6. ПРОБЛЕМЫ ВЛАСТИ И ОТСУТСТВИЯ ГАРАНТИЙ В ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ

6. ПРОБЛЕМЫ ВЛАСТИ И ОТСУТСТВИЯ ГАРАНТИЙ В ЭКОЛОГИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ

Подъем экологического движения был сам по себе явлением уникальным, исторический взгляд это только подтверждает. Можно вспомнить судьбу рабочего движения, которому в XIX веке понадобилось не одно поколение, чтобы справиться с криминализацией и стать партнером в переговорах с властными структурами. На этом фоне бросается в глаза, как стремительно прошло становление экологического движения, как будто политика только его и дожидалась! И как быстро оно овладело политическим жаргоном во всем мире, дойдя до самых укромных уголков! Если верить в то, что нашу реальность конституируют дискурсы, то для экооптимизма есть все основания. Экологические темы дают массу материала для обсуждения даже в повседневной жизни обычных людей: такие разговоры можно услышать в школе, в трамвае, в сауне. Этот феномен ни в коем случае не является типично немецким или типично западным: даже в России – почти безнадежной, с точки зрения западных экологов, стране – в качестве экспериментальных площадок появляются «эколицеи», термин «устойчивость» становится магическим словом, а экология порой напоминает новую религию. В республике Тыва курс экологии вошел в школьные программы, причем его кульминацией стало участие в ритуалах, посвященных священным источникам и деревьям (см. примеч. 76). Экология привлекает к себе не только возможностями глобального взгляда, но и новым регионализмом, возвратом к традициям.

Если смотреть на медийный ландшафт, то и вправду можно поверить, что с 1970 года мы живем в эпоху экологии. Гринпис, наиболее известная и сильная в финансовом отношении экологическая организация, основанная в 1971 году, – настоящий виртуоз в работе со СМИ. Никто не сделал больше этих «воинов Радуги», для того чтобы освободить сторонников охраны природы от имиджа робких тюфяков. Их организация стала образцом современного героизма и вместе с тем сумела соединить идеализм с точным расчетом. Гринписовцы впервые прославились в 1975 году, после того как они на небольших резиновых лодках заплыли между советским китобойным судном и китами, подставляя себя под гарпуны и снимая все происходившее на пленку. В Сан-Франциско они вернулись национальными героями. В 1986 году под давлением США был принят международный мораторий на коммерческую добычу китов, с которым согласилась, чтобы не потерять лицо, даже Япония. Для Гринписа это стало «одной из крупнейших побед в истории охраны окружающей среды». «Мы придали группе животных почти божественный статус, объединив всех ее членов в единый символ» – символ угрожаемой природы. Крупные млекопитающие наделены этой символической силой в особой мере – это доказывает и невероятная популярность кампаний Гржимека в защиту слонов Серенгети, и трагическая борьба Дайан Фосси[234] за спасение горных горилл в Руанде, хотя необходимость охраны именно этих животных вызывает сомнение, а те методы, которые использовали защитники животных, способствовали тому, что коренное население возненавидело охрану видов. Трогательным символом угрожаемой природы стали также тюлени с их умоляющим взглядом и большая панда, которую признали своим национальным символом китайцы и на которую ссылались также жители Тибета, жалуясь на разрушение своей природы китайцами (см. примеч. 77).

Как видно, «политика панды» может служить тому, чтобы отвлечь внимание от других экологических проблем. В сущности, экологическая политика часто оставалась символической, даже если иногда и влияла на реальное положение дел. Но не стоит из-за этого списывать ее со счетов как бесполезную. Символы нужны людям для ориентации и в долгосрочной перспективе могут наполняться реальным смыслом. Нигде положение экологической политики не проявляется так двойственно, как здесь! (См. примеч. 78.)

Оптимист укажет в первую очередь на поток экологических законов, выпущенных за последние 30 лет в США, ФРГ и многих других странах. Экологическое право, ранее всего лишь придаток других отраслей, таких как промышленное, водное или лесное право, стало отдельной правовой сферой – серьезный прогресс с юридической точки зрения. Отчасти речь идет о переписывании прежних юридических документов. Однако со временем в экологическом праве (и национальном, и международном) как минимум в подходах наметились новые и перспективные принципы: вместо возмещения ущерба – превентивная защита, вместо отфильтровывания уже возникших вредных веществ – предотвращение их возникновения, смещение бремени доказывания при экологических нарушениях с потерпевшего на виновника… Впечатляющие успехи были достигнуты (по крайней мере в ведущих индустриальных странах) в первую очередь в борьбе против «классических» нарушений, в частности загрязнения рек, и в очищении воздуха от чада и пресловутого диоксида серы (см. примеч. 79).

К сожалению, это еще не вся история. Пессимист тоже может предъявить немалый счет. С новыми и малоизученными опасностями экологическая политика – что не удивительно – справлялась далеко не так успешно, как с «классическими». Хотя ДДТ, по крайней мере в пределах США и Европейского союза, запретили, но в 1990-е годы по данным Американского объединения против пестицидов Соединенные Штаты производили в 13 тыс. раз больше пестицидов, чем во времена «Безмолвной весны»! Как и прежде, закон действия остается на стороне индустрии, а не экологов. Экологи оказываются втянутыми в безнадежное и неустанное соревнование с веществами, которые постоянно выбрасывает на рынок химическая промышленность, а в последние десятилетия они исчисляются уже миллионами (см. примеч. 80). С начала и по сей день является азбучной истиной, что многое в экологическом праве остается на бумаге, разумные принципы на практике не реализуются и более того – не могут быть реализованы из-за нехватки эффективного инструментария. Немецкие реки стали чище, но азотное загрязнение грунтовых вод вследствие химизации сельского хозяйства и загрязнение мирового океана продолжаются, растут выбросы в атмосферу углекислого газа. В большинстве крупных городов мира сточные воды по-прежнему неочищенными текут в реки и моря. Экооптимисты не любят говорить о третьем мире.

Руководствуясь хорошо понятной тактикой, экологическая политика сначала искала для себя в существующем политическом поле конкретные экологические ниши, от сточных вод до охраны видов, где ей меньше грозили столкновения с мощными, давно сложившимися группами интересов. Но чтобы проникнуть в суть проблем, ей нужно было бы стать составной частью энергетической, аграрной, транспортной, налоговой политики. Однако как только она попадает в ключевые зоны власти, она обычно наталкивается на гранитную твердь, причем сегодня это еще заметнее, чем в период становления экологического сознания, – за это время явно или подспудно сложились силы сопротивления, даже если открытую атаку на охрану среды никто не совершал. Все больше людей утверждают, что эра экологии осталась позади (см. примеч. 81). Если все еще выпускается масса документов о защите климата, то за всеми словоизвержениями забывается, что для многих политиков эта проблема давно потеряла остроту, и что частые речи об Agenda[235] скрывают дефицит готовности к действиям. Торговля «горячим воздухом» стала общепринятым термином для договоренностей по «как бы» снижению промышленных выбросов, когда, например, Россия продает США квоты на парниковые газы, которые она вообще не производит! (См. примеч. 82.)

На темы экологии можно рассуждать много и звучно: это приводит к тому, что публичный экологический дискурс часто служит лишь риторическому самовыражению участников. В итоге выигрывает не тот, кто ориентирован на практику, а тот, кто достигает максимального риторического эффекта. Красивые слова о том, что человек должен мыслить себя частью природы, помогают легче получить желаемое, чем скромный, но конкретный проект энергетического налога.

На отсутствие связи между «экологической коммуникацией» и происходящим в реальности с острым сарказмом указывал Никлас Луман (1986). По его словам, кичливые общие экопрокламации не замечают, что современное общество разделено на подсистемы, каждая из которых обладает собственным кодом и собственной логикой деятельности и не реагирует на язык других. Экологическое движение кажется чем-то вроде большого ребенка, который, ерзая вокруг компьютера под названием «общество», бессмысленно тычет всеми пальцами на кнопки и с плачем задает команды, которые тот не может понять. Правда, перед глазами Лумана был гуманитарный экологический дискурс начала 1980-х годов, то есть большие слова, которым не хватало привязки к практике. В действительности его насмешки верны для идеальной экологической политики, а не реальной, которая всегда умела играть на клавиатуре общественных подсистем, поскольку она – с исторической точки зрения – сложилась из различных специальных политик (см. примеч. 83).

Радикальных участников экосцены возмущает рост числа природоохранников, вступающих в переговоры с политическими и экономическими властными структурами. Но еще сильнее можно удивляться тому, что правительства до сих пор так мало использовали этот новый шанс легитимации господства. Ведь само по себе понятие «окружающей среды» является идеальным оправданием повышения разнообразных налогов и широкого государственного – даже военного – интервенционизма, будь то в собственной стране или в мире (см. примеч. 84). Собственно, само существование государства с экологической точки зрения легче обосновать, чем средствами экономики или социальной политики, так как экология в современном понимании связана с долгосрочными жизненными потребностями всех людей, а не только с материальными интересами определенных групп. Экология настроена делать акцент на важном для всех, объединяющем, а не на том, что может расколоть общество на группы. Кроме того, охрана среды с ее тормозящими и контролирующими принципами, вероятно, куда больше соответствует и способностям государственных бюрократий, чем экономическая и технологическая политика, требующая предпринимательского дарования. Как показывает история лесного хозяйства и гидростроительства, экологическая политика в известном смысле уже несколько веков обладает привлекательностью для властных режимов.

В дискуссиях о новых глобальных экологических проблемах, в отличие от проблем прошлого, заметна нехватка непосредственно ощутимой политической выгоды. Важно и еще одно: эра экологии выпала на период слома идеологии государственного интервенционизма и плановой экономики. Альянс между экологией и социализмом, на который когда-то надеялись левые и который чисто теоретически обладал своей логикой, оказался дискредитирован экологическим и экономическим провалом Восточного блока. Национализм, в некотором отношении подходящий союзник охраны природы, тяжелейшим образом скомпрометирован Второй мировой войной и преступлениями нацизма и вызывает недоверие у реформаторов Германии и всего мира. Что касается возможных политических комбинаций, то экологическое движение во многом опоздало. Прежде, когда большинство жителей Запада еще не имело личных автомобилей, когда многие коммуны охотно закрыли бы значительную часть своих улиц для автомобильного движения, а лозунг «общее благо важнее личного» еще не был скомпрометирован злоупотреблениями, экологическому движению было бы намного легче в главном: предлагаемые им альтернативы были еще реальными.

Одной из самых ярких, самых захватывающих экологических доктрин 1990-х годов была «Земля на чаше весов» («Earth in the Balance», 1992) Альберта Гора, в том же году ставшего вице-президентом в правительстве Клинтона-старшего (см. примеч. 85). В своем привлекательном и убедительном проекте он формулирует глобальную экологическую политику как политику американского господства, открыто проводя аналогию с холодной войной, из которой США вышли победителем. В то время казалось, что в этом проекте наконец реализован союз между страстной «экологичностью» и высшей властью. Однако уже через несколько лет эта книга стала нагляднейшим примером отсутствия какой бы то ни было связи между экологическим пафосом и реальной политикой, даже в душе одного и того же человека. Эффективную глобальную экологическую политику нельзя проводить в стиле холодной войны, ведь в этом случае главным противником выступает собственная страна (American way of life).

Создается впечатление, что охрана среды удовлетворяет амбиции государств и промышленности лишь отчасти. Если экологические критерии, пока речь идет о повышении энергетической эффективности, идут в ногу с усовершенствованием экономики и технологий, а безотходные технологии в какой-то степени отвечают традиционной стратегии химии, то уже децентрализация энергетики и предотвращение загрязнений среды куда менее привлекательны. Однако самым страшным табу является главная проблема – автомобиль!

В долгосрочной перспективе судьба человечества будет зависеть от вопроса об использовании возобновимых ресурсов. Логически неизбежным кажется, что когда-нибудь люди вернутся к энергии Солнца – спрашивается только, когда именно! Произойдет ли в действительности экопереворот, зависит в конечном счете именно от этого энергетического переворота. Однако что же делать сейчас? Бросать все силы на развитие солнечной энергетики? Или мы рискуем опередить время, и форсирование этой темы приведет лишь к ужасающим просчетам и дискредитации солнечной энергетики? В итоге окажется, что нет более эффективных и экологичных коллекторов солнечной энергии, чем зеленые растения? Определить историческое положение дня сегодняшнего – нелегкая задача. С 80-х годов цены на нефть вновь неожиданно падают, а с 60-х годов основным фактором развития энергетики столь же неожиданно становится природный газ. В глазах многих современных экспертов по энергетике история учит, что страх перед дефицитом энергии – это заблуждение; регулярно выясняется, что энергетические ресурсы планеты больше, чем мы думали.

Еще в победах ранних энергетических технологий – парового двигателя, электричества, двигателя внутреннего сгорания, и тем более при появлении ядерной энергетики ключевую роль играли общеполитические условия, а не одни лишь рыночные механизмы. Но как реализуется политическая воля? Все эти известные энергетические технологии издавна обладали обаянием власти. Очень быстро становилось ясным, что в мировом соревновании, как военном, так и экономическом, они гарантируют превосходство. С солнечной энергией все иначе. Власть она обещает разве что в форме внеземных солнечных коллекторов, связывающих солнечную энергию и посылающих ее на Землю в виде лазерных лучей, а такие планы еще страшнее проектов по ядерной энергетике. Осмысленные решения носят, как правило, децентрализованный характер и реализуются в комбинации с другими возобновимыми энергоносителями. Однако при этом проблема работоспособного альянса участников становится острой, как никогда, и, видимо, именно это объясняет, почему использование солнечной энергии прогрессирует так медленно. Клаус Траубе[236] заметил: для того чтобы осуществить внедрение ядерной энергетики, достаточно было убедить лишь узкий элитарный круг, в случае же солнечной энергии, напротив, требуется участие огромного количества конечных потребителей (см. примеч. 86).

Вряд ли на опыте прошлого можно доказать, что лучшим выходом для политики было бы предоставить регулирование отношений между человеком и природой естественному ходу вещей. Мы живем уже не в эпоху натурального хозяйства и локальных микромиров, когда баланс между человеком и средой регулировался как бы сам собой – на уровне отдельных дворов и хозяйств. С осторожностью нужно подходить и к мысли о том (сколь бы риторически привлекательно она ни звучала), что все зависит не столько от политики, сколько от нового сознания. Ущерб для окружающей среды часто был вполне осознан, однако одним сознанием, без эффективных инстанций и инструментария, многого не достигнешь. Кроме того, заинтересованность общества подвержена мимолетной конъюнктуре и на удивление быстро вытесняется другими темами и эмоциями. В этом отношении многому может научить уже история последних десятилетий. Только институции обладают долгосрочностью, отвечающей хроническому характеру многих экологических проблем. Правда, для того чтобы заставить инстанции активно действовать помимо повседневной рутины, как правило, требуется давление общества.

Чем меньшее доверие вызывает государственный интервенционизм в господствующей экономической доктрине, тем громче становятся призывы о рыночных мерах и в экологической политике. Действительно, на это есть важные причины: сами промышленники, как правило, много лучше, чем государственные надзорные инстанции, осведомлены о том, какие возможности экономии энергии скрыты в производственных процессах и как уже на этой стадии можно предотвратить образование вредных веществ. Наиболее эффективным обычно оказывается то, что хозяйственники делают в собственных интересах, а не в исполнение приказов сверху. Действительно, между промышленностью и общественными инстанциями и в Центральной Европе, и в англо-американском мире уже задолго до эры экологии сложились полезные формы кооперации в экологических вопросах. Однако опыт показывает также, что в вопросах охраны среды экономические рычаги начинают действовать только тогда, когда в случае отказа возникнет угроза государственного налогообложения. По собственной инициативе промышленность часто не обращается даже к таким мерам по предотвращению вредных выбросов, которые улучшают использование топлива, но первое время были элементарно обременительны. И те «экотехнологии», в которых Германия к настоящему времени стала ведущим мировым экспортером (фильтры, очистители, установки для вторичной переработки отходов), вводятся часто только под давлением государства. Кроме того, экотехнологии, приносящие прибыль, в основном представляют собой меры предосторожности «на конце трубы», то есть всего лишь перераспределяют вредные вещества, убирая их подальше от глаз, но создавая новые проблемы. Для многих веществ вторичная переработка еще более экологически вредна, чем захоронение (см. примеч. 87).

Некоторые виды экологической политики, отвечающей условиям рынка, ведут к повышению социального неравенства. О победителях и проигравших в экологическом дискурсе говорят мало. Планы экологического налогообложения, как само собой разумеется, не берут в расчет вековое стремление социальной политики снизить бремя налогов на предметы потребления, перенеся центр тяжести на подоходные налоги и налоги с корпораций. Торговля квотами на промышленные выбросы в итоге ведет к тому, что большую часть прав на атмосферу получают самые мощные и богатые предприятия – крайне деморализующая перспектива, если учесть все усиливающуюся концентрацию мирового капитала!

После поражения социализма экологизм остался единственной всемирной идеологической альтернативой к абсолютной гегемонии корысти и потребительства. Нельзя сказать, чтобы экологическое движение до сих пор сознательно и эффективно использовало этот шанс. Если оно будет считать, что для него важно не счастье людей, а исключительно природа ради нее самой, оно поставит себя вне любой социальной политики. Кроме того, часто оно теряет сопротивляемость, впадая в полную зависимость от глобализационной риторики и делая из лозунга «промышленные выбросы не знают границ» не вполне логический вывод, что защитник природы обязан активно содействовать ликвидации любых границ. При этом давно уже понятно, что неограниченное глобальное соревнование является помехой не только для любой социальной, но и для любой экологической политики. Сохранение красоты мира и человеческого счастья можно представить себе не в условиях неудержимой всемирной конкуренции, а лишь на основе бесконечного многообразия социальных и экологических ниш: тех самых индивидуальных окружающих сред в толковании Юкскюля, в которых нуждается для своего благополучия каждое живое существо.

Государственные аппараты остаются в конце концов единственным противовесом, по крайней мере потенциальным, всесилию интересов частного капитала. Нужно признать и то, что довольно часто государства эту функцию не выполняют или выполняют не слишком умно. Опыт показывает, что экологический разум развивается не столько через всесилие государства, сколько через постоянные обсуждения между государственными инстанциями и обществом. Тем не менее одними согласительными процедурами, без обязательных правовых норм и инструментов реализации, экологическая политика не может иметь серьезных шансов во всех вопросах, не отвечающих частным интересам предпринимателей. Опыт всемирной истории учит ценить западную традицию оформления всего и вся в виде прав и обязанностей. Нередко эта традиция имеет высокую цену – изнуряющее и затратное правовое производство, но опыт показывает, что полностью пущенный на самотек процесс установления экологических норм, когда главные участники неформально договариваются друг с другом, приводит к профессиональным сговорам и игнорированию интересов третьих лиц.

В рамках юриспруденции в ходе дерегулирования существует тенденция к отходу от регулирующих путей в экологической политике. Главный аргумент отвечает историческому опыту: нормы, регулирующие наложение взысканий, по сравнению с постоянно эволюционирующими технологиями оказываются в безнадежном соревновании ежа и зайца – вечно ковыляют в хвосте технических инноваций, создающих новые экологические проблемы, а на практике вообще неприменимы. Прошлое оставило нам богатейшие примеры знакомства с подводными камнями процессов бюрократизации. Экологические проблемы могут обладать фатальным обаянием для бюрократа, ведь они поставляют неисчерпаемый материал для непролазных джунглей инстанций и параграфов, воспринимаемых всеми затронутыми сторонами как чистейшее издевательство и дискредитирующих все, что связано с понятием «окружающая среда». Поэтому возникает тенденция по возможности обходить ключевые вопросы охраны среды, где можно столкнуться с могущественными противниками, зато с излишней мелочностью регулировать третьестепенные вопросы о том, например, когда сельские жители могут косить сено на охраняемых территориях, или о том, соответствуют ли местообитаниям плодовые деревья по берегам ручьев (см. примеч. 88). В таких случаях не стоит удивляться протестам затронутых лиц. Охрана природы, один из источников экологического мышления, к сожалению, во всем мире способствует сегодня тому, что экология становится все менее популярной, а реальные условия симбиоза между человеком и природой недооцениваются.

Тем не менее нельзя принимать за чистую монету любые ламентации по поводу бюрократизма – это обычные жалобы тех, кто в принципе не хочет никакого государственного регулирования. Что касается правил техники безопасности в ядерной энергетике, то их усложнение в значительной степени обусловлено тем, что ядерная энергетика отказалась от философии неотъемлемо присущей ей безопасности, полностью перейдя на внешние меры. Предпосылкой этому как в США, так и в ФРГ было то, что государство приняло риски на себя: это сделало ненужным сдерживание рисков в экономике, которое иначе проистекало бы из стоимости страховки.

Историк медицины Альфонс Лабиш делает из истории эпидемий основной вывод, что общество хотя и реагирует на опасности для здоровья, но выборочно, отвечает «не на все, а на определенные риски». Примерно так же оно обращается и с экологическими угрозами. Законы, как правило, тем эффективнее, чем точнее они сосредоточены на конкретных целях, стоящих в центре общественного внимания, и напротив, законы можно сделать неработающими, если вкладывать в них слишком много. Возможно, в долгосрочной перспективе именно в этом заключается крупнейшая проблема охраны окружающей среды. Дело в том, что чем более она принимает институциональные формы, тем сильнее она склонна, как правило, фиксироваться на конкретных угрозах, уже вышедших на первый план, и не замечать новые, только зарождающиеся или еще не привлекшие к себе достаточного внимания. Американский эксперт по охране среды Дэниэл Фиорино называет это ловушкой экологической политики (см. примеч. 89).

Экологическая история учит многому, но один из ее уроков особенно впечатляет: именно великие решения определенных экологических проблем раз за разом создают наиболее коварные новые проблемы. Можно вспомнить гигантские водоподъемные плотины, которые должны были раз и навсегда отрегулировать высоту воды в реках и обеспечить бездымное энергоснабжение; оросительные системы, которым надлежало предотвратить засуху и ветровую эрозию; минеральные удобрения, которые создавались для окончательного решения тысячелетней проблемы почвенного плодородия; хлорную химию, которая должна была использовать хлор, выделяющийся в процессе электролиза; атомную энергию, которой полагалось обеспечить независимость от ископаемых энергоносителей; переработку ядерных отходов, целью которой было обеспечить круговорот в атомной энергетике; биотехнологии, которые должны были прийти на смену экологически вредным химическим процессам… В романе Эрнеста Калленбаха «Экотопия» (1975) описана энергосберегающая магнитная подвесная дорога. Однако когда эта дорога стала реальностью, экосцена встретила ее в штыки. История эволюционирующих проблем и отодвигающихся горизонтов вряд ли достигла конца. Как только экологические налоги начинают составлять относительно заметную часть государственного бюджета, возникает особенно коварная проблема: государство начинает получать выгоду от экологических нарушений и даже существовать за их счет, как это было в начале Нового времени, когда лесная служба жила за счет штрафов с браконьеров! Если можно будет получать горючее из растительных энергоносителей, то легко себе представить, что энергоснабжение первого мира вступит в конкуренцию за почвы с пропитанием третьего мира – картина, заставляющая содрогнуться. Начатая в 1975 году Бразилией программа по получению этилового спирта из сахарного тростника (Proalcool) дает некоторое представление о том, что и путь возобновимых источников энергии далек от невинности. Некоторые экологические успехи могут обострить социальные проблемы. Наиболее серьезным препятствием экологической политики завтрашнего дня могут быть экологические институты дня вчерашнего.

Чем большей институциональной власти добивается экологическое движение, тем более острыми невольно становятся его внутренние проблемы. Уже профессионализация и кооперация с промышленностью и политикой повлекли за собой процессы фракционирования и отчуждения. К настоящему времени защитники ландшафта конфликтуют со сторонниками ветровых электростанций, любители дикой природы с поклонниками традиционных культурных ландшафтов, а борцы за нетронутость с менеджерами экотуризма. Идеал природы многозначен, его нельзя привязать к одной определенной концепции или к одной определенной технологии. В исторической перспективе просматривается опасность нетолерантного догматизма и необходимость постоянного переосмысления идеалов природы, новых дискуссий между всеми участниками и заинтересованными сторонами. Если «зеленые» политики даже в экологических вопросах порой значительно проигрывают в сравнении с политиками традиционными, то отчасти это объясняется тем, что экологическое движение часто представляло себе будущее как императивы самой природы, а не как политические цели, для достижения которых необходимо преодолевать сопротивление и искать союзников. Кроме того, многие экологические проекты представляют свои будущие цели вне времени и практически не содержат рефлексий о том, какие приоритеты отвечают современной ситуации (см. примеч. 90).

Поскольку у эффективного глобального управления отношениями между человеком и природой нет никаких шансов, а уровень развития политики со всеми ее институтами лишь отчасти соответствует комплексности и изменчивости экологических проблем, человечество, как это и было всегда в его истории, будет, видимо, в существенной степени зависеть от способности природы к самоисцелению. Поэтому наиболее надежную почву оно найдет там, где будет оставлять природе резервы, а не вторгаться со своим интенсивным пользованием в самые укромные ее уголки. Идеал «устойчивости» обернется обманом, если будет служить экологической легитимации тотального освоения последних резервов. Традиционное сельское хозяйство также было обязано своей «устойчивостью» «скрытым резервам»! (См. примеч. 91.) Такой взгляд позволит преодолеть противоречия между защитниками дикой природы и теми, кто стремится к устойчивости.

Охрана среды – это в сущности забота о будущем. Но мы не знаем, какое нас ожидает будущее, – вот где таится сложность! Стремление к «устойчивости», постулирующее вечность мира, каким мы его видим сегодня, упорное старание удержать его приводят к опасным иллюзиям. Нужно быть готовым к непредвиденному. Это еще один аргумент для осторожности, не слишком большого оптимизма. Оптимизм способствует линейным прогнозам и ложной уверенности и легко приводит к полному забвению негативного опыта прошлых эпох. В 1997 году в одном из ревизионных отчетов (Quality-Assurance) о работе Всемирного банка сделано заключение, «что утрата институциональной памяти есть естественное следствие институционального оптимизма» (см. примеч. 92). Многочисленные частичные успехи экологической политики увеличивают иллюзию безопасности. В реальности история окружающей среды и сегодня далеко не исчерпывается историей экологической политики, то есть историей, целенаправленно осуществляемой людьми. По сути она остается историей незапланированного, непредвиденного, историей подвижного и изменчивого симбиоза между человеком и природой. Это принципиальная проблема охраны среды, зафиксированная в жестких институтах (см. примеч. 93). Возможно, «блуждающий взгляд» (см. примеч. 94) – принадлежит ли он историку или экологу-любителю – больше готов к неожиданному. Ведь если с экономических позиций логично верить в «конец истории», то с точки зрения экологии такого конца не предвидится.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.