«Поверенные от евреев»

«Поверенные от евреев»

Одновременно с официальными депутатами на протяжении всего периода с 1817 по 1825 г. действовали «поверенные от евреев», выражавшие интересы своих общин. В большинстве случаев они были снабжены заверенными в губернских правлениях доверенностями от своих кагалов или «обществ». Сведения о них главным образом содержатся в мемориях Четвертого еврейского комитета в виде кратких упоминаний. В двух случаях, которые подробно будут рассмотрены ниже, мы имеем дело с подлинными прошениями «поверенных». Эти прошения относятся к 1825–1826 гг., т. е. ко времени, когда официальная депутация находилась на грани упразднения, либо уже была упразднена. При этом следует отметить отсутствие терминологической четкости в отразивших деятельность этих поверенных делопроизводственных документах: иногда их могли называть «депутатами», а иногда, наоборот, лица, известные как официальные депутаты, именовались «поверенными от евреев»[1072].

Самые ранние свидетельства о сосуществовании депутатов и поверенных являются в то же время свидетельствами определенного соперничества и конфликтов между ними. В начале ноября 1817 г. евреи из земледельческих колоний Новороссии прислали Голицыну прошение, в котором доказывали неспособность евреев к земледелию и то, что только «клеветнические представления на евреев перед русским правительством предуспели лишить евреев свободы упражняться в преимущественнейших их, по торговым оборотам, занятиях, и заставили их перейти в звание носящих имя черного народа хлебопашцев»[1073]. Просители жаловались на произвол местных властей, требовали отсрочки податей. При этом авторы прошения называли себя депутатами. Голицын отправил запрос главному попечителю колоний И.Н. Инзову, который, как и следовало ожидать, ответил, что «жалобы выдуманы сочинителями оного [прошения], самозванно назвавшимися депутатами, так как их никто не уполномочил, сами же сочинители лентяи и бездельники, отбившиеся от всякого труда кляузники»[1074]. Когда вопрос о жалобах еврейских колонистов вновь затрагивался на заседаниях Комитета министров в октябре 1818 г., те же просители уже именовались «поверенными».

Поверенными могли выступать члены кагалов, уполномоченные своими кагалами. Так, 23 июля 1819 г. кагал местечка Янова Подольской губернии уполномочил в качестве поверенного одного из своих членов Мортко Мошковича Браниса (собственноручная подпись поверенного «Мот Бранис»[1075], так что, скорее всего, он носил двойное имя Мордхе-Мотль). Такая практика была достаточно распространена среди еврейских общин Речи Посполитой в XVIII в., причем член кагала, отказавшийся или уклонившийся от возложенной на него остальными обязанности штадлана, подвергался суровым наказаниям[1076].

Сохранилась доверенность, выданная М.М. Бранису яновским кагалом:

Милостивый Государь, Мортко Мошкович Бранес, уповая на Вашу ревность и трудолюбивую рачительность к общественной пользе, и для того просим Вас, милостивый государь, принять на себя хождение, где будет следовать, по делу нашему о простираемой претензии Яновским бернардинским монастырем… подавать прошения, объявления, манифесты, позывы, протесты, резолюции слушать, требовать копий, подписывать удовольствий и неудовольствий, и все, что Вы ни учините на общественную пользу, мы в том спорить и прекословить не будем[1077].

Доверенность, таким образом, обнаруживает сходство с доверенностями конца XVIII в.[1078] Подписи членов кагала здесь представлены на двух языках, причем подписи еврейскими буквами не были лишь транскрипцией с русского, а, подобно подписям в пинкасах, сопровождались аббревиатурами, указывающими на заслуги членов кагала и их отцов в изучении Торы.

Прошение, поданное Бранисом Александру I месяц спустя, было написано «со слов просителя» польским шляхтичем Яном Вилтацким[1079]. Это обстоятельство особенно примечательно, поскольку прошение содержало резкие выпады против «прежнего польского порядка», произвола польских аристократов – владельцев местечек и католического духовенства. Конфликт между яновским кагалом и монастырем состоял в следующем: еще в 1786 г. владельцы местечка братья А., С. и А. Холоневские установили ежегодные пожертвования в пользу монастыря от своего имени, причем обязали кагал поставлять монастырю воск и свечное сало. Кагал, «составленный из вольных людей», отказался выполнять приказание владельцев местечка, но затем «разными досадами, а даже и опечатанием богомольни» был вынужден подчиниться. После Второго раздела Польши «сильноправное, а даже и насильственное управление помещиков предписанием законов было ограничено», и кагал перестал платить налог монастырю. Настоятель монастыря К. Житкевич возобновил свои претензии только в 1817 г., когда подольским вице-губернатором стал зять владельца местечка Р. Холоневского. Благодаря такой протекции, монастырю удалось добиться взыскания налога путем «военной экзекуции». Бранис ходатайствовал не только об отмене «неправильного» налога с кагала в пользу монастыря, но и о наказании губернских властей и компенсации убытков кагала[1080]. Прошение Браниса по распоряжению Александра I было передано в Сенат, и взыскания с евреев Янова были приостановлены вплоть до пересмотра дела местными инстанциями[1081].

Поверенные полоцких евреев Лейба Аустрих и Ерухим Левит прибыли в столицу для ходатайства по делу о драке между евреями и студентами Полоцкой иезуитской академии. В канун еврейского Нового года (Рош-ха-шана) студенты в сопровождении двух ксендзов, «имея негодование к евреям», отправились громить находившееся за городом еврейское кладбище. Не исключено, что они специально приурочили погром кладбища к еврейскому празднику, для вящего поругания «неправой» веры. К тому же в праздник евреи, в силу галахических запретов, не могли дать им достойный отпор. Студенты опрокинули надгробия и поставили вместо них кресты из дранки. Скорее всего, они знали о том, что установление на кладбище символов «чуждого культа» является для евреев актом осквернения и святотатства. Погромщики также поломали ограду кладбища и разорили «дом омовения» покойников, находившийся на кладбище. Через несколько дней, во время похорон, на кладбище явилась воинственно настроенная компания студентов, которая сбросила покойника с носилок, «яму начали зарывать и евреев бить, разгонять, каковое озорничество еще с присоединения от Польши края не слышно было». Присланный на место происшествия квартальный Марцинкевич не только не защищал евреев, но и «вспомогал» студентам «чинить побои».

За происшествием последовали взаимные жалобы евреев и иезуитов. Губернатор назначил для расследования инцидента специальную следственную комиссию, которая, по словам еврейских представителей, действуя в интересах академии, «провлекла» дело «до зимы, чтобы зима все знаки закрыла», т. е. затянула расследование до зимы, когда снег покрыл следы разрушений на еврейском кладбище.

«Предвидя для себя таковые от комиссии незаконные поступки, единственно к закрыванию [здесь: оправданию. – О. М.] полоцкой академии, и ксендзов, и студентов, принужденными подозревать таковую комиссию» в пристрастии, полоцкие евреи отправили двух поверенных, Лейбу Аустрайха и Ерухима Левита, в Петербург к Голицыну. Еврейские поверенные в своем прошении министру попытались объяснить реальную экономическую подоплеку конфликта между полоцкими евреями и иезуитами. Последние составляли серьезную конкуренцию евреям, «учинивая» им «подрыв разных питей продажею». В 1816 и 1817 гг. полоцкие евреи доносили А.Н. Голицыну о том, что местные иезуиты тайно занимаются продажей контрабандных алкогольных напитков, на что последовал строгий запрет со стороны министра, однако иезуиты продолжали заниматься своим доходным промыслом. Среди полоцких евреев ходили слухи, что иезуиты хотят исходатайствовать у российских властей особое «предписание» о том, чтобы им было позволено «угнетать евреев». К тому же полоцкие иезуиты отличались особой активностью в насильственном обращении еврейских детей в католичество: «Академия ксендзов езуитов из негодования по нашему закону старание приклоняет к угнетению евреев, захватив наших малолетних детей к крещению и, отделяя их [от] отцов и матерей, о чем неоднократно были на оных езуитов к вышнему начальству жалобы, от коих по невинности поступка и состоят возвращенными некоторые дети», – жаловались поверенные[1082].

В ответ на отчаянные призывы положить конец «очернению и притеснительству» еврейского «закона и обрядов» Голицын потребовал объяснений от ректора Полоцкой иезуитской академии и витебского гражданского губернатора и предписал «строжайше подтвердить студентам, дабы они никаких обид евреям делать не осмеливались под опасением строжайших за то взысканий»[1083]. Ректор Р. Бржозовский, в свою очередь, отрицал вину студентов и просил защиты от «еврейской ярости» и «наглых поступков», уверяя, что «жалоба евреев вовсе противна не только истине, но даже естественному порядку»[1084]. К февралю 1820 г. дело было передано на рассмотрение в полоцкий магистрат. Дальнейшие события нам пока неизвестны, однако по общему тону сохранившихся документов можно предположить, что исход дела не был благоприятным для евреев.

Согласно журналу Комитета министров от 20 ноября 1823 г., после нескольких неудачных выступлений еврейских депутатов против выселения евреев из сельской местности «белорусские евреи чрез двух поверенных своих» подали прошение на «высочайшее имя», которое было препровождено на рассмотрение Комитету министров. Поверенные жаловались на голод и неурожаи, сделавшие правительственные меры по переселению евреев почти неосуществимыми, «ибо едва ли один из тысячи переселяемых будет иметь возможность приобрести себе хижину». Поверенные предлагали, «пока рассмотрено и решено будет в особом учрежденном по высочайшей воле комитете вообще участь евреев в России, позволить белорусским евреям остаться на прежних местах и с теми же правами, какими пользовались они до воспоследования указа о перемещении их»[1085]. Примечательно, что поверенные выступали от имени всех белорусских евреев, а не как представители отдельных общин. Следует отметить также их апелляцию к мнению учрежденного несколькими месяцами ранее Четвертого еврейского комитета. Их появление в данном случае, возможно, отражает все возрастающее разочарование еврейского населения в способности депутатов повлиять на правительственную политику. Прошение поверенных излагается гораздо менее подробно, чем записки депутатов, что может служить косвенным указанием на более низкий статус поверенных.

Примечательна история поверенного Давида Ауербаха из Шклова. В 1813–1818 гг. Давид Ауербах и другой шкловский мещанин Есель Амдурер выступали в качестве поверенных шкловского кагала[1086]. В 1824 г. Д. Ауербах, уже в качестве «поверенного еврейских обществ Могилевской губернии», выступил с жалобой на А.Н. Голицына. К сожалению, о содержании прошения Ауербаха Александру I мы можем судить только по краткому пересказу в позднейших документах: Ауербах писал, что «под начальством» Голицына «еврейский народ, вместо защиты, лишен многих прав, какие уже имел, и вообще подвергся притеснениям». Неясно, была ли связана жалоба могилевских евреев с интригой, приведшей к отставке Голицына с поста министра духовных дел и народного просвещения. Учитывая «дерзкий» характер, присущий многим выступлениям еврейских депутатов и поверенных, можно предположить, что Ауербах мог действовать и без поддержки политических противников Голицына. Рассмотрев по поручению императора жалобу Ауербаха, Комитет министров 3 мая 1824 г. признал ее «не заслуживающей никакого уважения»[1087].

Особый случай представляет собой деятельность такого видного представителя еврейства, как Самуил Гирш Фридберг, поверенный рижских евреев (точнее, евреев из местечка Шлоки под Ригой, т. к. проживание евреев в Риге было запрещено). Фридберг, купец второй гильдии, «прусский уроженец, записавшийся при местечке Шлоке», с 1812 г. проживал в Петербурге, изредка наведываясь в Ригу. В столице он находился не только по торговым делам, но и в качестве поверенного рижских евреев[1088]. В связи с ужесточением режима пребывания евреев в Петербурге и, возможно, с какими-либо личными обстоятельствами, Фридберг решил эмигрировать в Пруссию, которую в прошении А.Х. Бенкендорфу от 26 апреля 1826 г. именовал «своим отечеством». Но выезд из России оказался сопряжен с большими трудностями: 19 февраля 1826 г. прусским правительством были установлены ограничения на въезд иностранных евреев на территорию Пруссии. 27 июня 1827 г. Фридберг еще находился в Петербурге[1089]. Дальнейшая его судьба неизвестна.

Ситуация с евреями в Риге была довольно запутанной. Несмотря на то что указом 1785 г. евреи получили право проживания в местечке Шлоки под Ригой[1090], в 1788 г. губернским правлением оттуда были выселены все евреи, за исключением нескольких семей, получивших статус привилегированных, наподобие аналогичных категорий евреев в немецких городах того же периода. В 1822 г. евреи получили право проживания в Риге, на пяти подворьях (форштадтах)[1091]. В городе существовали определенные трения между евреями и рижскими немцами, также отстаивавшими свои старинные привилегии. Против ограничительных правил, регламентировавших пребывание в Риге иногородних евреев, и связанных с ними злоупотреблений местных властей в сентябре 1821 г. выступали еврейские депутаты[1092]. Примечательно, что к их посредничеству обратились не постоянно проживающие в Риге евреи, возможно, полностью полагавшиеся на своих поверенных, а евреи других регионов, часто приезжавшие в город.

25 июня 1825 г. «поверенный Рижского еврейского общества» Фридберг подал министру финансов прошение, подписанное также другим поверенным рижских евреев Гиршем Гамбургером[1093], а 5 ноября того же года оба подали прошение, по-видимому аналогичного содержания, управляющему Министерством внутренних дел В.С. Ланскому[1094]. Поверенные пытались отстоять интересы рижских евреев, отчасти даже противопоставляя их остальному российскому еврейству. Они ссылались на якобы дарованные Екатериной II евреям местечка Шлок особые права и привилегии. Отстаивание местных «привилегий», сходное с практикой штадланов Речи Посполитой XVII–XVIII вв. во «владельческих городах»[1095], сочеталось с отражающим веяния модернизации выражением «права гражданства». Далее следовали жалобы на притеснения со стороны рижского магистрата. Примечательно, каким образом авторы прошения выстраивали свою «линию защиты»: использование законодательства для доказательства легитимности своих требований, описание сложившейся ситуации с нужными акцентами. Так, министр финансов, реакция которого в действительности ограничилась замечанием, что предмет ходатайства принадлежит компетенции Министерства внутренних дел, превращается в «союзника» еврейских поверенных с помощью нехитрого риторического приема: «Его высокопревосходительство хотя и отозвался, что поелику дело сие касается целого общества, то и принадлежит до разрешения Вашего Высокопревосходительства, но как рассмотрением существа сего дела права наши и привилегии оказываются настолько убедительными, что не требуют дальнейшего исследования»[1096]. Деятельность рижского магистрата описывается следующим образом: «Магистрат составил обширную бумагу, в коей, являясь решительнейшим нашим противником и изыскивая все возможные обвинения, которые когда-либо правильно или неправильно приписываемы были презрительнейшим из наших единоверцев вообще и в особенности производящим торг в Риге, умысливается доказать тем неспособность нашу к производству промыслов в городе Риге. Таковое правосуднейшее рассуждение свое магистрат самопроизвольно отправил министру финансов»[1097]. Описание явно ироническое: при всем своем возмущении просители старались не демонизировать своих противников, а скорее представить их в карикатурном виде, не заслуживающими серьезного внимания со стороны правительства. Желаемое выдается за действительное: Четвертый еврейский комитет, занимавшийся в то время разработкой ограничительного законодательства для евреев, фигурирует в прошении как «учрежденный Высочайше комитет для улучшения политического состояния евреев»[1098]. Примечателен также уверенный тон прошения и отсутствие самоуничижительных оборотов, характерных для такого рода документов. Просители даже позволили себе в заключение поторопить сановного адресата: «Как настоящий год приближается уже к окончанию, мы не без оснований должны опасаться, что и в будущем году, подобно как и в нынешнем, отнято у нас будет рижским магистратом приобретенное законным образом право торговли, то осмеливаемся Ваше Высокопревосходительство всепокорнейше просить – повелеть начальству города Риги не препятствовать нам до окончательного разрешения дела в пользовании законными нашими правами»[1099].

10 июня 1826 г. Фридберг подал прошение Еврейскому комитету. Данный любопытный документ отличается от рассмотренных выше своей риторикой и эмоциональной окрашенностью: «Милостивые государи, вам пал счастливый жребий пещися о благополучии целого народа и соединить правдивую деятельность с нежными наклонностями сострадательного сердца»[1100]. При этом, как и в предыдущем прошении, одна из главных обязанностей комитета – «решать судьбу евреев, в Шлоке записанных»[1101]. За сентиментальными и выглядящими весьма наивными и старомодными для наступившей суровой эпохи призывами следует предельно ясное выражение местных интересов: при низком уровне культуры российского еврейства «тем приятнее» для членов комитета «находить, что евреи, в Шлоке записанные, весьма выгодно отличаются и что они достойны пользоваться теми правами, кои в шлокских привилегиях законами им предоставлены, ибо, невзирая на притеснения рижского магистрата, более пятидесяти уже лет продолжавшегося, мы утешались надеждою, что права наши некогда будут признаны, и в сей надежде сугубо прилагали старания при воспитании детей наших, и старание сие было не совсем безуспешно»[1102]. Среди жалоб на злоупотребления рижского магистрата особенно подчеркивается, что последний «взводил на нас все то, что вообще было приписываемо евреям, не приемля в уважение изъятия, какового учинят в сем случае шлокские евреи»[1103]. В качестве доказательства своей правоты проситель прилагал копию отношения лифляндского гражданского губернатора Ф. дю Гамеля к генерал-губернатору Ф. О. Паулуччи от 18 марта 1819 г., т. е. уже не представлявший актуальности к моменту подачи прошения документ. Наличие этой копии позволяет проследить различие между текстом отношения дю Гамеля и тем, каким образом описывал этот документ в своем прошении Фридберг. По словам Фридберга, документ полностью апологетический и посвящен защите «прав шлокских евреев в сильных человеколюбивых выражениях и как бы в духе высокопросвещенного Еврейского комитета»[1104] (опять представленного здесь скорее в идеальном, чем в реальном образе). Однако французский эмигрант дю Гамель скорее выражал распространенные среди российской бюрократии взгляды на евреев, слегка приправленные идеями эпохи Просвещения. В документе упоминается столь беспокоившая представителей власти еврейская контрабанда: «Природная их [евреев] хитрость и дерзость суть пружины тайного провоза товаров, воровства и обмана, ими производимого, коему, однако, причастны бывают и другие народы»[1105]. При этом лифляндский губернатор вовсе не принимал сторону евреев в их борьбе с рижским магистратом, как можно понять из прошения Фридберга. «…Не могу не одобрить всего сказанного рижским магистратом насчет евреев», – писал дю Гамель, но при этом снисходительно отмечал: «Еврей может быть полезен, ежели захочет и ежели к тому образован бывает, и в самой Риге есть полезные люди из евреев, даже в ученом звании. Сие доказывает, что еврей от природы непотребным не бывает, но что обстоятельства его, как и всякого другого, к тому ведут и непременно к тому вести должны, если ему преграждается путь к законному и чистому способу пропитания»[1106]. Дю Гамель предлагал два противоположных пути решения проблемы: либо предоставить шлокским евреям право проживания и торговли в Риге, либо выселить всех евреев из Лифляндской губернии. Несмотря на последнее репрессивное предложение, дю Гамель удостоился в записке Фридберга высокопарной похвалы: «Чем жесточее поношение, отягощающее еврейский народ, тем славнее достоинство тех, кои его от оного избавляют, и, слава Всевышнему, находятся такие особы, которые без всяких предрассудков единственно о том старались»[1107]. Таким образом, приводя только пример дю Гамеля, которого к тому же никак нельзя назвать защитником еврейских интересов, Фридберг попытался создать у своих адресатов впечатление, что и в кругах высшей бюрократии имеется некоторое количество сочувствующих евреям, точнее, «просвещенным» евреям из местечка Шлоки под Ригой. В заключение представлены и личные интересы просителя, при этом Фридберг разграничивал те случаи, в которых он выступал «яко депутат», и те моменты, когда он отстаивал собственные интересы: «Я, с моей стороны, обязываюсь, в присутствии вашем, милостивые государи, что по приобретении свободной коммерческой деятельности буду усугублять старание мое, чтобы действовать к исправлению моего народа»[1108]. Эти строки, возможно, содержат указание на личное общение Фридберга с членами комитета.

Таким образом, «поверенные от евреев» представляли собой альтернативный вариант еврейского представительства и выступали в основном выразителями местных интересов, что особенно ярко проявляется в случае Фридберга и Гамбургера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.