XXI

XXI

Коммуна преобразуется в муниципалитет — Убийство Мандата — Король делает смотр войскам

Король ждал прибытия Петиона до глубокой ночи. Наконец тот появился вместе с Редерером, рассказал королю о состоянии Парижа, отказал в порохе Мандату, который жаловался, что у него хватает только по три выстрела на человека. Затем под предлогом чрезвычайной жары Петион вышел в сад. Его окружили доверенные люди из муниципалитета и молодые национальные гвардейцы, которые пели и дурачились вокруг него. Эта группа спокойно прогуливалась при свете луны по террасе, разговаривая о разных предметах, точно в праздничный вечер. На краю террасы они услышали, как во дворце бьют сбор. Петион, который старался выказать стоическое бесстрастие, тем не менее с трудом отпустил Редерера одного к королю, а сам остался на террасе, близ большой лестницы, так как всерьез опасался за свою жизнь.

Скоро он расслышал слова одного из стоявших поодаль гренадеров: «Он своей головой будет отвечать за события этой ночи». Во дворце слышался громкий ропот. Член муниципалитета Муше, видя затруднительное положение Петиона, поспешил в Национальное собрание сообщить об угрозе жизни мэра.

Людовик XVI, коленопреклоненный, пребывал в молитве и вовсе не помышлял об убийстве. Но Собрание притворилось, что верит преступным намерениям двора. Два пристава, перед которыми шли стражи и факелы, явились не без торжественности в Тюильри с освободительным декретом. В ту же минуту министр юстиции послал просить Петиона зайти к королю. «Если я зайду, — сказал он, — то уже никогда не выйду оттуда». И мэр отправился в Собрание, а оттуда в ратушу.

Повсюду горожане выходили из своих домов и стояли у ворот, готовые следовать за потоком, куда бы он ни вздумал их увлечь. Секции, созванные в течение десяти часов революционным призывом, совещались за закрытыми дверями и каждая послала в ратушу комиссара, чтобы заменить совет Коммуны повстанческим комитетом. Комиссары, в количестве 192 членов, образовали на диктаторских правах муниципалитет, сохранив в своих рядах Петиона, Дантона, Манюэля, а своим временным президентом сделали Гюгенена из Сент-Антуанского предместья, оратора 20 июня. С 11 часов вечера муниципалитет сделался штабом восстания. Петион находился как бы под арестом и не принимал больше участия в событиях этой ночи.

Главнокомандующий Мандат сделал свои последние распоряжения, полагаясь на приказания, которые Петион подписал в качестве парижского мэра. Он послал пятьсот человек с пушкой в ратушу, чтобы охранять проход под аркой Сен-Жан, через которую должна была войти колонна Сент-Антуанского предместья. Сверх того, он поставил батальон с двумя пушками на Новом мосту, чтобы оспаривать там проход у марсельцев, прогнать их в предместье Сен-Жермен и отбросить к Королевскому мосту, где пушка павильона Флоры отразила бы их наступление. Для выполнения этих распоряжений, которые сами по себе были основательны, недоставало только надежных войск. Лишь только Мандат отдал эти приказания, как постановлением муниципалитета оказался призван в ратушу. Он колебался между своими предчувствиями и официальной обязанностью: по закону муниципалитет имел власть над национальной гвардией и мог призвать к себе ее командира. Притом Мандат не знал, что этот муниципалитет фактически стал комитетом восстания. Он спросил мнения Редерера, который, также ничего не зная о перемене, совершившейся в ратуше, посоветовал ему туда отправиться.

Мандат сел на лошадь и, в сопровождении 12-летнего сына, отправился по набережным в ратушу. Он поднялся по ступенькам крыльца, насторожился при виде суровых неизвестных лиц. «По чьему приказанию, — спросил его Гюгенен, — ты удвоил стражу во дворце?» — «По приказанию Петиона», — ответил несчастный Мандат. «Покажи это приказание». — «Я его оставил в Тюильри». — «Давно ли это приказание было отдано?» — «Три дня тому назад; я его принесу». — «Зачем ты велел привезти пушки?» — «Когда выступает батальон, за ним всегда следуют пушки». — «Не удерживает ли национальная гвардия Петиона силой во дворце?» — «Это ложь! Национальные гвардейцы исполнены почтительности к парижскому мэру. Я сам, уезжая, раскланялся с ним».

Во время допроса было зачитано письмо Мандата к командиру военного поста ратуши. В нем содержался приказ рассеять сборище, которое отправлялось ко дворцу, напав на него сбоку и сзади. Это письмо оказалось смертным приговором Мандата. Совет постановляет отвести его в тюрьму Аббатства. Президент, отдавая это приказание, делает резкий жест, поясняющий его смысл. Пистолетный выстрел повергает несчастного на ступеньки ратуши, а пики и сабли его приканчивают. Сын, ожидавший его на крыльце, бросается на труп отца и тщетно старается забрать его у убийц. С телом Мандата, брошенным в Сену, исчезает и распоряжение Петиона.

Совет сейчас же назначил Сантерра командующим национальной гвардией вместо Мандата. Петион, наконец возвратившийся домой, нашел у своих дверей шестьсот человек, посланных Сантерром, чтобы стеречь его дом и защищать его жизнь против мнимых козней двора.

Известие о смерти Мандата внесло тревогу в сердца короля и королевы и колебания — в настроения национальной гвардии. Начальник батальона Ла Шене принял на себя руководство, но вся нравственная сила его была сломлена тем, что муниципалитет стал революционным. Судьба Мандата предсказывала Ла Шене его собственную. Два аванпоста у ратуши и у Нового моста уже сдались. Сент-Антуанское предместье, представленное в количестве 15 тысяч человек, прошло через арку Сен-Жан. Марсельцы и предместье Сен-Марсо, 6 тысяч человек, в этот момент переходили Новый мост. Громадная толпа любопытных усилила эту армию, доведя ее численность до 100 тысяч человек. Эта два корпуса соединились на набережной Лувра и беспрепятственно продвигались к площади Карусель. Конные жандармы, расположенные в боевом порядке во дворе Лувра, обнаружив себя окруженными у всех калиток, стали роптать на своих вождей и разделились на два отряда: один продолжал бесполезно занимать двор Лувра, другой выстроился в боевом порядке на площади Пале-Рояля. Со стороны Елисейских полей, с Вандомской площади и с улицы Сент-Оноре не оставалось никакой преграды приливу народа.

Принцесса Елизавета подошла к окну и взглянула на небо. Оно как будто отражало зарево пожара. «Сестра, — сказала она королеве, — идите сюда, взгляните, как занимается заря!» Королева встала, взглянула на небо и вздохнула. Это был последний день, когда она видела солнце в окно, не загороженное железными решетками. Подле королевы и принцессы Елизаветы находились принцесса Ламбаль, принцесса Тарантская, госпожи де ла Рош Эймон и де Жинесту, герцогиня де Турзель, гувернантка детей, и де Мако, де Бузи и де Вильфор, ее помощницы.

Герцогиня де Майи, которой не было накануне во дворце и которую общий с народом образ мыслей сделал подозрительной в глазах двора в первые же дни революции, узнала в эту ночь о предстоящем нападении на дворец, вышла пешком из своей квартиры, бросилась в середину народных волн, осаждавших выходы Тюильри, и старалась проникнуть внутрь. «Пустите меня, — кричала она, — пустите туда, куда призывают меня дружба и долг! Разве у женщин нет чести? Их честь в сердце! Мое сердце принадлежит королеве! Ваш патриотизм состоит в том, чтобы ее ненавидеть, мой — в том, чтобы умереть у ее ног!»

Женщины из народа, тронутые этой безумной верностью, которая пренебрегала смертью, почти силой отвели ведомой.

Около четырех часов утра король вышел из своей спальни и показался в зале Совета. По его измятому платью и беспорядку в прическе видно было, что он успел немного отдохнуть. Но бледность лица, утомленные глаза, опустившиеся и дрожащие уголки рта — все это показывало, что он втайне плакал. Тем не менее на челе короля господствовала все та же ясность, на губах — та же добрая улыбка. Не в человеческой власти оказалось запечатлеть вражду в душе или на лице этого государя. Королева и принцесса Елизавета бросились в его объятья с улыбкой счастья; они увлекли короля в нишу окна и несколько минут тихо там разговаривали. Все движения их выдавали самую нежную дружбу; каждая держала руку короля в своих руках. Он печально смотрел то на ту, то на другую и, казалось, просил у них прощения за те мученья, какие они выносили из-за него.

Спустя некоторое время королева велела позвать Редерера. Он нашел ее в комнате Тьерри, королевского камердинера. Эта комната выходила в маленькую слесарную мастерскую Людовика XVI. Мария-Антуанетта одна сидела близ камина. Это была одна из тех минут, когда реальность, которую не хотят замечать, смутно показывается в первый раз, но, сознавая ее, человек все еще против нее восстает. Редерер не скрыл от королевы того, что неизбежно поразило ее сердце, но просветило ее разум. Он впервые подал мысль поместить короля с семейством под охрану нации; для этого требовалось, чтобы королевская семья появилась среди национальных представителей и поставила себя в положение, столь же неприкосновенное и священное, как и сама конституция. «Если король должен погибнуть, — говорил Редерер, — то пусть он погибнет от того же самого удара, который сразит и конституцию. Но народ остановится перед своим собственным образом, олицетворенным в Собрании народных представителей. Само Собрание не в состоянии будет воспрепятствовать защите короля, который соединит свое существование с его существованием».

Таковы были советы Редерера; Мария-Антуанетта краснела, слушая их. Дюбушаж, честный дворянин и неустрашимый моряк, пришел на помощь смущенной королеве: «Итак, — сказал он Редереру, — вы предлагаете отвести короля к его врагу!» — «Собрание менее враждебно королю, чем вы думаете, — возразил прокурор, — при последнем монархическом голосовании четыреста членов Собрания подали голос против двухсот за Лафайета. Из всех опасностей я избираю меньшую и предлагаю единственный исход, какой оставлен судьбой для спасения короля».

Королева с выражением решимости, как бы стараясь успокоить себя звуком собственного голоса, ответила Редереру: «Милостивый государь, здесь есть войска; время узнать, кто же, наконец, одержит верх: король или мятежные партии».

Редерер предложил выслушать главнокомандующего, который заменил несчастного Мандата. Его спросили, можно ли считать удовлетворительными распоряжения, сделанные для защиты, и приняты ли меры, чтобы остановить колонны, которые идут на королевскую резиденцию. Ла Шене отвечал утвердительно; потом, обратившись к королеве, сказал: «Сударыня, не могу скрыть от вас, что комнаты дворца полны неизвестных людей, присутствие которых не нравится национальной гвардии». — «Национальная гвардия неправа, — возразила королева, — это люди благонадежные». Тогда Редерер сделал намек на то, чтобы король написал Законодательному собранию просьбу о помощи. Дюбушаж отверг эту мысль. «Если это не годится, — возразил Редерер, — то пусть два министра отправятся в Собрание и потребуют, чтобы оно прислало во дворец комиссаров!»

Это предложение одобрили. Жоли и Шампион отправились в Собрание. Там шли прения о работорговле. Жоли, министр юстиции, описал всю опасность положения, настоятельную необходимость принять какие-нибудь меры и объявил, что король желает, чтобы депутация из национальных представителей соединила свои усилия с его для защиты конституции. Собрание, выслушав этот вопль отчаяния, презрительно перешло к очередному вопросу.

Тем временем в Тюильри Редерер и министры совещались в маленькой комнатке, смежной с королевскими покоями. Туда же прибыли члены департамента, которые сообщили министрам о формировании нового муниципалитета. Закон, низложенный повсюду, имел своим убежищем только Тюильри. Посланцы департамента во главе с Редерером решили отправиться в Законодательное собрание и заставить его наконец принять решение, которое спасло бы ситуацию. У входа в Собрание они встретили двух министров, которые оттуда выходили. «Что вы хотите делать? — воскликнул министр юстиции. — Мы сейчас умоляли Собрание призвать короля в свои стены — оно нас едва выслушало; там насчитывается всего шестьдесят членов». Все вернулись во дворец. Артиллеристы, расположившиеся с пушками у подножия главной лестницы, остановили их. «Господа, — спросили они с тревогой, — неужели мы должны будем стрелять в наших братьев?» — «Вы здесь только для того, — отвечал Редерер, — чтобы охранять жилище короля. Те, кто стали бы стрелять в вас, больше не братья ваши!»

Редерера просили повторить то же самое во дворах, где по той же причине волновались национальные гвардейцы. Прокурор, стоя в центре батальона, обратился к нему с речью в твердых и умеренных выражениях, как и приличествует бесстрастному представителю закона: «Никаких атак, полнейшее хладнокровие, исключительно оборонительная позиция!»

Батальон не обнаружил ни энтузиазма, ни колебаний. Редерер перешел на середину двора, чтобы обратиться с теми же словами к артиллеристам. Но последние специально отошли, чтобы избежать необходимости слушать призывы, которым не хотели повиноваться. Однако один из них, человек с воинственной наружностью и решительной физиономией, приблизился к Редереру и сказал: «Ну а если в нас будут стрелять, вы будете тут?» — «Буду, — отвечал Редерер, — и не позади ваших пушек, а впереди — чтобы, если уж нам суждено погибнуть в этот день, погибнуть первыми, защищая закон». При этих словах артиллерист совершил поступок, который был выразительнее всяких слов: он разрядил свою пушку, рассыпал порох по земле и, наступив ногой на горящий трут, погасил его. Люди рукоплескали этому поступку со стен площади Карусель.

Королева, предвидя, что с наступлением дня наступит развязка и она окажется кровавой, не желала, чтобы нападение на дворец и удары марсельцев застали детей в постели, и велела их разбудить, одеть и привести к себе в пять часов утра.

Дофин выглядел беспечным и резвым. Необычный час пробуждения, воинственные приготовления в комнатах, садах, дворах развлекали ребенка: самый блеск оружия укрывал от него угрозу смерти. Сестра же дофина, казалось, угадывала судьбу в глазах матери и в молитвах тетки.

Присутствие этих двух прелестных детей растрогало национальных гвардейцев, которые стояли в комнатах, и довело до слез волонтеров, находившихся в галерее Караччи. Маршал Муши и министры предложили королю поддержать своим присутствием это доброе настроение и сделать смотр войскам. Но во внешности Людовика XVI не было ни грации юности, ни величия старости, которые умиляют людей. В нем не было ничего воинственного, ничего такого, что побуждает солдата видеть в короле своего вождя, а народ — своего отца. Вместо того чтобы надеть мундир и сесть на лошадь, он шел пешком, одетый в фиолетовый костюм (цвет траура королей), без шпор, в обыкновенных башмаках с пряжками и белых шелковых чулках, держа под мышкой шляпу; волосы короля были завиты и напудрены еще накануне, но заботливая рука не поправила в них беспорядка, следа мимолетного сна. В особе короля не было никакой внушительности: от него ожидали всего — а в нем не было ничего, что могло бы воодушевить.

Зато Мария-Антуанетга оставалась на высоте своего сана. Величественный вид ее заставил извлечь из ножен все сабли. Швейцарская гвардия, жандармы, гренадеры, волонтеры, дворяне, буржуазия, народ, все посты, все залы, лестницы прониклись одинаковым энтузиазмом при ее появлении; все взоры, жесты, слова обещали королеве тысячу жизней за ее жизнь. Одни хотели поцеловать ее руку, другие просили ее только прикоснуться к их оружию, третьи бросали свои плащи под ноги королевы, дофина и принцессы; более близкие поднимали ребенка на руках над своей головой как живое знамя, за которое клялись умереть!

При виде этого восторга королева сама воодушевилась; выхватила два пистолета из-за пояса Мальярдо, командующего швейцарцами, и подала их королю. «Вот прекрасная минута показать себя, — сказала она, — или погибнуть со славой среди своих друзей!» Король вернул пистолеты обратно; он понял, что вид оружия окончательно лишит его популярности и что лучшей защитой его в глазах граждан остаются королевская неприкосновенность и закон.

Обойдя с семьей все внутренние посты, король велел королеве, принцессе Елизавете и детям уйти в их комнаты. Он хотел один окончить смотр войск, расположенных вне дворца. Король боялся, как бы королеве не пришлось вынести оскорблений и, быть может, подвергнуться опасности во время прохода перед фронтом батальонов.

Из дворов король прошел в сад. Роялистские батальоны, выстроенные в боевом порядке справа и слева от главной двери, на террасе замка, встретили его криками энтузиазма и клятвами верности, прикрыли своими штыками. Гренадеры окружили короля и просили сделать смотр их товарищам, расставленным в конце сада, на Подъемном мосту, чтобы королевским присутствием укрепить этот пункт, столь важный для защиты. Небольшой кортеж благополучно прошел по саду. Гренадеры Подъемного моста выказали себя полными решимости и энергии. Но национальную гвардию, как и всю Францию, разделяла двойственность. Лишь только король оставил Подъемный мост, чтобы возвратиться во дворец, как батальоны пиконосцев, предместья Сен-Марсо и два батальона, которые явились во время смотра и были поставлены Буасье на террасе, разразились громкими оскорблениями и угрозами двору. Эти вопли долетели до комнат Тюильри. Шум заставил одного из министров подбежать к окну. Королева также туда бросилась, но министр почтительно отвел ее от окна со словами: «Мы погибли!»

Король вернулся назад, бледный, весь залитый потом. В продолжение всего пути от Подъемного моста к Тюильри отчаяние не покидало его. Он видел, как потрясали, неприкрыто угрожая ему, пиками, саблями, штыками, собранными для его же защиты. Поднятые кулаки, устрашающие жесты, циничные возгласы исступленных людей, которые порывались сойти с террасы в сад и броситься на королевский конвой, — воспоминание об этом сопровождало короля до самых дверей. Слабая свита не смогла бы спасти его. Какой-то человек в мундире национальной гвардии, зловещего вида, часто прятал руку под свой мундир, как бы ища там кинжал, и шаг за шагом следовал за королем. Один из гренадеров не отставал от этого человека, беспрестанно прикрывая короля собой. По возвращении к своему посту, когда король уже был в безопасности во дворце, этот гренадер лишился чувств от ужаса.

Лишь только Людовик XVI вернулся во дворец, как два береговых батальона вышли через решетку у Королевского моста со своими пушками и выстроились в боевом порядке на набережной, между садом и мостом, чтобы дождаться марсельцев и напасть вместе. Два других батальона покинули королевский двор, вышли на площадь Карусель и расположились там в ожидании других запоздавших батальонов, чтобы увлечь за собой и их.

Было семь часов. Набат не переставал звучать всю ночь, и улицы и площади, которые сперва наполнялись медленно, оказались уже заполнены толпой. И теперь эта масса народа ожидала, чтобы батальоны их кварталов собрались вместе и повели их за собой.