол, напоминающий столы современных международных конференций. Он был уже накрыт, когда приехал Петр и вместе со слугами укрепил над столом новую люстру на шесть свечей, которую две недели точил на своем токарном станке из черного дерева и слоновой кости. Потом, когда гости расселись вокруг стола, царь, вероятно, как всякий хозяин-умелец, с гордостью посматривал вверх на свое произведение, да еще и хвастался им больше, чем победами над неприятелем или успехами в законодательстве. А рядом в красивом платье сидела и скромно улыбалась его молодая жена.

«Общество было блистательным, – закончил свое донесение о свадьбе великого русского моряка английский резидент Чарлз Уитворт, – вино превосходное, венгерское, и, что особенно приятно, гостей не принуждали пить его в чрезвычайном количестве (как это – добавим от себя – обычно было принято за столом у Петра. – Е.А. )… Вечер закончился балом и фейерверком…»

Таким было первое появление в свете петровских дочерей. Впрочем, впервые Анна упомянута в Журнале Петра Великого 3 февраля 1711 года, когда «у Его царского Величества господа министры (то есть иностранные дипломаты. – Е.А. ) все обедали и довольно веселились, понеже в тот день была именинница маленькая царевна Анна Петровна». Это праздновалось трехлетие нашей героини. Девочки росли, окруженные любовью и лаской родителей. Их учили светским манерам, танцам, языкам (Анна знала немецкий, шведский, французский и итальянский языки, и до наших дней дошли написанные ею по-немецки поздравления отцу). Писать девочка начала в восемь лет и подписывала письма «Принцесса Анна», что вызывало бурный восторг царя. В 1717 году Екатерина, бывшая с Петром в заграничном походе, просила старшую дочку «для Бога потщиться: писать хорошенько, чтоб похвалить за оное можно и Вам послать в презент прилежания Вашего гостинцы, на чтоб смотря, и маленькая сестричка (то есть Елизавета. – Е.А. ) также тщилась заслужить гостинцы».

Иностранцы, бывавшие при дворе в начале 1720-х годов, поражались необыкновенной красоте подросших царевен. Похожая на отца, высокая, темноглазая, темноволосая, с ослепительно белой кожей, тонким станом, изящными руками, Анна отличалась от блондинки Елизаветы не только внешностью, но и нравом: была спокойнее, рассудительнее, умнее младшей сестры, ее скромность и застенчивость всем бросались в глаза. Как пишет современник, во время христосования на Пасху произошла забавная заминка. Когда знатный иностранный гость – герцог Голштинский – захотел поцеловать четырнадцатилетнюю Анну, она страшно смутилась, покраснела, тогда как младшая, Елизавета, «тотчас же подставила свой розовый ротик для поцелуя». Современники были в восторге от Анны Петровны. Один из них писал: «Это была прекрасная душа в прекрасном теле… она как по наружности, так и в обращении была совершенным его (Петра. – Е.А. ) подобием, особенно в отношении характера и ума… усовершенствованным ее исполненным доброты сердцем».

При этом все понимали, что девушки в царской семье всегда династический товар, разменная политическая монета, их выдают замуж за границу, чтобы державе получить с этого «товара» известный политический капитал. А он был так нужен молодой петровской России, только что ворвавшейся под гром победных пушек Полтавы в высшее общество Европы. Это общество было исключительно монархическим, оно напоминало большую недружную семью, чьи члены все состояли в родственных связях, а корни династических дерев европейских монархов переплелись, как корни растущих рядом деревьев. И Петр, женив на инстранке сына Алексея, выдав за герцогов племянниц – Екатерину и Анну, начал переговоры с Версалем: Елизавета Петровна была почти ровесницей юного Людовика XV, и тут явно намечалась выгодная России династическая партия. А о судьбе же старшей дочери, Анны Петровны, император вообще молчал. Видно, жалея любимых дочерей, он все тянул и тянул с их замужеством, вызывая этим недоумение дипломатов и женихов.

Один из них, герцог Голштейн-Готторпский Карл Фридрих, уже три года околачивался в Петербурге в качестве жениха. Первый раз герцог увидел Анну в 1721 году, когда по приглашению Петра прибыл в Россию. Она ему очень понравилась, как, впрочем, и ее младшая сестра. И он долго гадал: какую из дочерей ему дадут в жены – черненькую или беленькую? Обе были прелесть как хороши. Впрочем, все склонялись, что за герцога выдадут Анну, поскольку Елизавету Петр задумал выдать за Людовика XV (хотя, заметим, французам вся эта затея не особенно нравилась – Елизавета, как и Анна, происходила от внебрачной связи царя с простолюдинкой – фи!).

Впрочем, выло заметно, что в брачных переговорах с голштинцами Петр не спешит, казалось, что он проявляет нерешительность. И было от чего: обстановка в Северной Германии, в Голштинии и вокруг нее была непростой, и сказать наверняка, что брак с герцогом принесет пользу России, было невозможно. Все упиралось в так называемый голштинский вопрос. Дело в том, что правители Голштейн-Готторпского герцогства своей главнейшей задачей ставили возвращение отнятой датчанами (союзниками Петра Великого по Северной войне 1700—1721 годов) в самом начале войны герцогской провинции Шлезвиг. Однако положение голштинцев в описываемое время было тяжелым. Собственных сил вернуть Шлезвиг у них не было, тогда как Швеция – главный союзник малолетнего герцога Карла Фридриха (он был сыном старшей сестры и, соответственно, племянником короля Карла XII) – была уже на грани поражения и изнемогала в борьбе с державами Северного союза, среди которых находилась и обидчица голштинцев Дания. А между тем история с заключением русско-мекленбургского политического и династического союза, когда брак герцога Карла Леопольда и Екатерины Ивановны привел к установлению в 1716 году фактического протектората России над Мекленбургом, необыкновенно воодушевляла голштинцев. Они предполагали установление такого же голштино-русского политического и династического союза с тем, чтобы – под русским прикрытием – смело смотреть в будущее и вернуть Шлезвиг. По мнению голштинских дипломатов, союзнические отношения России и Дании недолговечны, в отличие от торговых интересов России как крепнущей морской державы. Развитию же русской торговли в перспективе мешала так называемая зундская пошлина, собираемая датчанами с торговых судов, шедших через Зундский пролив. Поэтому голштинцы носились с планом прорытия стокилометрового канала (будущий Кильский канал), который снял бы для России проблему зундской пошлины. Словом, голштинская дипломатия стремилась втянуть Россию в круг своих интересов, заключить с ней союз, женив Карла Фридриха на одной из дочерей Петра I. Чтобы угодить любознательному русскому монарху, голштинцы расстались со своим знаменитым Готторпским глобусом, увезенным в Петербург.

Но все же главной соблазнительной приманкой для русских считался сам герцог Карл Фридрих. Как племянник бездетного Карла XII, он был наследником шведского престола. Даже после гибели в конце 1718 года Карла XII и начала правления Ульрики Элеоноры шансы Карла Фридриха занять шведский престол оценивались очень высоко. Возможность заполучить в зятья будущего шведского короля должна была, по мысли голштинцев, увлечь русского царя, распространявшего свое господство на Балтике. Но, против их ожиданий, Петр не спешил заключать такой союз. Дело в том, что к тому времени русско-мекленбургский альянс принес России чувствительное поражение и казался назидательным для царя. Дело в том, что вторжение и укоренение России в Северной Германии крайне обеспокоило соседей Мекленбурга, и прежде всего Ганновер, чей курфюрст в 1714 году стал английским королем Георгом I. Давление могущественной Англии и других держав на Россию оказалось столь сильным, что царь вывел из Мекленбурга свои войска, оставив Карла Леопольда на произвол судьбы. С тех пор в своих письмах к зятю и племяннице он ограничивался лишь советами. Повторять же в Голштинии мекленбургский сценарий Петр явно не желал. Война со Швецией еще не закончилась, вмешательство в голштинские дела привело бы к несомненному разрыву с Данией, а главное – к резкому обострению отношений с Ганновером, читай: Великобританией. Могущество же англичан Петр безусловно признавал и уважал. Поэтому он не спешил приступать к заключению династического союза, а лишь, как говорили в XVIII веке, «манил» голштинцев. В этих целях летом 1721 года он и пригласил в Россию герцога Карла-Фридриха как жениха одной из своих дочерей. Когда же герцог настаивал, Петр отвечал ему, что брак этот он ставит в зависимость от разрешения конфликта Голштинии с Данией. Так, в письме 14 апреля 1722 года он писал: «Что же принадлежит о супружестве, то и в том деле я отдален не был, ниже хочу быть, понеже ваше доброе состояние довольно знаю и от серца Вас люблю, но прежде, нежели Ваши дела в лутчее состояние действительно приведены будут, в том обязатца не могу, ибо ежели б ныне я то учинил, то б иногда и против воли и пользы своего Отечества делать принужден бы был, которое мне паче живота моего есть». Иначе говоря, ты мне приятен, но решай свои дела сам, обязательств дать не могу и ввязываться в конфликт не буду, ибо пользы для России не вижу…

Впрочем, Петр не спешил еще и потому, что очень любил дочерей и не хотел с ними расставаться. Сами девицы тоже, как писал не раз упомянутый наблюдательный французский посол Кампредон, «тотчас принимались плакать, как только с ними заговаривали о замужестве». Все это – верный признак счастливой семьи, которую страшит разлука. Возможно, поэтому все дочери (явные невесты на выданье) последнего императора Николая II и Александры Федоровны и погибли вместе с родителями в страшном екатеринбургском подвале.

Зато какие празднества закатывали для дочерей и с их участием в Зимнем доме Петра! Молодежь особенно любила прерывавшие скучное застолье танцы, которые позволяли гостям размяться после многих часов сидения за столом. Танцы устраивались в Большом зале и были обязательны для всех гостей. Обычно сам Петр с Екатериной открывали действо. Начиналось все с медленных, церемонных танцев: «аглинского» (контрданса), «польского», менуэта. Царственная пара отличалась неутомимостью и, бывало, выделывала такие сложные фигуры, что пожилые гости, шедшие за ними и обязанные повторять предложенные первой парой движения, под конец танца еле волочили ноги. Зато молодые были в восторге. Об одном таком эпизоде голштинский придворный Берхгольц пишет, что старики довольно быстро закончили танец и пошли курить трубки да в буфет закусить (в соседних покоях выставлялись столы с закусками), а молодым не было удержу: «Десять или двенадцать пар связали себя носовыми платками, и каждый из танцевавших, попеременно, идя впереди, должен был выдумывать новые фигуры. Дамы танцевали с особенным удовольствием. Когда очередь доходила до них, они делали свои фигуры не только в самой зале, но и переходили из нее в другие комнаты, некоторые водили (всех) в сад, в другой этаж дома и даже на чердак». Словом, танцы открывали неограниченные возможности для волокитства. Правда, разгоряченным танцорам в помещениях дворца, маленьких и тесных, было невероятно душно. Густые винные пары, табачный дым, запахи еды, пота, нечистой одежды и немытых тел (предки наши не были особенно чистоплотны) – все это делало атмосферу праздника тяжелой в прямом смысле этого слова, хотя и веселой по существу.

Когда за окном темнело, все ждали так называемой огненной потехи. Она начиналась в виде зажженной иллюминации: тысячи глиняных плошек с горящим жиром выставлялись на стенах Петропавловской крепости, других сооружений, очерчивая таким образом в темноте контуры зданий. Но все ждали главного – фейерверка. В день тезоименитства (именин) Екатерины его посвятили императрице, и он был устроен прямо перед Зимним домом на льду Невы. Фейерверк тех времен был сложным делом: синтезом пиротехники, живописи, механики, архитектуры, скульптуры и даже литературы и граверного дела – для каждого фейерверка изготавливалась гравюра, которую уснащали пояснениями различных фигур фейерверка и поэтическими надписями. Эти гравюры играли роль современных театральных программок, которые раздавали (но чаще продавали) зрителям. С этими гравюрами-программками в руках зрители (тогда их называли «смотрителями») выходили на крыльцо дворца или смотрели за огненной потехой из окон.

Царь и его семья обожали фейерверки, Петр сам участвовал в их создании и сожжении, причем не раз рисковал жизнью, но считал огненные потехи очень важными, ибо так можно было, по его мнению, приучить людей не бояться огня и унимать «Вулкановы злобства» как на пожарах, так и в бою. Вначале составлялся подробный проект фейерверка с участием самого государя, затем художники и пиротехники брались за изготовление «плана фейерверка» – так называлась огромная деревянная рама высотой до десяти метров. На эту раму натягивались шнуры, пропитанные горючими пиротехническими составами. Переплетения шнуров образовывали рисунок – порой сложную композицию из нескольких фигур с «девизом», который пояснял изображение. При дневном свете все это представляло собой лишь малопонятную путаницу шнуров и веревок и только когда в темноте концы шнуров поджигали солдаты, бегавшие по узким трапам с обратной стороны плана, изображение и буквы «девиза» становились видны за сотни метров. Таких рам-планов в одном фейерверке могло быть несколько, благодаря им создавалась нужная перспектива. Между планами ставили различные скульптуры из дерева, гипса или бумаги, которые в темноте были подсвечены. Пока горел план, в различных местах начинали извергать огонь разные пиротехнические сооружения – «вулканы», «фонтаны», «каскады», «огненные колеса», создававшие феерическую картину пиршества огня.

Искусные мастера фейерверка каждый раз стремились чем-то удивить зрителей. Бывало, что в начале фейерверка по протянутым и невидимым в темноте тросам к плану «подлетал» сияющий огнями двуглавый орел, державший «в ноге» пучок «молний», которыми он и поджигал план. В день тезоименитства Екатерины, как пишет Берхгольц, было придумано иное: фейерверк был «зажжен слетевшим из императорской залы ангелом с ракетой». Наверняка в путь от окна залы к раме фейерверка его отправлял сам государь – во время фейерверка царь был главным распорядителем и хлопотал больше всех. Ангел поджег план, и все смотрители увидели «девиз из белого и голубого огня, представлявший высокую колонну с императорской короною наверху и по сторонам ее две пирамиды, увитые лавровыми ветвями. В промежутках обеих пирамид горели буквы V. C. I. R., то есть Vivat Catharina Imperatrix Russorom, так намекавшие на будущее коронование императрицы в Москве». Сожжение фейерверка завершалось мощным салютом, от которого нередко вылетали стекла соседних с дворцом домов. Ко дню рождения Анны в том же году, помимо застолья, танцев и фейерверка, приурочили спуск со стапелей нового корабля. И хотя стояла зима, любимое празднество Петра-корабела не отменили: для спуска своих «деток» – так Петр называл свои корабли – вырубали во льду Невы гигантскую прорубь, куда и сходил под восторженные клики толпы и грохот пушек корабль…

В 1724 году Петр все-таки решился и выдал Анну за голштинского герцога. К этому шагу царя вынудили чрезвычайные обстоятельства – измена наследницы русского престола императрицы Екатерины Алексеевны с обер-камергером Виллимом Монсом. Он порвал составленное за несколько месяцев до этого завещание в пользу Екатерины, позвал к себе вице-канцлера Андрея Остермана, ведшего российско-голштинские переговоры, и приказал ему быстро закончить эти, тянувшиеся несколько лет, переговоры к взаимному удовлетворению сторон. Дальше события стали разворачиваться стремительно: за два дня дипломаты утрясли все спорные вопросы и 24 октября 1724 года Анну и герцога обручили. Так судьба дочери Петра была почти мгновенно решена. Если мы развернем подписанный тогда русско-голштинский брачный контракт, то найдем в нем секретный пункт, который в момент подписания документа был скрыт от публики. Он гласил, что при рождении у супругов младенца мужского пола они обязаны отправить его в Россию, отдать деду для назначения мальчика наследником русского престола. Так Петр, после отказа в наследстве Екатерине, хотел решить судьбу трона. И во имя спокойного будущего России он не пожалел любимой дочери, как никогда во имя этой цели не жалел ни себя, ни окружающих.

Наверное, этот замысел удался бы, если бы царь дожил до февраля 1728 года, когда Анна Петровна родила мальчика, получившего имя Карл Петер Ульрих (это был будущий император Петр III). Но в том и состоит драма, что событиями правят не люди, а рок, судьба. Она не дала Петру дожить до этого светлого династического дня. Умирая в страшных физических муках в ночь на 28 января 1725 года (то есть в день рождения Анны), он все еще надеялся выкарабкаться, страстно, со слезами молился. Довольно распространенная – благодаря Вольтеру – легенда гласит, что умирающий Петр захотел написать завещание, но его рука выводила лишь неразборчивые буквы, из которых удалось понять только следующие слова по-русски: «Отдайте всё…» «Он велел позвать принцессу Анну Петровну, которой хотел диктовать, но как только она показалась у его ложа, он лишился дара речи и впал в агонию». Весь этот эпизод был взят Вольтером из рукописи 1740-х годов голштинского придворного Г.Ф.Бассевича, который как раз и вел переговоры с Остерманом о браке Анны и герцога. Рассмотрение относящихся к этому эпизоду документов не подтверждает и не опровергает суждения Бассевича, хотя то, что Петр приказал позвать к его ложу Анну, чтобы надиктовать ей завещание, еще не означает, что он хотел передать престол именно ей.

Смерть отца потрясла Анну так, что во время панихиды она чуть не сгорела: девушка так низко склонилась в молитве, что от стоявшей перед ней свечи загорелся ее траурный головной убор, который окружающим удалось тотчас сорвать с ее головы. После вступления на престол матери Анны, императрицы Екатерины I, брачное дело завертелось. 21 мая 1725 года мать устроила дочери пышную свадьбу в специально построенном в Летнем саду свадебном зале. Молодожены еще два года прожили при дворе Екатерины I, но как только она умерла весной 1727 года, жадный до власти Меншиков, ставший первым человеком при новом императоре Петре II, буквально вытолкал дочь Петра и ее мужа в Голштинию, в Киль, – нечего, мол, тянуть: подданные, верно, вашу светлость заждались, да и супругу желают лицезреть! Перед отъездом от Анны Петровны потребовали расписку в получении денег, положенных ей как приданое, но бумагу долго не принимали, потому что там стоял старый титул дочери Петра – «наследная принцесса Российская». Теперь она не считалась ни российской, ни принцессой, а так – отрезанным ломтем.

Молодые приехали в Киль… Жизнь Анны здесь не заладилась. Муж, такой веселый и галантный в Петербурге, дома стал другим: грубым, никчемным, склонным к гульбе и пьянству субъектом. С какими-то приятелями и девицами он часто отправлялся на пикники. Одиночество стало уделом беременной к тому времени герцогини Анны. Она, всю жизнь окруженная в семье Петра вниманием, любовью и заботой, не привыкла к такому обращению и стала писать жалобные письма домой, сестре Елизавете. Унтер-лейтенант русского флота С.И.Мордвинов вспоминал, что его радушно принимали при дворе Анны, и накануне своего отъезда из Киля он обедал с дочерью Петра в узком кругу, и она была «в печальном виде, а после стола, как я откланивался, с горестными слезами изволила мне вручить письмо к государю (Петру II. – Е.А. ) и к государыне цесаревне Елизавете Петровне и сестрице государевой Наталье Алексеевне и, пожаловав к руке, в слезах изволила идти в кабинет».

В письме, которое привез Мордвинов, было сказано: «Только ни один день не проходит, чтобы я не плакала по Вас, дорогая моя сестрица!» 10 февраля 1728 года у Анны родился сын Карл Петер Ульрих – тот самый наследник престола, которого предвидел его великий дед и который в декабре 1761 года станет императором Петром III. Но роды оказались трудными, двадцатилетняя герцогиня болела и 4 мая «горячкою преставилась».

Перед смертью Анна Петровна просила об одном – похоронить ее в России, в Петербурге, «подле батюшки». Последнюю волю герцогини могли и не исполнить – в России уже дули другие ветры. На престоле восседал сын царевича Алексея Петр II, окруженный «старомосковской партией». В начале 1728 года двор перебрался в Москву, и многим стало казаться, что это навсегда, что безумная петровская эпоха – сон, а город, им созданный, – мираж над болотом.

Но там, в Петербурге, жило множество людей, для которых новый город навсегда стал родным, городом их прижизненной и посмертной славы. И они не забыли дочь своего вождя, славного шкипера Питера. В Киль из Петербурга за прахом Анны направились корабль «Рафаил» и фрегат «Крейсер» под командованием контр-адмирала Бредаля. Так за телом любимой шкиперской дочки пришли царевы «детки». Под сенью Андреевского флага Анна пустилась в последнее плавание, домой. Гроб поставили во дворце ее отца, а потом перевезли через Неву на галере. Длинные полотнища крепа свисали с бортов, полоскались в невской воде. Ее похоронили в Петропавловском соборе 12 ноября 1728 года. Из Москвы на похороны не приехал никто: ни император Петр II, ни придворные, ни дипломаты, ни министры. Не было даже сестры Лизетки – той было недосуг: началась осенняя охота, и она, в изящной амазонке, на великолепном коне, птицей мчалась за стаей гончих по подмосковным полям в окружении блестящих кавалеров.

Словом, похороны царской дочки были более чем скромны. Пришедшим с ней проститься было невесело вдвойне: Петропавловский собор – новая усыпальница царской семьи – стоял недостроенный, всюду по городу виднелись следы запустения, будто великую стройку бросили на произвол судьбы… Опять Россия оказалась на распутье, опять было неясно, куда она двинется…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.